Стадион
Шрифт:
На другое утро Шартен проснулся гораздо позже, чем обычно. После спектакля пришлось пригласить в ресторан режиссера, директора и нескольких актеров Небель–театра. Было много выпито, и теперь у Шартена гудело в голове и ныло в правом подреберье — проклятая печень давала себя знать.
Он вспомнил вчерашний вечер. Перед глазами сразу же возникли золотые погоны на плечах советских офицеров, в ушах раздавался голос с галерки, вспомнилась настороженная тишина в зале и ровные, чеканные шаги по паркету.
Шартен поежился под одеялом. «Какой болван этот директор — не смог как следует организовать подбор
Он оглядел комнату. Шарль сидел в кресле, обложившись газетами, и, видимо, с нетерпением ожидал пробуждения отца. В номере пахло пылью, одеколоном и свежей газетной краской.
— Что делается в газетах, отец, ты себе не можешь представить! — сказал Шарль.
— А что там делается? — сердито спросил Шартен, разминая затекшую шею — после выпивки у него всегда болел затылок.
— Знаешь, если в Берлине и есть человек более знаменитый, чем ты, то я его еще не заметил, — торжественно заявил сын.
Шартен фыркнул. Он хорошо представлял себе, что там могло быть написано.
Не поинтересовавшись газетами, он прошел в ванную и долго сопел там, бреясь и умываясь. Звенела бритва, срезая жесткую щетину. Затем налил в ванну ледяной воды, поежился, потом все же выкупался и, почувствовав, что боль в затылке проходит, вышел к сыну.
— Ты заказал завтрак?
— Да, — ответил Шарль.
— Дай–ка сюда газеты.
Сын, весело улыбаясь, подал отцу целую кипу больших и маленьких берлинских газет. Шартен пробегал глазами статью за статьей. Да, его расхваливали на все лады. Может быть, еще никогда в жизни его так не превозносили. Рецензенты доходили даже до того, что сравнивали его с Шекспиром и Шоу. И во всех статьях говорилось и подчеркивалось одно: англо–американская армия — самая сильная армия на свете, и писатель Шартен абсолютно точно и убедительно доказал это в своей пьесе.
— А где газеты восточного сектора?
Шарль удивленно взглянул на отца:
— На что они тебе?
— Пойди купи. Никогда не следует выслушивать только одну сторону.
— Отец, мне кажется, что ты уже достаточно ясно доказал, на чьей ты стороне, и мнение врагов тебе должно быть безразлично.
— Ничего я не доказывал. Иди принеси газеты.
Шарль недоумевающе пожал плечами и молча вышел. В ожидании сына Шартен долго ходил по комнате и часто поглядывал в зеркало на свою толстую красную шею. Наверное, надо последить за своим здоровьем, в последнее время оно немного пошатнулось. В глубине души он прекрасно знал, что здоровье у него замечательное и нисколько не пошатнулось, но в это утро все казалось скверным и неприятным.
Вскоре пришел Шарль.
— Ну? — в голосе Шартена звучало явное нетерпение.
— Что–то ничего не нахожу.
— Не может быть! — Шартен быстро схватил газеты.
Действительно, он не увидел ни одной заметки о своей пьесе, однако наткнулся на материал, смысла которого не мог, конечно, понять Шарль. Это была обыкновенная фактическая справка, в которой шаг за шагом, дата за датой, факт за фактом воспроизводились темпы и пути продвижения советских войск в Европе. Рядом была помещена такая же справка о войсках союзников, начиная с их высадки в Нормандии, включая злополучное наступление в Арденнах,
Шартен разозлился. Всю его работу хотят свести на нет, выставить его дураком, нет, хуже — жуликом, подтасовывающим истинные факты. И как ловко, тщательно и хладнокровно это сделано — ни малейшего упрека в извращении правды.
Сын глядел на него встревоженно.
— Я не заметил там ничего неприятного, — сказал он.
— Потому что ты дурак, — вскипел Шартен. — Читай! Понятно тебе?
Шарль прочел, и лицо его потемнело от гнева.
Официант принес завтрак — три желтых глазка яичницы, американский джем и кофе. В дверь постучали.
На пороге появился краснощекий адъютант генерала Стенли. Американец просил Шартена оказать ему честь своим посещением.
Это было сказано тоном такого снисходительного превосходства, что Шартен чуть не послал адъютанта к черту, но вовремя сдержался.
— Подожди меня в номере, — приказал он сыну, — быть может, мы еще сегодня уедем домой. Осточертел мне этот Берлин.
Шарль только пожал плечами. В последнее время отец стал часто нервничать.
Через полчаса Анри Шартен был уже в просторном доме генерала Стенли, на южной, очень зеленой и живописной окраине Берлина — в Целендорфе. Писатель ждал этой встречи с волнением. Что там ни говори, а от генерала Стенли зависела. судьба многих людей вЕв–роле. Шартен ожидал встретить блестящего военного, но увидел перед собой тощего, как жердь, очень веселого и совершенно лысого человека лет пятидесяти, в легком сером костюме, в рубашке с открытым воротом. Всем своим видом генерал старался подчеркнуть неофициальность этой дружеской встречи, — Шартен понял это с первого же его слова.
Беседы с писателями и актерами были для генерала Стенли делом непривычным — он не знал, какого тона с ними держаться, и потому в глубине души чуть–чуть беспокоился. Все–таки, что ни говори, а эти самые писатели описывают для истории подвиги выдающихся полководцев, к которым Стенли причислял и себя, считая, что имеет для этого все основания. Следовательно, прежде всего необходимо заручиться дружеским расположением этого Шартена, а потом уже просить его взяться за полезную для американской армии работу. Было бы весьма неплохо, если б эта затея удалась, — в наше время имя такого писателя иной раз действует сильнее, чем несколько дивизий.
Внешний облик Шартена произвел на генерала не слишком приятное впечатление — хмурый взгляд, мясистый нос, копна всклокоченных волос с ясно обозначенным кружком от тугого ободка берета. Смотрит настороженно и подозрительно, словно ждет какого–то подвоха. Но это пустяки, сейчас мы развеем эту настороженность.
Разумеется, досадно, что при первой же встрече сразу придется заговорить о деле, но, может, так будет даже лучше. Все эти французы, даже самые знаменитые, не могут уразуметь великих задач, стоящих перед американским командованием в Европе. Что ж поделаешь, им всегда недоставало чувства ответственности перед историей и понимания американских масштабов. Даже удивительно, как они сумели когда–то у себя в Париже устроить эту знаменитую революцию? Об этом надо будет подумать как–нибудь на досуге.