Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Это нужно записать, - прошептала Феодора. – Как только я вернусь!
Она уже не думала о Фоме, горя жаром откровения.
Войдя в дом, умывшись и наспех проверив детей, она сразу же побежала наверх, в свой кабинет: в доме Флатанелосов у нее был собственный кабинет, как и у хозяина, где никто не смел тревожить госпожу.
Феодора поспешно записала свои мысли – и, перечитав, улыбнулась им.
– Плодотворно мыслить и познавать новое, творить новое своим познанием, – величайшее счастье человека, - прошептала русская женщина-философ. – Такое же счастье, как любить!
Когда
– Моро приглашают нас на бал, - сказал наконец комес, погладив жену по голове и посмотрев в глаза. – Конечно, с Мардонием и Рафаэлой!
Смятение, плеснувшееся в карих глазах Феодоры, ничуть его не удивило.
– Это нужно, - сказал критянин, прекрасно понимая, что жена может испытывать. – Мы совсем не живем светской жизнью… и уже стали подозрительны. Даже те дворяне, кто избегает света, а мы сейчас дворяне и никто иные… должны время от времени выполнять требования общества и давать возможность судить о себе. Италия более вольна, чем любая другая католическая страна, и управляется наиболее свободно: но даже здесь все вольности возможны только при выполнении условностей. Пусть хотя бы кто-то из греков выполняет эти условности за всех.
Феодора кивнула, думая о детях.
– Конечно, - сказала она.
Она едва заметно вздохнула с облегчением. Теперь можно будет ничего не придумывать.
Проклятая графиня!..
– Нас обещали познакомить с прекрасным художником, который напишет наши портреты. И Варда, - улыбнувшись, прибавил муж. – Я помню, что ты рассказывала о своем портрете, который остался в Константинополе… до сих пор жалею, что не видел его! Но думаю, что этот мастер напишет не хуже, чем Беллини!
Феодора поцеловала Леонарда.
– Не сомневаюсь, милый.
========== Глава 152 ==========
Бал в честь обручения младшей сестры Рафаэлы, Полиссены, с герцогом Сфорца, - человеком в два с половиной раза ее старше, но очень влиятельным и богатым, - должен был состояться в феврале, до начала великого поста: почти через месяц после приглашения, полученного Леонардом. На такие праздники приглашения рассылались заранее: чтобы гости приготовились со всем возможным тщанием и никто из них, упаси Господь, не оскорбил сиятельных взоров неподобающим видом. Этот бал был совсем не то, что маленькое семейное торжество, на котором юный македонец позабавил, а то и возмутил римскую знать своей наружностью, речью и манерами.
И до сих пор, конечно, Мардонию Аммонию было неоткуда набраться другого – он все месяцы после свадьбы с итальянкой не покидал провинции, как и его дядя со своей семьей. Дионисий Аммоний неприкрыто чуждался итальянцев, как когда-то его злосчастный брат расплевывался с ними в Константинополе. Но Валенту не пришлось жить среди католиков под католической властью.
Феодоре пришлось засесть за шитье и вышивание – ее красивая одежда, которую она находила вполне уместной дома и в гостях у близких друзей, была невзрачной для такого случая: если верить Леонарду, который расписывал жене наряды римских дам - они старались перещеголять одна другую, разоряя своих мужей. Впрочем, мужья не отставали.
“Все
Но ей приходилось сейчас уподобляться этим дворянкам, чтобы не навлечь на себя насмешек и, еще страшнее, подозрений. Так же пришлось наряжать и Варда с Анастасией – остальные дети были слишком еще малы для представления свету, и Феодора только радовалась этому. Как и тому, что старшие уже достаточно разумны, чтобы повести себя у чужих так, как им велят, - и даже самим сообразить, как ответить и как повести себя, если подступится с расспросами опасный человек.
У нее дома хранились дорогие ткани, которые Леонард привез еще из своего путешествия на Крит, в подарок жене: некоторые ее наряды годились для выхода в свет, если немного обновить их и украсить, но немало пришлось шить заново. Все умелые служанки, свободные в зимнее время от другой работы, помогали госпоже в этом: большую часть пришлось делать за нее, потому что Феодора по-прежнему не слишком наловчилась рукодельничать. Да и других дел хватало.
Однажды, когда она, стоя одна в спальне, примеряла белые шелковые чулки, задрав вышитую сорочку, две нижние юбки и длинное бархатное платье апельсинового цвета, вошел муж.
Леонард замер на пороге, любуясь этой картиной. Заметив его, московитка ойкнула и отпустила одежду. Юбки с мягким шумом обрушились до пят.
Леонард с сожалением вздохнул; но глаза его светились радостью обладания такой женщиной. Феодора, краснея, поправила пояс, затянутый под грудью: итальянская мода была все еще удобна… для дам в любом положении. Ведь горячая южная кровь порождала много детей, а Италия восхваляла женщину и мать, будто мадонну. В Испании и Бургундии уже вошел в употребление корсет – орудие пыток из кожи и железа, сплющивавшее женское тело и все органы. Леонард с горечью предсказывал, что скоро корсеты разных видов распространятся по всей Европе: как еще один способ мучения и подчинения женщины, которую римская церковь объявляла родоначальницей всех зол.
Феодора, как и лакедемонянка, носила также и набедренную, и нагрудную повязки, хотя итальянские дамы этим пренебрегали, даже если были знакомы с античными понятиями о гигиене тела; но таких разумных обычаев следовало придерживаться.
Она поправляла рукава, из разрезов которых виднелась рубашка, когда муж подошел к ней и заключил в объятия.
– Ты прекрасна, - сказал он.
Феодора несколько мгновений смотрела на него, будто огорошенная его словами… потом вдруг резко вывернулась из рук критянина и обернулась к высокому посеребренному зеркалу. А потом громко засмеялась.
– Я вспомнила Писание, послание Павла, - сказала она изумленному комесу, когда смогла отдышаться. – “Желаю… чтобы также и жены, в приличном одеянии… украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою… но добрыми делами!”* Только подумай, дорогой, в каком собрании добрых христианок мы с тобою очутимся!..
Губы Леонарда дрогнули; а потом он тоже заразительно засмеялся, вспомнив всех виденных им высокородных римлянок.
– На этих дам хватит и золота, и жемчуга… а уж добрых дел и подавно, - критянин даже утер заслезившиеся глаза.