Старт
Шрифт:
— Утром погода прояснится. Держитесь! Еще до рассвета всем быть на ногах!
Сторож, покуривая, замечает:
— С горами не шутят!
Внезапный порыв ветра распахивает ставню. К стеклу припадает бородатое лицо снегопада.
Мы смолкаем на миг. Суеверный приподнимается на локтях. Он напряженно вслушивается в голос ветра, А мы поем удалую песню о том, что надо идти вперед и только вперед, несмотря ни на что.
Внезапная безоглядная решимость охватывает нас. Мы не позволим вожаку отказаться от опасного пути.
Поэзия
Поэт не имеет права на свою собственную, единственную смерть. Его судьба тесно переплетается с судьбами других. Ими он жив.
Поэт, в сущности, не живет, он вживается.
Образ его составлен из частиц каждого из нас.
Дыхание его полифонично — в нем вздохи всех гибнущих. Он живет сложнее и горячее всех нас. И гибнет с каждым из нас.
И последние его мгновения — самые долгие, самые мучительные: в них последние минуты всех нас.
Каждый из нас умирает вместе с поэтом. А впрочем, нет.
Благодаря поэту каждый из нас остается жить, остается лучшее, что было в каждом из нас.
Мир умирает вместе с Поэтом. И мир создается им.
Мы не верим поэту
Мы стараемся не замечать его. А он, прикрывшись локтем, украдкой что-то кропает на летучем листке.
— Прочти-ка нам, что ты там корябаешь! — Горазд выражает общее любопытство.
— Да это еще сырое! — противится Поэт.
— Ничего! У нас зубы крепкие! — поддерживает Горазда Насмешник.
Поэт поднимает голову. Половина его лица озарена пламенем, другая тонет в темноте. На миг двойственность его ясна даже нашим небрежным взглядам.
Свои стихи он вымучивает не для нас. Для себя. Никому не показывает, даже такому поклоннику поэзии, как Горазд. Для нас он складывает только веселые припевки-куплеты наподобие тирольских песенок.
Обида, ревность, злоба охватывают нас…
И никто не знает, что творится в душе молодого человека, не написавшего еще ни одного своего истинного стихотворения. Он несет их в себе как боль от проклевывающихся крыльев. Как чувствительны эти вздутия, эти горячие пульсирующие зачатки!
А мы остервенело щупаем их, словно пытаемся вырвать едва прорезавшийся зубик. И как можно показать нам нечто обнаженное, беззащитное, болезненно чувствительное к любому холодному дуновению!
Поэт тянется к своей гитаре. Настраивает, подбирает какой-то монотонный аккомпанемент. Лицо его выражает страдание. Он пытается запеленать свои новорожденные строки в это гитарное бренчание, чтобы защитить их.
Гитара — мост, по которому он приближается к нам. Слабые звуки помогают нам принять неприемлемое. Отблески огня танцуют. Поэт запевает речитативом, чувствуя, что совершает преступление — превращает поэзию в развлечение для компании:
Лавина поджидает меня всюду, где бы я ни прошел — лавина вечно в засаде.
Моя лавина.
Мои шаги вызывают ее.
Лавина слагается — снежинка к снежинке, улыбка к улыбке, обида к обиде, жест к жесту.
Она хочет поглотить мое слово. Единственное слово, ради которого я пришел в этот мир.
Я шепчу это слово ей на ухо. Ухо заткнуто снежной ватой.
В белой тиши скрывает лавина мою тайну.
В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта — он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.
— Мистика! — Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.
— А я мистике предпочитаю мастику — мастиковую водку! — повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.
— Пессимизм! — негодует прямолинейный Никифор…
— Что автор хотел этим сказать? — произносит Асен тоном школьного учителя. И он в своем роде насмешник.
Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.
Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.
— А я ничего не понял! — гордо признается Димо, будто это заслуга.
— Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! — Поэт произносит это стыдливо — боится, что его сочтут самонадеянным.
— Это интеллектуальное стихотворение! — поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.
— Умозрительно, но не зрительно! — Горазд искренне желает помочь автору. — Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!
— Поэзия и простое описание — разные вещи! — пытается возражать автор.
— И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! — снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.
— Необъяснимая тоска — именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! — открывается нам Поэт.
— Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! — режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.
— Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! — виновато улыбается Поэт.
Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:
— А искусство и вправду требует жертв?
Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:
— Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.