Староград
Шрифт:
Момент найти удалось, когда все отправились есть свой тормозок, неподалёку от лифтового пускателя, в котором большинство рабочих и прятало свой обед. Я же абсолютно спокойно прошла мимо, ибо никогда не ела рядом с этими аборигенами, предпочитая компанию самой себя. Никто даже не заподозрил, что сегодня я не собираюсь жевать свой варёный картофель, вместо того свернув сразу за лифтом в хранилище взрывчатки.
Пришлось потратить довольно много времени, чтобы сплести достаточного размера фитиль, который позволил бы спокойно подняться на лифте и убежать как можно дальше от места преступления.
Он был одним из тех карнимцев-промышленников, которые поддержали Орден во время войны и за то получил в своё управление часть завоёванных месторождений и очень любил иногда спускаться в «свои владения» во время обеда, чтобы на глазах голодных «пыльных крыс», перетирающих обессиленными ртами варёный картофель, смаковать колбасу и мясные консервы. Не знаю, какой чёрт его угораздил решиться внезапно проверить запасы взрывчатки, но как только он увидел зажжённый фитиль, то сразу всё понял и мигом бросился затаптывать быстро тлевшую бечёвку.
Как только «плантатор» закончил тушить своё имущество, то сразу же обратил внимание на меня, сжавшуюся в углу склада и находившуюся в полном оцепенении от столь внезапного провала плана. Он, изливаясь гневом, со всей силы влепил мне пощёчину тыльной стороной ладони, так что я ещё и больно стукнулась о холодный каменный пол. Затем схватил меня за шкирку, грозно выкрикивая:
– Мерзавка! Террористка! Бунтарка! Да как ты только посмела поднять свою грязную руку на того, кто дал тебе твою работу!? Иждивенка! Тварь! Крыса!
Конечно же, сразу после того как я была поймана с поличным, меня передали солдатам, думая, что я как-то связана с повстанческим движением. Те сразу же повели меня к «Сиянию», бывшему когда-то крупнейшим в Америке стадионом, а теперь, видимо, ставшему самым крупным местом для казней. Когда я попала внутрь огромного спортивного комплекса, располагавшегося под окружностью трибун, у меня просто перехватило дух.
По стенам и на полу тут и там были кровавые следы, огромные мутные пятна нечистот, а кое-где даже следы от выстрелов. Вдоль коридора, по которому меня вели, были разложены грязные, окровавленные матрасы, на которых абсолютно точно когда-то лежали люди. Кто знает, где они теперь?
В разных комнатах, на всём протяжении этого коридора, небрежно оставленных открытыми нараспашку, было разбросано множество различных экспонатов людской жестокости.
Во всех помещениях валялось огромное количество одежды, хотя её с трудом можно было назвать одеждой, просто изорванные грязные тряпки, носители которых бесследно исчезли. Кое-где остались сгоревшие аккумуляторы, поломанные стальные кресла, остовы ржавых металлических кроватей, тросы, свисавшие с наспех прибитых крюков на потолке, натуральные деревянные колы, куски арматуры и прочие с виду бытовые предметы с ужасающим прошлым. К счастью, то, как именно их использовали, мне неизвестно. Тем не менее, всё равно было чертовски страшно проходить мимо всех этих комнат, ибо вскоре я должна была оказаться в одной из них, и неизвестно, какой именно метод мне предстояло изучить на себе.
Сейчас, в момент, когда я сижу в маленькой подсобке, с одним лишь дубовым столом (на котором были странные следы от чьих-то ногтей), страх несколько отступил, ибо меня явно не собирались пытать. По крайней мере, пока что. Хотя я всё бы сейчас отдала за то, чтобы меня пытал лично капитан Шейм.
Словно в исполнении моих слов, дверь в комнатку отворилась, и в неё вошёл статный, обаятельный и невероятно галантный мужчина, которого невозможно было не узнать. Герман, о встрече с которым я мечтала всю жизнь, был со мной в одном помещении, живой, материальный!
– Кто тебя так? – он сел напротив меня, а затем, указав на моё лицо, добавил. – Надеюсь, это не солдаты постарались.
– …А? – я была в полной растерянности от происходящего и даже не поняла вопрос.
– Я спрашиваю: кто тебе приложил по лицу?
– Хозяин.
– Владелец шахты? Что же, видимо, скоро у него будет рандеву с электродами, я это ему обеспечу. Бить детей – это просто непростительно.
– Вы не будете меня пытать?
– Нет, боже, с чего бы мне это делать? Конечно, будь ты лет на пять постарше или имей красноватую кожу, тебе пришлось бы встретиться с коллаборационистами, а у этих сволочей правил нет! – Видимо, подумав о том, что происходит с теми, кто попадает к перебежчикам, капитан усмехнулся.
– Тогда что вы собираетесь со мной сделать?
– Ничего. Кодекс и моя совесть запрещают мне применять пытки к кому-либо. А казнить детей или сажать их в лагеря – это вообще бесчеловечно. Так что нам с тобой остаётся только говорить. Я вот очень хочу узнать, кто тебя надоумил устроить теракт? ОАР?
– Нет, я сама.
– Да? Ну тогда что тебя побудило это сделать?
– Мне надоело горбатиться в месте, где я перестаю быть похожей на человека, не говоря уже о сохранении хоть какой-то женственности. А ещё меня бесят ублюдки, которые со мной работают.
– Но ведь государство не просто так дало тебе эту работу, оно заботится о том, чтобы такие, как ты, могли принести пользу обществу в это непростое время. Больше работать некому.
– Лучше бы отправили меня на завод, собирать патроны, как брата, а ещё лучше вместо него.
– Ронии нужны не только патроны. В любом случае, если ты хотела избавиться от работы, почему не выбрала менее радикальный способ?
– Не знаю, я хотела, чтобы мои руки оказались залиты кровью, чтобы стать наконец чем-то значительным.
– Что же хорошего в том, чтобы руки пачкались кровью? Быть убийцей ужасно. Это клеймо на всю жизнь, которое терзает тебя изнутри.
– А вас, герр Шейм, оно терзает?
– Конечно. Я плохо сплю, а когда наконец засыпаю, мне снятся кошмары, где я вновь убиваю. Ты и представить не можешь, как совесть стонет каждый раз, когда я вспоминаю, сколько раз грешил. И мне завидно, что у тебя не получилось поставить на себе тавро. Всё-таки ты ещё ребёнок и тебе незачем…
– Я не ребёнок! Не зови меня так! Я вполне себе взрослая женщина! – Я сама не ожидала, что так вспылю оттого, что меня назовут ребёнком.