Степень вины
Шрифт:
В Шарп чувствовалась какая-то внутренняя напряженность. Что-то не особенно заметно в тебе, голубушка, сочувствие ближнему, подумал он. Значит, трудно будет иметь с тобой дело. И теперь лишь суд, если они туда обратятся, даст ему какие-то возможности.
– Мы должны исходить из фактов, – ответила она. – А не из того, что он мог написать. Или собирался написать.
– А они приводят нас, – спокойно добавил Брукс, – к той страшной кассете, касающейся Лауры Чейз и сенатора Кольта.
Он помолчал.
– Миллионы людей все еще любят этого человека. В их числе и я.
– Насколько помнится, ты встречался
– Я агитировал за его избрание. – Прокурор покачал головой. – Когда его самолет разбился, два моих приятеля и я проехали на машине три тысячи миль через всю страну в состоянии шока, чтобы участвовать в похоронах. Как будто не могли расстаться с ним. – Он пристально взглянул на Пэйджита. – Вся страна, – мягко добавил он, – не хотела расстаться с ним.
Это правда, подумал Пэйджит. Видимо, авария самолета Кольта ночью в Калифорнийской пустыне, через три месяца после смерти Лауры Чейз, воспринималась как приговор судьбы, как мистика. Белокурый, с благородной осанкой, улыбчивый и остроумный, Джеймс Кольт в свои сорок казался слишком молодым для президента; видимо, что-то все-таки запало в сознание людей, если они остановили свой выбор на человеке, лучшие годы которого были еще впереди. Помнили не самого Джеймса Кольта, помнили его смерть, потому что потрясение, с ней связанное, запечатлелось образом сценки у мемориала: вдова с пепельными волосами, стоически переносящая горе, еще несформировавшиеся черты лица сына-подростка, искаженные в попытке всмотреться в копию отца, так жутко похожую на оригинал.
– А Джеймс Кольт-младший в самом деле намерен баллотироваться на пост губернатора?
Брукс кивнул:
– Да, насколько я знаю.
Пэйджит бросил на него оценивающий взгляд.
– Ты сам создаешь себе трудности, – наконец бросил он, – которых прекрасно мог бы избежать.
– Если бы мы могли, Кристофер. Если бы только могли.
Пэйджит некоторое время рассматривал Брукса.
– Ладно, – наконец произнес он. – Значит, медэксперту не нравятся пороховые следы?
Прокурор сделал удивленные глаза.
– При очень высокой разрешающей способности аппаратуры, – ответил он, – никаких следов пороха обнаружено не было. Никаких признаков близкого выстрела. Никаких.
– Ну и?
– И в этом проблема. Медэксперт никогда не скажет нам, что произошло, но она всегда очень точно может сказать, чего не произошло. А не произошло следующего: Мария Карелли не стреляла в Марка Ренсома с двух-трех дюймов. Близкое расстояние исключено.
– Довольно неожиданно, – проговорил Пэйджит. – Мария обычно очень точна. Наверное, она просто линейку свою забыла.
Брукс внимательно посмотрел на него:
– Славненький аргумент для суда. Но, поскольку Ренсом уже восемь часов как мертв, мы не можем игнорировать этот факт. И приходится задуматься.
– Да брось ты, Мак! Пистолет выстрелил в момент, когда Ренсом набросился на нее. Мария могла ошибиться. Он мог отпрянуть от пистолета. Все возможные варианты надо учитывать.
– Ну что же, она все это узнает от тебя. Как возможные варианты, разумеется.
– Если она вспомнит все, как было, сомневаюсь, что готова будет поручиться за точность расстояния.
– И потом, – продолжал Брукс, – этот отказ отвечать на вопросы Монка. Он производит не совсем хорошее впечатление
– У выпускников юридических факультетов бывают странности, подобные этой. А требовала она не адвоката – она хотела видеть меня. Это как призыв о помощи к другу или священнику.
– К священнику?
– К кому-нибудь, кто способен на сочувствие, – сухо сказал Пэйджит, – на что она имела полное право.
– Конечно, она может рассчитывать на сочувствие. Но ты не священник, а я не страус, чтобы прятаться от неприятной реальности. Единственное разумное объяснение того, почему она перестала отвечать на вопросы Монка, – она поняла, что попала в трудное положение. Впервые Пэйджит почувствовал страх.
– Более гуманно предположить, – парировал он, – почувствовала себя плохо физически.
Он обернулся к Шарп:
– Много ли жертв изнасилований заявляют о случившемся? Процентов пятьдесят, даже из таких, как Мария Карелли. Они чувствуют стыд, чувствуют вину, чувствуют себя покинутыми всеми, а если заявят, им придется рассказывать все совершенно незнакомым людям, к тому же еще не оправившись от душевной травмы. Марии Карелли пришлось объясняться через три или четыре часа после того, как она убила человека, который пытался это сделать с ней, причем находилась она с Монком в обстановке, в которой ощущала себя совершенно потерянной. Она была дезориентирована, от нее требовали оправданий, она чувствовала себя опозоренной и, возможно, "виноватой", как чувствовал бы себя всякий нормальный человек, только что убивший кого-то. Даже считая себя невиновным перед законом.
В лице Шарп было напряжение. Он вдруг понял, что самое себя, а не Марию она видела мысленно предметом нападения.
– Я, – заявила она, – берусь за любое дело, это мой долг. Даже если мне кажется, что мы проиграем.
– Я это хорошо понимаю. – Пэйджит снова посмотрел на Брукса. – У тебя прекрасные показатели по половым преступлениям, Мак. Те, кому положено, это знают. Не порть их неверным подходом к какому-то идиотскому случаю.
Брукс пожал плечами:
– Укажи мне причину, Крис, и я отпущу Карелли. Такую причину, чтобы я мог объяснить людям.
Пэйджит почувствовал опустошенность и холод в груди.
– Причина у меня есть, – наконец вымолвил он. – Но не такая, чтобы болтать о ней кому бы то ни было.
Во взгляде прокурора появилось любопытство:
– Что же это?
До чего не хочется говорить, думал Пэйджит, даже независимо от того – есть Шарп в комнате, нет ее.
– Мой сын, Карло. Ему уже пятнадцать, живет со мной. – Пэйджит коротко вздохнул. – Он сын Марии.
Брукс уставился на него.
– Боже милостивый, – пробормотал он. – Так вот почему ты здесь.
– Поэтому я здесь.
Было стыдно: он как будто использовал дружбу Брукса, свои семейные обстоятельства, а главное, все, что связано с сыном, в надежде на благосклонность Закона.
– Есть некоторые аспекты в жизни Карло, которые… трудны. До сих пор это было сугубо частное конфиденциальное дело. Теперь все раскроется. Ему надо будет через все это пройти, все пережить – все то, что совершила его мать в силу сложившихся обстоятельств. Но ему будет легче, если, проснувшись завтра утром, он будет знать, что она не в тюрьме.