Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Леонард оставил жену и вошел в мастерскую к художнику, не постучав: хотя ему, проходя через дверь, пришлось нагнуться еще ниже, чем московитке. Феодора молча села на место мужа.
Его не было очень долго… или время для Феодоры тянулось так же медленно, как для Леонарда, когда он ждал ее, сидя за дверью?
Комес вышел к ней так же не говоря ни слова, с потупленным взглядом. Выпрямившись, он поднял глаза на жену и замер… рука теребила тяжелую серебряную цепь на широкой груди, обтянутой алым бархатом. Феодора встала, не смея ничего спрашивать… она уповала, что Беллини так же умен, как и ее муж.
– Идем, - Леонард приблизился и обнял жену за плечи. Он был
Ей не пришлось одеваться: у Беллини было холодно, и она закуталась в плащ, как только мастер кончил работать с ней.
Обнявшись, они пошли прочь; что бы Леонард ни думал про себя, вскоре беспокойство за подругу вытеснило остальные чувства. Когда Флатанелосы вышли к своим людям, они уже совершенно помирились.
========== Глава 154 ==========
Феодору Флатанелос писали в том же апельсиновом платье, в каком начали, - хотя в первый день художник только наметил ее силуэт и работал над тонами лица. Легкое покрывало того же оранжевого оттенка было наброшено на голову и плечи, но прозрачная ткань позволяла видеть волосы почти полностью – гладко расчесанные на пробор, открывавшие лицо и шею. Московская пленница с юности была незаурядно красивой женщиной, и оставалась такою, чему была обязана многим своим бедам.
Но и изъяны имела, и художник видел их так же зорко, как все ее мужья. Беллини мог бы превратить свою модель в идеал, чего добивались многие знатные дамы; однако он оставил ее как есть. И седину, и желтоватую бледность, порожденную усталостью, и тени у глаз, и складку между бровей… и горькое упрямство в темных очах, какого не бывает у безупречных жен, потому что для жены безупречность означает полное послушание. Скульптурность и бесстрастность, – обездушивание, которому подвергались женщины на картинах более старых мастеров, - не затронули модель венецианца. Он был… одним из новых людей, которых Феодора чувствовала ясно, сближаясь с ними, но которым не могла бы еще дать названия.
Скульптор Олимп тоже принадлежал к таким людям. И еще не видя работы Беллини, Феодора чувствовала, что итальянец так же творит ее собственную душу, творит русскую женщину, познавая ее, как это делал грек.
“Вот признанное свойство мужской любви и властности, изменять мир и изменять женщин по своему желанию… когда же способность к творению признают за самими женщинами?” - думала московитка.
Но пока ей было не до своей философии.
Она с трепетом ждала праздника у Моро. До торжества Феодора успела трижды посетить Беллини, который, как видно, в самом деле был озабочен тем, чтобы как можно скорее закончить со своими клиентами и дать им возможность покинуть враждебный Рим. Феодора подозревала, что Фома многое рассказал художнику о ней; и Беллини не мог не понимать, что для таких людей, как Флатанелосы, Рим никогда не станет дружественным. Эти необычайно свободомыслящие даже для беглых греков бунтари смогут опираться только на немногих людей, готовых мыслить и рисковать головой вместе с ними. Но большая часть знати… останется благоразумна, как говорила Феофано.
Беллини больше не говорил с нею об опасности; не рассказал также и того, о чем беседовал с ее мужем. Только назвал стоимость работы: да и то, когда Феодора прямо спросила.
Впрочем, не гадая о содержании беседы мужчин, она сказала Леонарду о собственных подозрениях. Феодора боялась за Мардония, по которому итальянцам было легче всего ударить. Как легко стравить его с одним, а то из несколькими молодыми синьорами, да хоть братьями
– Они не посчитаются с тем, что у Рафаэлы будет ребенок, - говорила московитка. – И ненависть к нам может легко пересилить все благородные стремления, и даже расчет: если они надеялись на тебя! Если Моро нашли себе новых могущественных союзников, которые поддерживают Ватикан…
Леонард кивнул.
– Церковная власть может и вовсе не понадобиться… в том, что касается Дионисия и его людей, македонцев и других, - сказал он. – Мардоний храбрый юноша… он не столько храбр, сколько предан долгу. Если его вынудят к этому, он пойдет на смерть, даже если разглядит ловушку, - чтобы не обесчестить себя и семью. А Дионисий настоящий мужественный грек… и если будет убит его племянник, он потребует заплатить за его кровь полную цену! Можешь себе представить, что после этого начнется? И даже если Мардоний останется жив… тот, кто начнет между нами и Моро рознь, не может не преуспеть, если затронет кого-нибудь из наших благородных товарищей, потому что никто из наших храбрых мужей унижения не стерпит… Сам дьявол сейчас на стороне папистов!
Леонард замолчал, в волнении поправив свою аметистовую заколку.
– Итальянцы воспользуются своим огромным превосходством без зазрения совести, как хозяева своей земли… если даже у нас они вели себя как хозяева! Им нужен только повод! Это самая религиозная политика – настоящая политика римской церкви, которую она применяла с самого основания, и все шире и шире! Достаточно одного камня, чтобы пошли круги по воде.
– Я все это вижу… даже слишком хорошо, - ответила Феодора.
Она сжала руки перед грудью.
– Что же делать?
– Я поговорю с Мардонием, - сказал Леонард после небольшого раздумья. – Предупрежу, чтобы не поддавался… хотя это мало поможет, если его начнут оскорблять или даже скажут правду.
Феодора усмехнулась, представив себе, что за правду о нем самом могут бросить македонцу в лицо… да еще наверняка в присутствии жены, и в целом собрании благородных римлян! Мало было надежды, что за Мардонием и его друзьями не следили: как, конечно, наблюдали и за нею с Феофано. Но ни ее, ни Феофано нельзя вызвать на поединок: что гораздо важнее в итальянском высоком кругу, чем то, правда ее любовь с лакедемонянкой или нет.
“А если кто-нибудь заставит защищаться самого Леонарда? Если какой-нибудь из старших синьоров примется обхаживать меня?..”
Тогда у этого критского рыцаря не останется выбора, как и у Мардония… он погибнет невольником своей чести.
Насколько прекрасно было бы для Фомы подстроить такую случайность! Феодора даже изумлялась, почему первый ее муж все еще этого не сделал. Неужели Фома Нотарас действительно учился великодушию, а не мстительности? Какие силы могли совершить в нем такие перемены?
Те же самые, которые заставили такого могучего воина, как Дионисий, почитать вдову своего брата и слушаться лаконскую женщину, будто полководца; те же самые, которые заставили Фому Нотараса возвести свою наложницу на Августейон, а Леонарда Флатанелоса – поддерживать ее философские взгляды… Эти силы родились не в мужчинах, повелевающих Феодорой и Феофано, а вне господствующих над ними мужчин. Или собственный дух, которого сами греки не знали, повелел им склониться перед женщинами.
“Надеюсь, что эти силы помогут нам сохранить мир с итальянцами: мир и любовь, потому что в этом главная правда женщин… ради которой мужчины должны забыть собственную правду - или навеки переучиться, что едва ли может быть”.