Сталингранские сны
Шрифт:
Лейтенант замолчал и опять стал пережидать нахлынувшую невыносимую боль во всём теле. Зубы его хрустели от напряжения и судорог. Дыхание то почти останавливаллсь то делалось сильным и резким.
– Расходитесь все!
– крикнул помначшаба солдатам, обступившим мотоцикл, - кругом, шагом марш, Милованов, отведи всех за машины!
– Под утро только появился полковник Воскобойников со штабом и сапёрами, когда танки и бронемашины ушли, - продолжил лейтенант страшный рассказ, - полковник сказал, что 760-й полк с 622-м артполком прямо в вагонах немцы разбомбили у разъезда Курмоярского полностью, сам он выгрузился в степи у Гремячего и комиссар дивизии Малофеев там же, пятый эшелон тоже со стрелками у Гремячего. Шестой эшелон дивизии у Чилеково уничтожен... Два эшелона с нашими боеприпасами взлетели на воздух там же... У Гремячего есть теперь два батальона из 578-го и 760-го полка, артдивизион, противовоздушный
– Хорошо, что противотанковая артиллерия была равномерно частями разделена на между эшелонами, у нас хотя бы две пушки есть, а то...
– сказал капитан Нефёдов, заметно бледнея, - но что-то не вериться мне в такое побоище!
– Письменный приказ есть?
– спросил лейтенанта комиссар.
– Нет...
– Если фашисты наскочили на станцию вчера ночью, то могут наскочить и сегодня. Когда мы там будем проходить, если вернёмся. Пока будем идти туда, нас в колонне мотоциклисты и бронемашины, застанут врасплох и расстреляют одной толпой. Мы даже разбежаться не успеем! Нельзя возвращаться в Котельниково, нужно идти другой дорогой, через Кераимов к Пимен-Черни или в степь, - сказал Березуев, - я в училищах не обучился, но на учениях в Славянке мы отрабатывали действия против механизированного врага и конницы. Зуся с Надеждиным таскали макет танка из досок... Там же было сказано и показано, что нельзя передвигаться в маршевых колоннах в зоне действия танков, бронемашин или конницы. Нужно занимать оборону или отходить для соединения с главными силами, в боевом порядке выходить из района действия танков, а ее через неё!
– Так мы чего, одни теперь южнее Котельниково?
– моргая глазами, спросил Милованов.
– Одни мы и южнее и восточнее Котельниково, - хмуро сказал помначьштаба, - если он не врёт.
– Не могу я больше терпеть боль, просто устал я, братцы, простите...
– стал шептать лейтенант, - мама, прости меня пожалуйста, что не слушался тебя, что убегал на танцы... мама, мама, деньги-то как же, мама...
Он ещё что-то шептал, когда его тело уже полностью обмакло на руках потрясённых Надеждина и Гецкина. Петрюк со слезами на глазах пытался ему краем пилотки аккуратно протереть зачем-то стёкла очков мотоциклетного шлема. Санитар прилежно отгонял мух.
Наконец лейтенант замолчал. Грудь его перестала тяжело вздыматься. Превратилось мелкое дрожание чёрных мальцев с обломанными ногтями.
– Теперь не узнать правду, - сказал один из санитаров, - он умер!
– Погибла наша дивизия, такая сила за один день пропала, четырнадцать тысяч молодых бойцов со всем вооружением!
– прошептал Нефёдов, - в Древнем Риме это было бы почти четыре полных легиона, как же так вышло?
– Ты же слышал есть ещё два батальона у Гремячего и мы ещё есть!
– ответил ему комиссар, привычно бодрясь.
– Итого три тысячи из четырнадцати всего осталось за день и без боя!
– Почему всё-таки так случилось, почему дивизию атаковали с земли и с воздуха ещё в эшелонах? Предательство? Вредители?
– Мы этого проверять не сможем, рации у нас нет, телефон ближайший был на станции, - заключил помначштаба, - нужно догнать разведку и сообщить об этом деле комбату.
– Когда второй ваш эшелон стал втягиваться на станцию, первый же снаряд из танка попал в паровоз и топка взорвалась, убив поездную бригаду...
– снова заговорил железнодорожник, затягиваясь уже второй по счёту папиросой, - и пока поезд катился неуправляемо по путям, мотоциклисты и броневики расстреливали через борта вагонов наших солдат внутри, а солдатики старались выпрыгнуть на пути, но как назло двери всех вагонов были со стороны немцев. Кровь лилась на шпалы из вагонов как вода. Все растерялись и мало кто стрелял в ответ. Ваш первый эшелон, прибывший ночью, почти разгрузился уже: по мосткам вывели лошадей, кухни, возы и орудия, солдаты сидели прямо на улицах около станции, на перроне, винтовки стояли в пирамидах. Раздавали кашу и чай, когда всё началось. Была общая растерянность и замешательство, наверно никто так войну себе не представлял. Начали метаться бестолково, кто-то даже поднимал руки вверх, но немцы не прекращали стрелять, сбивая людей пулями как палкой головы подсолнухов сбивают. Так всё больше в суете без толку и бегали, и падали под пулями. Там у нас тысячи беженцев с весны ещё скапливались на станции и всё Котельниково забили. Никак мы не могли всех беженцев отправить, потому что они всё прибывали и прибывали. Везде беженцы и эвакуированные были, на улицах, в садах и рядом в парке отдыха. Поэтому сразу немецких мотоциклистов не и заметили в толпе, среди машин, телег, мотоциклов и велосипедов. Они подошли со стороны улицы Ленина и храма Троицы. По солдатам немцы начали стрелять прямо вдоль улиц из пулемётов, из толпы и сквозь неё, как будто людей пред ними живых и не было вовсе. Началась страшная давка, люди лезли по людям, обезумев совсем...Стоял такой крик и плач, что я никогда представить себе не мог, что так толпа может кричать, как одно живое существо будто... Солдаты наши боялись даже сначала стрелять, чтобы не попасть по гражданским. А потом танки стали выходить к станции на пути через огороды Садовой улицы. Они ехали по станции прямо по телам убитых и раненых солдат, по гражданским, женщинам и детям вперемешку. Было будто слышно, как трещат кости и лопаются тела, хотя, наверное из-за рёва двигателей ничего этого слышно не было, просто казалось так...
– Таки и есть! Фашисты не с Красной Армией воюют, они против всего населения нашего воюют!
– прервал его комиссар, плотно сжимая губы так, что вокруг рта появилось множество складок, - это товарищ Сталин сказал ещё на празднике 24-х летия Великого Октября в прошлом году, что гитлеровцы воюют против всех народов нашей страны.
– Вот звери!
– тихо сказал Пертюк, - сколько раз увижу, столько раз их убью!
– Никто не должен рассказывать бойцами батальона и артиллеристам про разгром полков дивизии, что мы тут одни остались с нашим батальоном, может быть лейтенант ошибался, - сказал комиссар, поднимая на стоящих над умершим лейтенантом злые глаза.
Солдаты молчали. Теперь у мотоцикла собрался не только первая рота, но и солдаты других рот, частично артиллеристы и сапёры. Известие о том, что на станции произошёл жестокий бой, как степной пожар воспламеняет сухую траву весной, облетело батальон. Это был первый бой дивизии, и похоже, неудачный. Некоторые беженцы, привлечённые суетой, тоже стали подходить ближе, вытягивая шеи, привстав на цыпочки, чтобы лучше видеть. Их интересовало прежде всего то, где сейчас немцы, где взять воду и еду, можно ли получить место в машине или на подводе, и сколько это стоит.
Комиссар сдвинул на бок автомат, вынул из кобуры ТТ, и, показывая его санитарам и солдатам роты Березуева и Милованова, проговорил:
– Кто рот откроет про гибель наших батальонов, я лично пристрелю как собаку-паникёра! Понятно вам? А ты, ремонтник, больше ни слова об этом!
Комиссар сделал шаг и, глядя снизу вверх в глаза высокорослого санитара, упёр дуло пистолета ему в щёку, да так, что у того кожа съехала вверх, обнажая зубы.
– Понятно тебе?
– Так точно, понятно, товарищ полковой комиссар, никому ни слова!
– боясь пошевельнуться ответил санитар.
– Так точно!
– ответили все нестройно, - понятно!
– Надо комбату доложить, - сказал помначштаба, - комбат с ординарцем и тремя бойцами поехал вперёд, разведать как лучше подойти к Пимено-Черни, чтобы не идти в толпе беженцев и обойти глубокие балки.
– Правильно!
– ответил комиссар, поигрывая пистолетом и явно не желая прятать его в кобуру, словно ища повода пустить его в дело, - надо срочно доложить!
– Это всегда очень и очень плохо, когда не обстреляному человеку приходится оказываться перед лицом врага, находясь ещё полностью под воздействием гражданской морали, связанной с запретом убийства, - сказал, ни к кому особенно не обращаясь, помначштаба, - каждому нужно какое-то время, чтобы ожесточится, снять с себя привычное ограничение на убийство человека, немецкого рабочего или румынского крестьянина, перейти в военную реальность смерти и крови, беспощадно убивать и убивать, не моргнув глазом.
– Ну что, ожесточились вы?
– спросил комиссар, исподлобья обводя взглядом бойцов, - ну-ка, подсобите!
Он растопырил локти, показывая Надеждину и Петрюку глазами на мотоциклетную коляску. Неведомым образом они поняли, что он хотел, и, подхватив его под локти, помогли подняться на коляску. Комиссар, встав на ней, как на трибуне, начал говорить сильным, хрипловатым голосом:
– Товарищи бойцы, командиры, коммунисты и комсомольцы! Наши однополчане лежат сейчас мёртвые там, на станции Котельниково, раздавленные гусеницами фашистских танков, а живые ведут жестокий бой с немцами и румынами!
– он резко повернулся, вытягивая руку в направлении Котельниково, - нам надо забыть, товарищи, про пролетарскую солидарность с трудовым народом Германии! Нет больше народа Карла Либкнехта, Клары Цеткин и Розы Люксембург, нет Эрнста Тельмана и коммунистических отрядов "Спартака", борющийся за счастье трудового народа Германии. Трудовой народ Германии сделал для себя другой выбор! Теперь вместо них есть звери и нелюди, палачи-фашисты, которых надо убивать как бешеных собак! Под руководство нашей родной коммунистической партии большевиков-ленинцев, товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, мы их победим, как бы не были они сильны и подлы! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!