Сталинка
Шрифт:
– Мама, при чём здесь кино? Давай про деда.
– Да, так вот, соседка рассказывала, что уже две подводы чужого добра нагрузили. Скоро и до нас доберутся. Бедных дворов в Корсаково не было. К поселению тайга близко подходит. Края богатые. Так что в любой дом заходи - есть чем поживиться. Отец снял со стены ружьё, подержал в руках, поставил в простенок и вышел за дверь. Против власти с оружием - себе дороже. Пошёл узнать, чья власть пришла? Менялись то белые, то красные, то ещё какие. Я видела в окно, как к нему присоединился сосед, потом ещё один, и они направились вдоль
Мы с сестрой на ларе у дверей пристроились. Ждали, вот-вот отец вернётся. И тут как в дверь бухнут раз, другой и валились в дом три мужика. Один огромный в кожанке. Следом за ним не так уверенно, ещё двое. Отвратительный кислый запах с собой принесли. И с порога вместо здравствуйте:
– Ну что, Семёныч, начинай реквизицию. А ты Пётр Андреевич, пока бумагу этой дамочке выдай. Да укажи, что заодно проводим обыск, поскольку муж этой дамочки является организатором контрреволюционного мятежа в Корсаково, - командовал самый мелкий из них и хлипкий мужичок. Командовал, а сам с опаской на этого самого Семёныча оглядывался. А Семёныч первым делом нас с сестрой с ларя согнал и давай выгребать всё, что там было. А мама то к одному кинется, то к другому, говорила, что нет у нас тут никакого мятежа и быть не может.
– Твой муж и его подельники задержаны. Вечером допросим и определимся со степенью вины, в соответствии с данными нам чрезвычайными полномочиями. А ты, дамочка, вижу тоже контрреволюционно настроенная? Как думаешь, Семёныч, не задержать ли и её? Детей в приют определим, а то растут как буржуйские выкормыши!
А Семёныч хозяйничал будто у себя дома. И уже связывал в тугой узел собранную тёплую одежду:
– Мужик-то он как, он ить и бежать может при задержании, тут уж поневоле придётся оружие применить. А этих соплюх...
– поскрёб пятернёй затылок, - им ведь на телеге место надо, а его и так в обрез, - кивнул на объёмный узел.
– Раз заговор раскрылся, придётся всё Корсаково обыскивать и... реквизицию производить, - и поволок узел из дома.
Вечером ветер дул холодный, порывистый. Мы пришли к правлению. На крыльце человек с ружьём. Только мама на крыльцо ступила, он затвором лязгнул. Стоять пришлось долго, видели как на крыльцо вытолкнули двух человек, это были соседи. За ними двое с берданками. За углом дома раздались выстрелы и буквально через несколько минут вернулись двое с оружием. Один из них тот самый Семёныч. Мать кинулась к нему. Выслушал её, кивнул:
– Говоришь, возместить желаешь, оказать содействие трудовому народу, в обмен, значит, на жизнь твоего мужа? Передам твою просьбу, рассмотрим, рассмотрим...
И мы опять стояли. От холода и страха за отца тряслось всё внутри. И тут на крыльцо Семёныч вышел:
– Ну, что, рассмотрели мы дело Грунько... И вынесли отдельно, персонально так сказать, решение.
Я держала маму за руку, почувствовала, как она вздрогнула. А он достал из-за пазухи бумажку, чертыхнулся, выплевывая догоревшую до губ самокрутку, потряс этой бумажкой в воздухе:
– Так что, вот - заменили мы ему расстрел на повешение.
– И запихнул бумажку за пазуху. Дверь распахнулась, на крыльцо
– Радуйся, что сама жива и дети при тебе. А то у вас ружьё изъято. А энто уже вооруженный мятеж против законной власти!
– В тайге живём. Охотничье ружьё. Он и пошёл безоружным!
Но мать никто не слушал. Отца подвели в старой берёзе, возле которой лежали соседи в нижнем белье с расползающимися красными пятнами на груди. Семёныч поставил табуретку, перекинул верёвку. Я голос отца с тех пор часто по ночам слышу:
– Агафья, встань. Не унижайся. Сбереги себя и детей наших. И помните, всё помните!
Михаил всё-таки накапал матери корвалола. Она выпила, промокнула белым платочком слёзы.
– Отец ещё что-то говорил, но в память врезались эти слова. И ещё, будто сильно ветер загудел. То ли правда так сильно дул, то ли мне от невыносимого переживания казалось. Накинули на отца петлю, Семёныч примерился к табуретке, мать прижала к себе наши лица, чтоб не видели... Но я всё понимала и... не могла не смотреть. Это были последние минуты жизни моего отца, твоего деда. Иногда ночью, вдруг эта картина встаёт перед глазами, и я включаю свет, чтоб исчезло мучительное видение.
Ольга некоторое время молчала, Михаил не торопил мать. Он давно перестал метаться по комнате, просто сидел напротив неё.
– Может не надо пока больше?
Она покачала головой:
– Второй раз по тому же месту - только больнее будет. Потом Семёныч подогнал подводу.
– Влезай, - ткнул маму, посадил нас с сестрой. Мама, молча, покачала головой, и пошла пешком.
– Не кочевряжься! А то и сама за супружником последуешь!
Подъехали к нашему дому. Семёныч подождал пока мы вошли в дом, протиснулся следом.
– Что, - говорит, - думаешь, за так жисть твою и соплюх энтих спас? Не я, лежали бы рядком с другими под той берёзой. Так что, обещала оказать помощь - придётся раскошелиться.
– И осмотрелся как у себя дома. Чего ещё утром не утащил? Мама села на стул, сложила на коленях руки и уставилась куда-то в одну точку. Печь давно протопилась. Дом выстыл. Мы с сестрой, не раздеваясь, сели на диван. А Семёныч собирал все, что только можно было вынести из дома, и таскал на телегу.
Я не узнавала свой дом. Ещё утром на столе поблескивал самовар и я любовалась рисунком на своей чашке.
– Ну, что? Вроде всё.
– Семёныч огляделся вокруг. И вдруг увидел над притолокой входной двери, на полке лежали три клубка шести. Попробовал достать, но клубки упали на пол и раскатились по комнате.
– Ладно, носки своим соплюхам свяжешь.
– Хлопнула за Семёнычем дверь, мать, молча, растопила печь. Кивнула мне - следи. Сняла с кровати простынь, свернула её, забрала лопату и вышла со двора. Не было её долго. На печи согрелась вода, я напоила сестру. Вернулась мама ночью. Этой же ночью на улице выпал первый снег.