Сталинка
Шрифт:
– Как? Там люди, машины. Я не умею!
– Вцепившись в руль, видя только капот и асфальт перед ним, вопила ученица.
– Ой, смотрите, там с краю машина с открытой дверкой!
– Объезжай.
– Я не успею!
– Все успевают, и ты успеешь. А если оторвешь - чёрт с ней!
– Я не могу объехать! Тут меня... об-об-обгоняют!
– Последнее слово заглушил звук клаксона. Но открытую дверку всё-таки объехала.
– Ты на когда сигналят - внимания не обращай. Будто сами не учились водить! А чего уворачивалась? Совсем без понятия? Догнал
– Почему?
– Кто сзади въехал - тот и платит... всегда причём. А этот с дверкой сам виноват - расхлебячил на проезжую часть и у... ушёл, значит. И вообще все учебные машины ДОСААФ застрахованы. Ну, вот он и базар.
– Я... я как останавливаться забыла.
– Ага, вон у тех ворот.
На следующий день, стоя у дверей, за которыми распределяли часы учебного вождения, услышала:
– Да, ладно, где ты видел женщин за рулём? Не морочь себе голову. А положенные часы вождения лучше сыну её отпиши. Сам понимаешь, он мамашу на дачу возить будет. Ну, для острастки, чтоб экзамен сдала, выделим ей, значит...
Вечером плакала у мужа на плече, что учить её вождению не собираются.
– Пошли.
– Куда?
– Учить буду.
И учил на собственной единственной, самой первой в то время в городе БМВшке.
Новенькие права лежали на тумбочке в коридоре. Татьяна собирала младшего сына в садик.
– Таня? Я тебе подарок приготовил. Ключи от машины на твоих правах лежат. А новенькая вишнёвая семёрка на стоянке через дорогу. Владей!
– Миша, ты что? Я вот то, что с тобой по острову покаталась - и весь опыт! - Посмотрелась в зеркало.
– Ну, волосы дыбом...
– Ты просто ещё не расчесалась.
– И ушёл.
– Миша, Мишь? Ты с утра дома?
– теребила сына.
– Помоги. Я сейчас Алёшку в садик отведу и надо машину со стоянки забрать.
– Так забирай...
– А-а-а... может ты?
– Я рядом посижу.
Это потом километры будут набегать на спидометре десятками, а пока на пассажирском сиденье делал вид, что дремлет старший сын, и Татьяна от того чувствовала себя как-то уверенней. И выезжая с автомобильной стоянки, негромко бубнила себе под нос: "Смелость города берёт...".
Рассказ Феофана Савельевича
Это письмо пришло по почте к своему адресату в августе тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Конверт выглядел странно: без обратного адреса, подписан ручкой с чернильным пером. И хотя буквы плясали и цеплялись друг за друга, почерк, которым был написан адрес, удивлял: выработанный почерк много писавшего человека с нажимом и волосяной линией.
В конверте лежала четвертушка писчей бумаги, на которой тем же почерком, убористо было написано:
"Уважаемый Михаил Константинович!
В наш отдел поступило письмо, в котором вы спрашиваете: проводились ли как-либо следственные мероприятия в селе Корсаково Тасеевского района в октябре тысяча девятьсот двадцать седьмого года? Официальный
Однако я располагаю информацией, которую не изложишь в двух словах, поэтому предлагаю встретиться в сквере на лавочке возле памятника Сурикову в семь часов вечера. Буду ждать вас каждую пятницу в течение следующих трёх недель.
С уважением, Бобыкин Феофан Савельевич, бывший особо уполномоченный по территории Дзержинского и Тасеевского районов".
Михаил читал и перечитывал бумажку. Да, прошлое их семьи хранит ужасную трагедию. В тот вечер он особенно настойчиво убеждал мать рассказать о давней драме.
– Ты пойми, сынок, он же числится по документам враг народа, расстрелянный за вооруженный мятеж. Не буди лихо, пока спит тихо.
– Раз дед не был бандитом, значит, воевал за свои убеждения!
– Миша, это громкие слова. Дела будут куда прозаичнее. И вообще, дед не воевал.
– Как не воевал? Тогда я совсем ничего не понимаю!
– Как там было на самом деле, кому теперь есть дело? Сочтут так, как числится в бумажках! Кто знает, как аукнется на тебе, на внуках?
– Мне есть дело! Это мой дед!
– нервничал он.
– Плох или хорош, но он мой... дед. И я должен знать правду.
– Хорошо. Я расскажу всё, что помню. А уж ты решай сам - как быть? Только Миша, последние слова деда были, что главное - детей сберечь. Вот и моя мама, ваша бабушка, нас берегла, а я за вас опасаюсь.
– Мама!
– Садись, рассказывать долго.
Она какое-то время молчала, потом заговорила тихо, будто вслушиваясь в далёкое прошлое. А он, то вставал и ходил по комнате из угла в угол, то сидел напротив, держа в своих ладонях руки матери. Иногда она замолкала, пила воду. Михаил пытался накапать корвалола в рюмку, остановила рукой.
– Не перебивай... Это... это было на Покров день. Помню, листья с деревьев уже облетели, а снег ещё не выпал. Да, точно. Проснулась и сразу к окну: вот-вот ждали снег! Должна бы радоваться, а я видела чёрную землю и плетями повисшие голые ветви плакучей берёзы. Младшая сестра тоже прильнула к стеклу. Мне тогда десять исполнилось, значит шёл тысяча девятьсот двадцать седьмой год. Считай, чуть ни полвека прошло, а помню, будто вчера было.
На столе накрыли чай. И только собрались садиться, в дверь громко постучали. Прибежала соседка, сказала, что в правление ночью приехали человек десять вооруженных людей. С раннего утра по дворам идут, выгребают всё, что им вздумается. Взамен какую-то бумажку выдают, мол, для пользы государства реквизируют, а не грабят. Бандитам не до бумажек. Значит точно - власть. А времена тогда были... да ты и сам знаешь какие.
– Знаю, мама, знаю. И пишут, и показывают по телевизору.
– Артисты в кино снимутся и домой, на отдых все: кто раненных и кто убитых играл. А в жизни убитых хоронят, раненные кровью обливаются, болью захлёбываются.