Стадион
Шрифт:
И вот настал наконец вечер премьеры в большом, но довольно уютном Небель–театре, с занавесом и обивкой из дымчато–серебристого бархата, соответствовавшего названию театра, так как «небель» по–немецки — туман. Шартен уже успел побывать за кулисами, почувствовать запах краски и клея от новых декораций и с головой окунулся в ту необычайно нервную и волнующую атмосферу, которая неизбежно сопутствует первым представлениям.
Войдя в директорскую ложу, Шартен увидел там Шарля. Молодой человек с недовольной гримасой рассматривал публику — по его мнению, в Берлине почти нет красивых женщин. Не слушая его болтовни, Шартен сел не у барьера, а в глубине ложи и тоже стал глядеть на зрителей. Зал постепенно наполнялся — до начала оставалось минут десять — пятнадцать.
— Мой дорогой метр, — сказал вошедший в ложу директор, — могу обрадовать вас приятным известием: все билеты на сегодняшний спектакль проданы, а перекупщики продают их возле театра за двойную цену. Только ваша пьеса и ваше присутствие могли обеспечить такой успех!
Шартен промолчал. В такую минуту разговор о билетах и перекупщиках показался ему неуместным.
— Могу сообщить еще одну новость, — директор довольно потер влажные руки и наклонился к самому уху Шартена. — Советская Контрольная комиссия просила прислать два билета. Это первый случай в нашей практике за все годы оккупации. Теперь вы видите, какую необычайную сенсацию вызвала ваша пьеса.
— Где они будут сидеть? — спросил Шартен.
— В третьем ряду, возле прохода.
Шартен поглядел в третий ряд. Слева от прохода было два незанятых места.
— За публику вы можете быть совершенно спокойны, — продолжал директор, заметив волнение Шартена. — Мы постарались, чтобы тут присутствовали приличные люди и как можно меньше представителей нежелательных слоев населения. Но, понимаете, отказать советским мы не могли.
Директор говорил осторожно, тщательно закругляя слова и будто стирая все острые углы, но Шартен отлично его понял. Значит, публика в театре специально подобрана.
У Шартена вдруг возникло такое ощущение, словно его втянули в какую–то темную махинацию. Зачем понадобилось специально подбирать зрителей? Для чего такая таинственность и осторожность? Да, в пьесе есть антисоветская тенденция, ну так что же? Мало ли пьес, где эта тенденция выражена гораздо острее?
Он не выдержал и сказал все это директору.
— Вы не знаете Берлина, — ответил тот. — Нынешний Берлин — странный город, где могут быть всякие неожиданности. Багдад с его чудесами и тысячью и одной ночью ничто по сравнению с теперешним Берлином. Надеюсь, что принятые нами меры окажутся ненужными, но, поверьте, лишняя предусмотрительность никогда не помешает.
И, послав Шартену одну из своих сладчайших улыбок, он вышел из ложи.
— Ты слышал? — обратился Шартен к сыну.
— Да, и совершенно не понимаю, почему ты недоволен. Успех сам не приходит, его надо организовать, и никакие средства тут не могут быть недостойными.
Шартен с удивлением взглянул на сына. Никогда еще он не слышал от него подобных слов. Может быть, на нем сказывается влияние армии? Шартен с горечью подумал о том, как мало он, в сущности, знает о внутреннем мире своего сына.
Широкие золотые погоны блеснули у входа. Советские офицеры вошли в зал. Теперь Шартен смотрел только на них и больше ничего вокруг себя не замечал.
Майор и лейтенант, оба в полной парадной форме, с орденами и медалями на груди, неторопливо шли к своим местам. Шартен впился в них глазами. Ом с любопытством разглядывал приветливое лицо уже немолодого майора, его тронутые сединой волосы, спокойные серые глаза. Казалось, майор заранее знал все, что может произойти в этом театре, и ничем удивить его было нельзя, ибо таких пьес он уже видел немало. Его спутник, совсем молодой лейтенант, видимо, немного волновался. Сев на место, он принялся разглядывать публику в партере, потом перевел взгляд на ложи, увидел Шартена и что–то сказал майору. Тот тоже посмотрел на писателя. Взгляды их встретились.
По залу, будто дыхание ветра, прокатился сдержанный шум — появление советских людей вызвало чуть ли не сенсацию в театре. Все знали, куда направлено острие этой пьесы, и ожидали скандала.
Спектакль начался в полной тишине, и через некоторое время Шартен понял, почему директор так заботился о подборе публики. В пьесе все осталось без изменений, режиссер не прибавил и не выкинул ни одной реплики, но расставил ударения так, что антисоветская линия оказалась выдвинутой на первый план. Шартен не узнавал своей пьесы, хотя ни одно слово не могло вызвать у него возражений.
Среди большинства публики спектакль имел полный успех. Во время действия то и дело раздавались аплодисменты, актеров шумно вызывали после каждого акта.
Спектакль окончился под бурные овации всего зала. Как только опустился занавес, директор влетел в ложу и потащил автора на сцену. Шартену пришлось идти раскланиваться.
Он вышел, окруженный актерами, на середину сцены, поглядел в зал и прежде всего нашел взглядом знакомые места в третьем ряду. И снова глаза его встретились с глазами майора. Офицер смотрел на него весело, с откровенной насмешкой.
Шартен обозлился.
«Что, не понравилось? — подумал он, глядя прямо в глаза майору. — Слушай, как мне аплодируют!»
Но советские офицеры не стали слушать, а поднялись с мест.
Аплодисменты оборвались. Зал притих. Все ждали каких–то событий. Что–то будет?
Но ничего сенсационного не произошло. Майор и лейтенант спокойно пошли к выходу. На золотых погонах блестели пятиконечные звезды.
И вдруг откуда–то сверху донесся громкий голос:
— А кто первый пришел в Берлин? Кто выручил союзников под Арденнами?
Шартена бросило в жар. Вся кровь прилила у него к затылку и даже потемнело в глазах.
«А кто форсировал Ла–Манш?» — хотел сказать Шартен, но не смог и только глотнул воздух, стукнув зубами, как собака, ловящая муху.
Директор встревоженно взглянул на него, но Шартен уже овладел собою — тьма в глазах исчезла. В наступившей тишине отчетливо слышались шаги советских офицеров по паркетному полу.
Первыми опомнились актеры. Они зааплодировали автору, и порядок был восстановлен.