Стадион
Шрифт:
Появлению Шиллинга она не придала никакого значения, но при упоминании о Нью–Йорке сразу насторожилась. Майер никогда не шутил просто так, ради шутки.
— Да, Эрика, мистер Шиллинг хочет взять тебя на время в Нью–Йорк, и, как ни жаль, я должен согласиться на это.
— Что это значит? — испуганно спросила Марта Штальберг.
— Это значит, что моя роль в жизни Эрики уже сыграна, и все права и обязательства по соглашению, которые мы с вами заключили, переходят к мистеру Шиллингу.
Марта бессильно опустилась на стул. По соглашению, которое она подписала несколько лет назад, Эрика Штальберг не имела права где–либо работать или выступать без позволения Майера, не имела права заключать какие бы то ни было другие соглашения и вообще без позволения тренера не могла сделать ни одного шага.
А теперь он передает все свои права этому Шиллингу, и Эрика не имеет права протестовать. Она собственность Майера, и он может делать с ней, что хочет. Будь проклята та минута, когда Майер впервые увидел ее на стадионе!
— За сколько вы меня продали? — резко спросила девушка.
— Что ты, Эрика? — удивился Майер. — Мистер Шиллинг — мой старый друг, и я ему оказываю услугу.
— Неправда, Майер, — звенящим от напряжения голосом сказала Эрика. — Вы никогда ничего не станете делать даром.
Артур Шиллинг укоризненно покачал головой и сказал:
— Напрасно вы сердитесь на господина Майера, Эрика. Он открывает перед вами новую, счастливую жизнь, он, так сказать, распахивает перед вами двери в Америку. Там вы будете богаты и знамениты…
— Ну, положим», богатеть от моих рекордов, вероятно, будете вы, мистер Шиллинг, — перебила Эрика.
— Возможно. И вы и я, если будут рекорды, конечно, — тем же мягким, сдержанным тоном сказал Шиллинг. — Но должен вам сказать, что вас ожидает такая жизнь, какую и сравнить нельзя с жизнью в вашей жалкой Германии.
Эрика вспыхнула.
— Это моя родина! — воскликнула она. — Пусть она жалкая, пусть она разорвана на куски, пусть она обесчещена, я все равно буду ее любить. Я здесь родилась, здесь буду жить, здесь и умру..
— Некоторое время вам придется пожить в Америке. Потом вы сможете вернуться домой.
Эрика молчала. Она знала: договор связывает ей руки. Просить, умолять бесполезно. Остается только повиноваться новому хозяину.
И вдруг одна мысль блеснула у нее в мозгу. Бежать! Бежать от Майера в восточный сектор. Там никто не станет ее продавать и принуждать ехать в Америку.
Майер как бы прочел ее мысли.
— Хочу предупредить тебя, Эрика, — жестко сказал он, — не вздумай бежать. Я это говорю для твоего же блага. К Эрике Штальберг там отнеслись бы неплохо, но я знаю, как там посмотрят на племянницу Берты Лох из Равенсбрюка.
Перед глазами Эрики внезапно всплыли буквы, выжженные на руке Тибора Сабо. Потолок и стены комнаты вдруг пошатнулись. Девушка в отчаянии упала на тахту, уткнулась лицом в старую, потертую бархатную подушку и громко, истерически зарыдала.
Глава десятая
По улице Горького, вверх от Охотного ряда, быстро мчался мотоцикл. Девушка в коричневом тренировочном спортивном костюме, которая вела эту мощную быструю машину, видимо, очень торопилась. Она ловко лавировала между автомобилями, и остановить ее мог только красный свет на перекрестке.
Ольга Коршунова торопилась. Сегодня Карцев назначил первую после берлинских соревнований тренировку, и опаздывать было неудобно. Промелькнул мост возле Белорусского вокзала, большой каменный массив Советской гостиницы, дальше, налево, разукрашенный, словно расшитый, дом возле Беговой, и вот уже справа приближается полукруг западной трибуны московского стадиона «Динамо».
Ольга отдала мотоцикл и поспешила в раздевалку — до начала занятий оставалось минут десять. Обычно они тренировались с двух до четырех — для Волошиной, для Ольги Коршуновой и еще двух спортсменок, которые, как и Ольга, учились в институте, это было самое удобное время. Девушка быстро переоделась, подруги ее тоже явились вовремя, но Волошиной еще не было, и это показалось им странным — Ольга Борисовна приходила всегда точно в назначенный час.
Спортсменки вышли на стадион, залитый ясным светом неяркого сентябрьского солнца. Осень чувствовалась и здесь — трава на стадионе, потемнела, потеряла свой ярко–изумрудный цвет, словно на нее легла тень, а местами высохла. Легкий ветерок уже приносил откуда–то сухие листья. Еще немного — и потянутся по ветру длинные, нежные, словно шелковые, паутинки бабьего лета, которые так напоминают финишную ленту, летящую за спиной победителя.
Федор Иванович Карцев в тренировочном фланелевом костюме сидел на барьере трибуны в ожидании своих учениц. Лицо его было задумчиво и серьезно.
Он был уже немолод, но только глубокие морщины, будто шрамами изрезавшие его шею, да выцветшие от времени, удивительно прозрачные глаза выдавали возраст Карцева. Двигался он легко и уверенно, как молодой, полный сил и энергии спортсмен. Казалось, никогда не удастся времени согнуть его крепкие плечи.
Вместе с годами пришла к нему спокойная, неторопливая мудрость, умение хорошо разбираться не только в поступках человека, но и в их причинах. Он узнал, почему сильный спортсмен иногда проигрывает слабому, научился ценить и понимать силу чувства, которое называется «спортивная злость»!
Каждый день приносил новый материал для размышлений. Об Ольге Волошиной ему последнее время приходилось думать особенно много. Мысли эти вызывали чувство грусти и невольно напоминали о собственной старости. На тренировку Волошина не пришла.
Занятия, как всегда, начались с легкой, неторопливой пробежки по бесконечно длинной гаревой дорожке стадиона. Это была первая незначительная разминка перед большой нагрузкой тренировки. Потом Карцев остановился, спортсмены окружили его и началась гимнастика. Опытный тренер заставлял работать все мускулы своих воспитанниц. Девушки то свивались в кольца, то вытягивались «шпагатом», то ползли по вялой траве, как огромные кошки, крадущиеся к добыче, то лягушками подскакивали на месте, чтобы вдруг взвиться в высоком легком прыжке.