Стадион
Шрифт:
Появлению Шиллинга она не придала никакого значения, но при упоминании о Нью–Йорке сразу насторожилась. Майер никогда не шутил просто так, ради шутки.
— Да, Эрика, мистер Шиллинг хочет взять тебя на время в Нью–Йорк, и, как ни жаль, я должен согласиться на это.
— Что это значит? — испуганно спросила Марта Штальберг.
— Это значит, что моя роль в жизни Эрики уже сыграна, и все права и обязательства по соглашению, которые мы с вами заключили, переходят к мистеру Шиллингу.
Марта бессильно опустилась на стул. По соглашению, которое она
А теперь он передает все свои права этому Шиллингу, и Эрика не имеет права протестовать. Она собственность Майера, и он может делать с ней, что хочет. Будь проклята та минута, когда Майер впервые увидел ее на стадионе!
— За сколько вы меня продали? — резко спросила девушка.
— Что ты, Эрика? — удивился Майер. — Мистер Шиллинг — мой старый друг, и я ему оказываю услугу.
— Неправда, Майер, — звенящим от напряжения голосом сказала Эрика. — Вы никогда ничего не станете делать даром.
Артур Шиллинг укоризненно покачал головой и сказал:
— Напрасно вы сердитесь на господина Майера, Эрика. Он открывает перед вами новую, счастливую жизнь, он, так сказать, распахивает перед вами двери в Америку. Там вы будете богаты и знамениты…
— Ну, положим», богатеть от моих рекордов, вероятно, будете вы, мистер Шиллинг, — перебила Эрика.
— Возможно. И вы и я, если будут рекорды, конечно, — тем же мягким, сдержанным тоном сказал Шиллинг. — Но должен вам сказать, что вас ожидает такая жизнь, какую и сравнить нельзя с жизнью в вашей жалкой Германии.
Эрика вспыхнула.
— Это моя родина! — воскликнула она. — Пусть она жалкая, пусть она разорвана на куски, пусть она обесчещена, я все равно буду ее любить. Я здесь родилась, здесь буду жить, здесь и умру..
— Некоторое время вам придется пожить в Америке. Потом вы сможете вернуться домой.
Эрика молчала. Она знала: договор связывает ей руки. Просить, умолять бесполезно. Остается только повиноваться новому хозяину.
И вдруг одна мысль блеснула у нее в мозгу. Бежать! Бежать от Майера в восточный сектор. Там никто не станет ее продавать и принуждать ехать в Америку.
Майер как бы прочел ее мысли.
— Хочу предупредить тебя, Эрика, — жестко сказал он, — не вздумай бежать. Я это говорю для твоего же блага. К Эрике Штальберг там отнеслись бы неплохо, но я знаю, как там посмотрят на племянницу Берты Лох из Равенсбрюка.
Перед глазами Эрики внезапно всплыли буквы, выжженные на руке Тибора Сабо. Потолок и стены комнаты вдруг пошатнулись. Девушка в отчаянии упала на тахту, уткнулась лицом в старую, потертую бархатную подушку и громко, истерически зарыдала.
Глава десятая
По улице Горького, вверх от Охотного ряда, быстро мчался мотоцикл. Девушка в коричневом тренировочном спортивном костюме, которая вела эту мощную быструю машину, видимо, очень торопилась. Она ловко лавировала между автомобилями, и остановить ее мог только красный свет на перекрестке.
Ольга Коршунова торопилась. Сегодня Карцев назначил первую после берлинских соревнований тренировку, и опаздывать было неудобно. Промелькнул мост возле Белорусского вокзала, большой каменный массив Советской гостиницы, дальше, налево, разукрашенный, словно расшитый, дом возле Беговой, и вот уже справа приближается полукруг западной трибуны московского стадиона «Динамо».
Ольга отдала мотоцикл и поспешила в раздевалку — до начала занятий оставалось минут десять. Обычно они тренировались с двух до четырех — для Волошиной, для Ольги Коршуновой и еще двух спортсменок, которые, как и Ольга, учились в институте, это было самое удобное время. Девушка быстро переоделась, подруги ее тоже явились вовремя, но Волошиной еще не было, и это показалось им странным — Ольга Борисовна приходила всегда точно в назначенный час.
Спортсменки вышли на стадион, залитый ясным светом неяркого сентябрьского солнца. Осень чувствовалась и здесь — трава на стадионе, потемнела, потеряла свой ярко–изумрудный цвет, словно на нее легла тень, а местами высохла. Легкий ветерок уже приносил откуда–то сухие листья. Еще немного — и потянутся по ветру длинные, нежные, словно шелковые, паутинки бабьего лета, которые так напоминают финишную ленту, летящую за спиной победителя.
Федор Иванович Карцев в тренировочном фланелевом костюме сидел на барьере трибуны в ожидании своих учениц. Лицо его было задумчиво и серьезно.
Он был уже немолод, но только глубокие морщины, будто шрамами изрезавшие его шею, да выцветшие от времени, удивительно прозрачные глаза выдавали возраст Карцева. Двигался он легко и уверенно, как молодой, полный сил и энергии спортсмен. Казалось, никогда не удастся времени согнуть его крепкие плечи.
Вместе с годами пришла к нему спокойная, неторопливая мудрость, умение хорошо разбираться не только в поступках человека, но и в их причинах. Он узнал, почему сильный спортсмен иногда проигрывает слабому, научился ценить и понимать силу чувства, которое называется «спортивная злость»!
Каждый день приносил новый материал для размышлений. Об Ольге Волошиной ему последнее время приходилось думать особенно много. Мысли эти вызывали чувство грусти и невольно напоминали о собственной старости. На тренировку Волошина не пришла.
Занятия, как всегда, начались с легкой, неторопливой пробежки по бесконечно длинной гаревой дорожке стадиона. Это была первая незначительная разминка перед большой нагрузкой тренировки. Потом Карцев остановился, спортсмены окружили его и началась гимнастика. Опытный тренер заставлял работать все мускулы своих воспитанниц. Девушки то свивались в кольца, то вытягивались «шпагатом», то ползли по вялой траве, как огромные кошки, крадущиеся к добыче, то лягушками подскакивали на месте, чтобы вдруг взвиться в высоком легком прыжке.