Стезя

Денисов Николай Васильевич

1 января 1996 года

В фазах Лун – нестабильный и грозный, Начинается год високосный. Ходит Каин и ставит печать: Начинают морозы крепчать! Телевизор осип от испуга: Нам не выйти из адского круга, Если красные к власти придут! Что же? Камень на шею и – в пруд? Что же, что же? О Господи, что же? В кадре женщина с бархатной кожей: Попка круглая, плечи и грудь! Суть ясна. Чуть прикрытая суть. Високосного года начало. Тихий ужас шипит из бокала. Где-то взрыв прогремел тяжело: Самолет иль объект НЛО? Что-то будет! Закроют границы? В одночасье ль Чечня испарится? Или башне Пизанской упасть? Или вновь перекрасится власть? Отмечается важность момента: Новый колер в речах президента! Все Гайдары навытяжку в ряд, Все шахраи на стреме стоят. Високосного года начало, Блудный час сатанинского бала. Утром глянешь в окошко, а в нем – Два Чубайса стоят с кистенем. 1996

Косынка

Серый автовокзал, Злые тети и дяди, Ожидания зал С Ильичом на фасаде. Бодрый лозунг парил Над стеной заскорузлой. Кто дремал, кто курил, А кто семечки лузгал. Кто-то к кассе пролез Сквозь мешки и корзины, Словно пушку, протез Обнажив из штанины. Взвыло радио. В нем Будто жарили сало: Это беглым огнем Касса справку давала. Но, как главная суть, Встряла в память картина: Я от пуза на «рупь» Пил в ларьке «Буратино». Как сверлил светофор Красным оком трехтонку, Как мой вспыхнувший взор Заприметил девчонку. Очень ладный берет, Очень в меру – помада. И таинственный свет В глубине ее взгляда. Ей, как мне огольцу, Лет пятнадцать и было. Ей косынка к лицу Очень уж подходила. А на мне – кирзачи Пахли ваксою крепко. И вконец – хоть кричи! Позамызгана кепка... Репродуктор кричал, Шла посадка на «ПАЗы». Больше я не встречал Той девчонки ни разу. Над кромешной бедой, Над мальчишеской, чудной, Просияла звездой В нашей местности скудной Вскоре сам я пропал В дальних весях и странах. Возвращаясь, блистал При тугих чемоданах. После стольких потерь И знобящего быта – На том месте теперь Все асфальтом покрыто. 1996

ПОЭМЫ

Деревня

1.

Вот и я покинул эти хаты: Санный путь с гружеными возами, Лампы свет ночной подслеповатый И божницы угол с образами. Синь озер, поземку в поле мглистом, На ботве осенней зябкий иней. И в простенке – карточку танкиста: На броне в поверженном Берлине. Под окном совсем иссохший тополь, И подсолнух солнечный в соседстве, И зеленый коврик канотопа, У ворот, где мир открылся в детстве, И теперь, как будто бы о чуде, Сам себе в усладу, в наказанье, Расскажу, пусть знают добры люди, О деревне той – повествованье. О деревне милой, о деревне, Где в ночи гармони веселятся. Знаю сам, что есть обычай древний – К очагу родному возвращаться.

2.

Каждый год по птичьему отлету, На призывы осени рябинной, Оставляю город и работу И спешу на окрик журавлиный. И когда последние зарницы Догорят, дордеют от озноба, Зябкий клин неубранной пшеницы Вдруг напомнит беды хлебороба. Там, в полях, накрытых рыжей шалью Мне расскажет лес под крик грачиный Как грустит при всех своих медалях На ветру продрогшая осина. А потом пойдет кружиться вьюга, Просвистит-просвищет на равнины. Может, выйдет юности подруга На свиданье к нашему овину?! Мы пойдем осеннею порошей, Обнявшись, кому какое дело! Если зорька в небе закипела, Обещает встреча быть хорошей!

3.

Позади околица осталась И дома во мраке, как в тумане. Здесь трава росою умывалась, А теперь промчали чьи-то сани. Круг луны и праздничный и юный, Горизонт таинственный и строгий. А вот там мы в радостном июне От

грозы скрывались в теплом стоге. А вдали скрипят, как ведьмы в сказке, На ветру старинные качели. Там старушки радовались Пасхе, Голосами ангельскими пели. Спит деревня. Ветер ладит вожжи, Лишь едва доносится до слуха, Как луна плывет по бездорожью И скрипит уключинами глухо.

4.

Я смахну с узорчатого ставня Снег пушистый веткою березы. И опять, повеяв давним-давним. Он рассыплет искорки мороза. И в окошках наших деревенских Подтвердят мне утренние блики, Что люблю деревни лад вселенский, Терема снегов ее великих. Этот звон подойников веселый, Этот крик петуший в раннем часе. Через все леса ее и долы Он на сердце падает и плачет... Спит деревня. Вьюга мимо, мимо, Но порой до слуха донесется – Этой жизни сон неповторимый, Эта явь, что плачет и смеется. Этих весен сказочная милость, Этих зим таинственная небыль... Детство, детство, где ты закружилось Золотистым жаворонком в небе?! 1963–1968

Юношеская баллада

1

Засеверило, В клубе – ни души. У гармонистов Убыло работы. И осень призывает Птиц к отлету. «К отлету!» – Расшумелись камыши. А мне куда? Я девушку люблю! По мне сейчас И ветер не поможет Умчаться в город к ней И растревожить, В окошко влезть: «Не бойся, застеклю!» Невмоготу! Скорей бы ночь прошла... И вот заря замедленно, С испугом Приподнялась, Расцветив лемех плуга У кузницы. И бьет в колокола!

2

Над кузницею нашей Дым и гром. А у ворот, Видать, в тоске колесной Знакомый «Иж» Бодает воздух лбом Застоянный. Да разве ж это воздух! И друг-кузнец, Чумазый до бровей, Как бог огня, Стоит у наковальни. И лошадь, Тех буденновских кровей, На общем фоне Смотрится печально. А было время – И промчать не грех, И седоки держались Молодцами. А было время – Да на свадьбу – эх! – Летала с пристяжными, С бубенцами, Лишь пыль столбом. Эй, кучер, придержи, На поворотах Эти шутки плохи!.. Теперь в почете «Явы» да «Ижи», Гей, вороные, Атомной эпохи!

3

«Оседлаю я Горячего коня!» – И от рокота Отпрянули ворота. И разбойно Раскричалась ребятня, И разладилась Серьезная работа. И, присвистнув, Рыболовы на пруду Так и ахнули, Запутывая лески, Даже яблоки Попадали в саду, И раздвинулись На окнах занавески. Мотоцикл, Ты неси меня, Неси! Ты к любимой Довези без разговора. Тракты новые Змеятся по Руси. Удаль старая Сдружилась и с мотором.

4

У перекрестка Сбрасываю газ. Где светофор Над улицей гремучей, Недоглядишь, Набычит красный глаз, Он, как и я. Бессонницей измучен. О город, город, Скопище машин! Я, как водитель, Мучаюсь и трушу, Но, как влюбленный, Солнечную душу Несу к тебе, Таинственный Ишим. Она, душа, Уж тем и хороша, Что всякий раз Испытывает муку, Когда к тебе любимая, Спеша, Навстречу тянет Ласковую руку.

5

– Ты любишь, да? Ты любишь, повтори! Ты не забудешь Нашего Ишима? Ты не забудешь? Нет, не говори, Не надо слов, Не надо клятв, любимый... Прощаемся. А «Иж» дрожит: скорей! Совсем остыл, Подай ему бензина. Созревшие лимоны Фонарей Погасли, Будто спрятались В корзины. Но не спеши, Влюбленная душа, Пусть выхлопные Воздвигают гулко, Откуда знать им: Домик в переулке Уж не будить мне больше Ни шиша! Откуда знать, Что иначе судьба Рассудит все, Суровей и колючей, – Прикажет мне Окопы рыть на случай, И я забуду, Как растил хлеба. Но я приму И это ремесло, И бравый вид В морском пехотном взводе. Придет письмо При сумрачной погоде: «Устала ждать, Прости меня, светло...»

6

Мне грустно все ж: Восторга в сердце нет. Да ведь такие годы Пролетели! Слова любви в груди Забронзовели, А как будил их В юности рассвет! Теперь все реже Пишутся стихи, И я спокойней В пору листопада, Хотя горланят так же На оградах В жар-птичьем оперенье Петухи. Стал осторожней К радости народ. Не часто ходят По воду молодки: У всякого двора – Водопровод Торчит, как перископ Подводной лодки. Лишь невзначай Встревожится душа, Когда увижу вдруг: По перекрестку Мой старый друг Толкает водовозку На легких шинах Бывшего «Ижа». На кочках фляги Мечутся, звеня. Я вспомню годы, Что отгрохотали, Когда мы лучших Девушек катали, И трактор ждал У пахоты меня. Но не припомнить Больше ремесло, Что так неловко Бросил, уезжая, И не собрал Хоть части урожая, Где сеял сам. Прости меня, село! 1967–1981

Тимофеи Корушин

Двадцатидвухлетний Т. Д. Корушин – мои земляк, родственник, в 1918 году был комиссаром печати в г. Ишиме…

Автор

Еще закон не отвердел.

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Сергей Есенин

1

Под стражею царь-император, На воле налетчик и вор, В царевых дворцах и палатах Картавых вождей – перебор. И в копоть уездных ревкомов, В полуночный скрип половиц, Депеши – черней чернозема Летят из обеих столиц. – Товарищи, в Питере голод, В Москве саботаж и разбой. Прошу телеграмму Свердлова Считать за приказ боевой! – Глаза председателя строги, Красны от бессонных трудов: – А хлеба в складах желдороги, По сведеньям, – тыщи пудов! Нам нужно наладить движенье И помощь Республике дать. Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать! Желты от махры комиссары, Слипаются веки – невмочь. Пожаром, пожаром, пожаром Грозится ишимская ночь. И ветер, и вьюга-кликуша Псалмы замогильные вьют. Но пишет в газету Корушин, Кинжально стучит «Ундервуд». Свинцовая очередь строчек. Заглавная тема одна. Он верит: солдат и рабочих Сплотит и поднимет она! Тревожно в ревкоме. Прохладно.Метель улеглась кое-как. И окна домов Плац-Парадной Томительно смотрят во мрак. Дома от бессонницы серы, А светлая жизнь далека. Но сколько неистовой веры В усталых глазах паренька! Он вышел на улицу: реже Брехают в рассвет кобеля. Вот книжная лавка, все те же, Как в детстве, на ней вензеля. Как помнит, достатка, излишка В семье не случалось никак. Отец же за добрую книжку Отдаст и последний пятак. Бывало – в деревню родную В телеге тряслись. Благодать! Отец подгонял вороную, Смеялся: «Арабская стать!» Трусила отцова лошадка – Надежда и боль батрака. И было тревожно и сладко Смотреть, как плывут облака.

2

– Ограбили нас, обмикитили Похлеще татаро-монгол! – Торговец Захаров в подпитии, Лица нет, но гостя – за стол, Послушай, Зарубин, послушай. Коммуна житья не дает. Все этот «товарищ» Корушин Статейками мутит народ... Убили нас, паря, убили, Вогнали в разор и долги. Явились, прикладами сбили На хлебных амбарах замки. До зернышка взяли, до крошки! Все этот командовал... враг... – Корушин? Который? Тимошка? Соседушка, значит... батрак. Он местный, он наш окуневский. Забрал нажитое? Шалишь! Отец у них тоже таковский, Тощой, как церковная мышь. Сыночку, понятно, зачтется! Топориком тюкну – весь сказ! Вернется, Захаров, вернется – Пора... Ну, гостите у нас!

3

Весна на дворе. Удивительный Тепла не сибирский обвал. В такой бы денечек к родителям, С германской пришел – не бывал. Помочь по хозяйству прибраться. И в старом сенном шалаше За кои года отоспаться, Дать роздых окопной душе. Там тоже теплынь. Над оврагом, Над рощей – граничная блажь... Но яро пылающим флагом Затмило желанный мираж. И все же над дымным перроном, Где митинг открыл Тимофей, Пахнуло знакомым, соленым, Полынным настоем полей. Недаром трудились две ночи, Пшеничка – к вагону вагон. На помощь голодным рабочим Ишим провожал эшелон. Еще паровозик ударно Клубил над платформою пар. И вдруг чей-то злобный, угарный Почувствовал взгляд комиссар. «Зарубин?.. Зарубин, конечно...» — Ну, здравствуй! – сказал без затей, – Сельчанину рады сердечно... Но хмуро смолчал богатей. В толпе отмолчаться не страшно. Глаза – что свинец ко свинцу. Мир новый и мир вчерашний Стояли лицом к лицу. Тут ясно, похлебки не сваришь, Закушены в кровь удила. — Ну что ж, комиссар-товарищ, Сегодня твоя взяла!

4

В ревкоме строжали. И к маю Всех было вольготней грачам. И вторя грачиному граю, Кипел ледоход по ночам. И в ночи короткие, куцые За ставнями прятался страх. И хмель мировой революции В горячих бродил головах. Грошова судьба человека, Коль в жизни такой оборот... И снова гулял по сусекам С метлой восемнадцатый год. В упрямом пылу вдохновенья Твердила бедняцкая рать: «Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать!» Зубатились фракции. К лету На крайность пошли леваки. Однажды в окно ревсовета Стрельба докатилась с реки. Не хлипкий «Союз офицеров», Тем раньше прищучили хвост, Решили «пощупать» эсеры На зуб стратегический мост. Объекту еще подфартило, Не сразу сработал запал. И слабым зарядом тротила Лишь вздыбило несколько шпал. Ввязались охранники в драку, Хоть было не густо штыков. Но все порешила атака Ревкомовцев-большевиков. Споткнулись под пулями трое, Но многих сразил и финал: Впервые отпели героев Под «Интернационал».

5

– Бери, господин хороший! Пошел же народ-обормот... Всего за мильен галоши, А он тебе – выкусь вот! – Меняю на пуд пшеницы Керенского сапоги... Уездная град-столица Неспешно вела торги. Толкались в народе сером: Шинель мировой войны, Винтовки милиционеров, Крестьянские зипуны. Калеченый люд – военный, С крестами и без наград. Поодаль в кругу почтенном Захарова сытый зад. Нудил: – Довели до точки, Поднимемся ли с колен? По мне – надевай порточки И – хоть в бусурманский плен! – Эсеры... Эх, дали пенку! – На будущее – урок! – Зачинщикам главным – стенка, Другим намотают срок! – Да, да... Только вновь и скоро Поплачут большевички... И вспыхнули, будто порох, Захаровские зрачки: – Корушин, слыхали ездит? – Красно охмурять мастак! – Сейчас мужиков в уезде Вербует под красный флаг...

6

Отец все с рыбалкой хлопочет, Смеется, мол, это в крови! А мать возле печки: – Сыночек, Ты зря земляков не гневи!.. Заря заливала избенку, И радостно было вдвойне Смотреть на родную сестренку: Она улыбалась во сне. Он думал опять о прекрасных, О славных, о будущих днях, Грядущих – под знаменем красным, В каких-то прекрасных огнях. О счастье, которого ради, На Зимний ходил в октябре. А солнышко вниз по ограде Катилось навстречу жаре. Катилось, катилось, катилось, Покуда, не встав на дыбы, У церкви не остановилось, У ветхой ее городьбы. А тут вся округа – домашне, На церковь привычно крестясь, Ждала, будто дождика пашня, Что скажет уездная власть! И только пудово и грузно, В кудели бород и усов, Презрительно семечки лузгал Синклит деревенских тузов. Сказал Тимофей: – Крестьяне! Крещен я, известно вам, Но в красное верю знамя, И жизнь за него отдам. Царей уже песни спеты, Настал мироедов час! Поймите, что власть Советов Надолго. Она – для вас... Толпа промолчала. И с визгом Зарубин взорлил: – Мужики! Он брешет... Убить коммуниста! – Убъем! – стервенели сынки. И ринулись. Ахнули бабы. Корушин за маузер: – Ну! Давай! Тут и ляжете, Гады! – И выстрел прошил тишину. Ушел он под облако. Стыла Густая небесная синь. – Сейчас я топориком с тыла! – Сквитаемся враз. И – аминь! Шипел кто-то злобно. Померкли Окрестности. Вопли и рев. С горячего купола церкви Скатилась шрапнель воробьев. Достойней добром отступиться, Чем тупо ломить на «ура!» Он видел: светилась на лицах Горячая сталь топора. А вскоре на небе багряно Пластал предзакатный пожар. Вороны орали над рямом, – Туда отступил комиссар. Орали вороны, кружили, Как будто они заодно С врагами, что рям окружили, Кричали: «Убьем все равно!» Полынные ночи июня, Багульника цвет неземной. И радости хочется юной, Хорошей любви под луной. Живого тепла и участья, Простого достатка в избе. Не много ведь надо для счастья, Коль молодость вся при тебе! Измученный гнусом, под утро, Когда уж ворота скрипят, Он выполз. Роса перламутром Цвела. И – нигде «зарубят». С версту он прополз через поле Таился в кустах тальника, Скитался по займищам. Воля! Не знал, что так воля сладка! Вот город. И галки на храме. А там и свои. И вот-вот... Но там белочехи штыками Сверкали. И бил пулемет. И огненно солнце вставало, И было в огне полстраны. Не знал он, что это начало Свирепой гражданской войны.

* * *

Сюжетные поиски слова Щедрей на родной стороне. Однажды в село Окунево Случилось заехать – к родне. Привычно мотаясь по свету, Я часто о доме скучал. И долго в тот вечер портреты В простенках опять изучал: Обычные русские люди... – А этот, прости уж меня, Спросил я у бабки, – Кто будет? Вздохнула: – Да тоже родня! Брат деда! – промолвила с жаром, – Он с красными знался. Беда... – Я слышал, он был комиссаром, – А что же потом? Ни следа... – Потом? Не спеши, погоди же! Стара я. Все жалюсь врачам... Серьезный он был. И как ты же, О чем-то писал по ночам. В нужде они, помнится, жили, – И эти убивцы, рвачи, Зарубины, их не любили! – Она шелестела с печи, – Что было-то, Господи боже... Но понял я, бабка права – Нельзя беспричинно тревожить Сочившие кровью слова... Под утро расцветились пожни, И я в несусветную рань Умчал по делам неотложным В какую-то тьмуторакань. В верхах были крупные свары: Тот так, тот не этак повел... Поздней уж про жизнь комиссара В газете заметку прочел. А что мне чужие опенки? И чья тут вина, не вина? У белых во мрачном застенке Хлебнул он мурцовки сполна. Бежал, распростуженный весь, и Поздней – без вины, без суда, Погинул он в годы репрессий. Своих вырубали тогда... 1971, 1995

Снега Самотлора

Вступление

Гонит «Татра», снега утюжа, Вьюга поет – на белый свет. Для тарана заходит стужа И откатывается в кювет. Я душой принимаю гонку, Я глазами в дорогу врос. Гулко вздрагивает бетонка, Вырываясь из-под колес. Глушь таежная, снеговая, Ветры в спину, грозя, свистят. И воронки болот зияют, Будто нас поглотить хотят. На пути в знаменитый город, Пробивая порядки вьюг, мы летим целиной, которой Никогда не пройдется плуг. Все, чем раньше душа дивилась, Все, чем жил я до этих пор, Безоглядно соединилось, Словно в выдохе – САМОТЛОР!

1. Панорама Самотлора

Панорама Самотлора – Снег хрустящий, как слюда, Да болота, на которых – Чахлых елочек гряда. Был приют нечистой силе Возле всякого куста. Даже ханты обходили Эти хмурые места. Сколько их в урмане диком Мест с испуганным зверьем! Мест с морошкой и брусникой, И заброшенным жильем! И повсюду – в жуткий холод, В беспощадный летний зной, Побывал наш брат-геолог, Комаров кормил собой. И вошли во славу сразу. Не забудет их Тюмень: День березовского газа, И шаимской нефти день! День разведчиков, открывших Усть-Балык и Уренгой. Дни товарищей погибших Под таежною звездой... Панорама Самотлора – Свист поземок ножевых, Те же топи, на которых – Ожерелье буровых. И окрест – Над всем простором! Гиблой ржавчиной болот, Трубы, факелы, опоры Подтверждают: нефть идет!

2. Татьяна

Сидит девчоночка и плачет Одна в простуженном балке. От фар машинных «зайчик» скачет По изморози в уголке. Согреть бы чай, наладить ужин, Огонь в печи давно истлел. На стенке плащ, забытый мужем, И тот от изморози бел. Стучат о крышу ветви сосен, Там месяц сумрачный висит. И чей-то голос: «Бросил! Бросил!», Как на ветру белье, скрипит. В окне полуночно и тихо Уснули белые дома. Высокая, Как журавлиха, Стоит сибирская зима.

3. Володя Зотов

Нет, я не знал ее печали, Ее лицо, ее глаза... А с ним мы «Татру» выручали, Под скаты шубы побросав. И вот сидим, и душу греем В дому – на пятом этаже. И валенки на батарее Почти оттаяли уже. И шубы сохнут постепенно В тепле – квартирном – у двери И фотокарточки на стенах... Он подает одну: – Смотри! Он подает одну. Известно, – С улыбкой, радость не тая. – Такой не снилось и... Невеста? – Жена, – вздохнул он, – Не моя!.. Двойные рамы ветер гложет, Простыли стекла изнутри. – Татьяной звать... – А муж-то, все же... – Удрал он, Черт его дери.

4. На Лежневке

На морозе белой масти, Озверев, в снегу, в пыли Экскаватор рвет на части Глыбы стылые земли. Из песчаного карьера, Из ковша – наискосок – Он плывет – тяжелый, серый, В кузова машин песок. И на гулком перегоне, Возле кромочки болот, Вся она, как на ладони, Технология работ... По кабине хлещут ветки, Зотов трудится молчком. Он на «газ», как на гашетку, Давит правым сапогом. И бегут кусты и кочки Чудом из-под колеса. Перед узеньким мосточком Завизжали тормоза. Но Володя – парень ловкий, «Газанул», – – Не унывай! Стоп! Приехали. Лежневка... – Ближе к трактору давай! – – Тракторист – он знает дело: Пишет в воздухе рука. Шапка сбита на бок смело. Только шубка коротка. Только челка как-то странно На крутую бровь сползла. – Как зовут тебя? – Татьяна... – И к Володе подошла. И пошли кружиться хлопья, – Вьюга пляску завела, А Володя дверкой хлопнул, Улыбнулся: – Не ждала? И студил нам ветер лица, Снег уметывал в снега... Дай им сил – К любви пробиться Через топи и снега!

5. На четвертой дожимной

Как-то в полдень в балочке старом Обогреться пришлось в гостях. Руки тер инженер Макаров, Говорил мне: – Мороз? Пустяк! И серьезно, уже без позы, Признавался мне от души: – Комары пострашней мороза. Снег уходит, острят ножи! Будто платит им кто отменно За разбойничий этот пыл... – Закурили. И штык антенны – Над «Спидолой» в дыму поплыл. Снова ветер скулил голодный. Думы всякие навевал. Огонек – полевой, походной Бойкой рации задремал. Да белели в окне булиты, Факел пламя метал в простор... С оператором знаменитым Все не клеится разговор. Он дымит себе сигаретой, Независимый сделав вид: – Есть приятель у нас... Да где ты? Покажи-ка себя, джигит! Да смелей! – Подмигнул Макаров. А балок посреди тайги Содрогался в морозных, ярых, Леденящих когтях пурги. И, наверное, для потехи Кто-то вспомнил тут, как на грех: Выдает зима на орехи Здесь южанину больше всех! Он и сам не дает ей спуску. До ушей натянув пальто, Костерит Сибирь не по-русски, – Все равно не поймет никто! Посмеялись, и вновь серьезны, Осень вспомнили и весну... – Можно, парни, терпеть морозы, Если это – за всю страну!

6. Буровая

В синеву Самотлора Взнесенная грубо, Буровая железный Отмерила взгляд, Опуская в планету Бурильные трубы, – В нефтяные глубины, Как здесь говорят. Буровая урчала Шипела, Гремела. И канаты, как вены, Вздувались на ней. Я впервые глядел на нее, Оробелый, Наблюдая в сторонке Работу парней. Мне бы тоже зеленую робу – От ветра Да собачью ушанку. Пусть стужа прижмет, Я б узнал, как в темнице – Три тысячи метров, Черноокая нефть Вызволения ждет. Мне б стоять на высоком помосте У края, Рядом с первым бурильщиком, Что за дела! Нас хвалил за сноровку бы Мастер Китаев На рабочем собранье, Где б Таня была... Остывали багряно Вечерние краски. Не принес тишины Самотлорский закат. И темнели помбуров Защитные каски, – Боевые, суровые Каски солдат, мне казалось: И сумерки нефтью набухли, И не туча над вышкой – Фонтан нефтяной. Слово мужество Пишется С маленькой буквы, Я его учредил бы писать С прописной.

7. Встреча на дороге

Я по тайге мотался снова, Об этом память дорога, Но не обидел черствым словом Я самотлорские снега. Бывал на тех тропах лосиных, Где словно в вечных гаражах, Стальные пленники трясины – В болотах тракторы лежат... Опять в пути. Блокнот в кармане. Водитель хмур: метель с утра... А где мои – Володя, Таня? Какие им в лицо ветра? Они, должны быть, вместе где-то, Да я и сам считал давно, Что в загсе местного Совета У них со свадьбой решено. Эх, тары-бары, разговоры!.. И вдруг, как есть, на всех парах Навстречу – прямо к Самотлору Три «Волги» – в лентах и шарах. И посветлели наши взгляды: На них – на черных, вороных. Они несли – три свадьбы кряду Сквозь ожерелье буровых. И так весенне сердце билось На той бетонке кольцевой. А свадьбы шли, метель стелилась Во след им белою фатой.

8. Митинг

В апрельский день, у общежитий, На «пятачке», вблизи болот. Ударил вдруг в ладони митинг, Таежный вздрогнул небосвод. Наполнил яростью весенней Моих ровесников дела. – Сегодня трассою к Тюмени Нефть самотлорская пошла! И улыбалась поминутно Братва с «четвертой дожимной», И Зотов – в ватнике мазутном, И Таня – в шапке меховой. Давно остались за снегами И та печаль, и то жилье. Давно горячими руками Согрел он рученьки ее... Опять к лежневкам шли машины, И говорил их грузный вой, Как труден путь к земным глубинам, Как будто он – к душе живой.

Вместо эпилога

Каких ветров еще хлебнуть В широтах северных придется? И где еще он оборвется, К людским сердцам начатый путь? Еще шагать не мало дней Еще раскроется не скоро Пред взором Родины моей Вся панорама Самотлора! Где взята с боя – даль и близь, Где слабых нет, Где все герои. Где все республики сошлись Под наше небо молодое. 1973-1974

Высокие широты

Фрагмент драматической поэмы

Рубка плавучей электростанции «Северное сияние»

Боцман Пятница

Что творится, сумасшествует за бортом? Расходилось белопенное добро! Эта – чертовой Обской губы – аорта Так и метит, так и ладит под ребро. Заворочалась, хмелея от азарта, – Хоть привязывайся, – скорая волна. Ведь вчера еще на рейде Салехарда Августовской дыней плавала луна. Что творится со стихиею? Глубоко Утонула яр-салинская заря, Самоходки – те укрылись по протокам, В дно речное занозили якоря. Что ж, гуляй, душа, я праздник не нарушу, Разворачивай арктический парад!.. Кто там, сонный, бьет у леера баклуши, Как в утопленники верный кандидат?

Входит молодой матрос

Жутко выйти на палубу голую, С ног сбивает норд-ост тугой. Голова, будто мачта тяжелая, Крен описывает дугой. Устоял я. Смотри, натружены – Эти руки. Собой я горд. Но желудок не принял ужина, Будто рейса аэропорт. Да почудилось – рифы острые Насторожены под волной. Видишь, движется с полуострова Туча – с море величиной...

Боцман и Пятница

Ха-ха-ха! Да не будь я Пятницей, Чтобы труса справлять, дрожа, К тихой бухте пугливо пятиться, Как какая-нибудь баржа! Зря ли Арктикой сердце ранено, Где к торосу прижат торос! Слава Нансена и Папанина По плечу ли тебе, матрос? Ха-ха-ха, ты едва одыбался, Будто пыльным побит мешком... Глянь! Страна в Заполярье двинулась, Как по ягоды – прямиком.

Матрос

Будут ягодки...

Боцман и Пятница

Вот и думаю, Вот и радуюсь и грущу, Перевариваю мечту мою, Будто Идолищем свищу.

Матрос

Эх, боцман, боцман! Видишь, норд сплошной! Черт их дери, владения медвежьи! На нас идет холодною войной Арктическое злое побережье. А ты, который много штормовал, Стоишь, как будто вылеплен из воска. Ответь в упор: ужель не страшен вал?

Боцман и Пятница

Что ухает на палубу громоздко? Привычен я.

Матрос

Привычка хороша! Как дважды два... О чем бы не спросили... Моя ж иначе скроена душа, Она противник всяческих насилий!

Боцман и Пятница

Мудрен ты, брат! Что со стихии взять? Денек-другой и в Карском будем море.

Матрос

А я хочу размыслить и понять...

Боцман и Пятница

Молчи! Я против общих категорий.

Матрос

Вот так всегда! Едва откроешь рот, Едва промолвишь: что ж творится, братцы Как оглоушат окриком: «Вперед!» И грех тебе в приказе сомневаться. И грех команд не слушать: «Так держать!» И держишь курс до следующей цели. Что скажешь, боцман?

Боцман и Пятница

Что тебе сказать? У самого – семь пятниц па неделе.

Матрос

Игре ума потворствует язык, Он к идиомам значимым активен. Но твой хитер, поскольку ты старик, И в существе уже консервативен... (Хлопая дверью, матрос уходит)

Боцман и Пятница

Порядка нет, а надо – в «окиян»: Кто в стельку пьян, а кто охоч до спора. Вот и смекаю: нужен капитан, Что затянул бы гайки до упора! Дойдем ли к цели? Кругом голова. Скорее – в Тикси станем на зимовку Молчит Тюмень, безмолствует Москва, А Диксон уточняет обстановку. Но плыть решивший, верит в паруса! Вон буксировщик пашет волны носом. ... Еще в душе – поляны и леса, Еще в глазах дымки иртышских плесов То сена стог, то лодка на мели, То церковушка, сгинувшая глухо, То нефтевышка грузная вдали, То клин рубах, постиранных старухой. Все это Русь –и даль ее и высь, Как богатырь, играючи поклажей, Летит она. Прохожий, сторонись!... Не Селифан ли правит экипажем? Постой, кричат. Но где там! Экий бес Он монолитно мчит к вершинам века. Не дай-то Бог, и Чичиков воскрес! – Теперь нельзя не верить в человека... 1976

Моя Тюмень

1

По родне и по рожденью – Местный, тутошних корней, – Подрастал и я с Тюменью, Поднимался вместе с ней. Никакой особой доли Мне наш век не отпустил. Но горжусь, что в отчем поле Я пахал и хлеб растил. И в глухом ледовом царстве, Под прицелом зябких вьюг, Я работал в море Карском. Обживал Полярный круг. Побродил по белу свету Не из прихоти-гульбы, По заданиям газеты, По велению судьбы. Но везде – и в тундре голой, И в нолях, у деревень, Мне Тюмень была – глаголом, Существительным – Тюмень, Той метафорою зычной, Где клокочет непокой, А не просто в деле личном – Места жительства строкой. Словом, как и было нужно, Вся – от отчего села До Ямала, до Бердюжья Домом творчества была.

2

Ряд стожков. Полянка. Лоси. Кольцевой изгиб – река... Вот лечу в Тюмень. И косит Быстрый лайнер облака. Хороню перед посадкой Различить из всех примет То этаж старинной кладки, То коробку наших лет. Перевернутые лодки Неживые до поры, И церквушки абрис четкий На излучине Туры. И в окрестности неяркой, Что тайгой обнесена, Огоньки электросварки И цепочки трасс... Она! Град – столица нефтяная. Полевая и лесная, На крутом изломе дня, Четырем векам родня! На ветрах, снегах, железе. На путях побед и бед... Хоть в каком бери разрезе, Все равно роднее нет!

3

Какая встреча: Старый друг-приятель Из дальней школьной памяти воскрес! Возник в толпе И вот уж рядом – нате: – Привет, старик! Откуда ты? – С небес! – Затискал враз, Ладонь его, как терка, Лицо в бородке сизой, как в дыму. Он возбужден, строчит скороговоркой, А тут еще – динамик. Чтоб ему!.. Как на ходу расскажешь жизни повесть? Покурим наспех разве. И – пора! Мой школьный друг летит почти на полюс, В Харасавэй, на белые ветра. – А помнишь ты?.. – И что-то держит властно. – Ну как же, как... – Считай, нам повезло! И детских лет: полянки, избы, прясла Ласкают душу горько и светло. И как забыть?! Из той голодной, лютой, Из тон поры – крапивы, белены Да из того победного салюта Мы поднялись – поскребыши войны. Один был выход: Жми на все педали И в наше завтра светлое рули! И вот уж нам медалей наковали, И рюмкой круговой не обнесли. Глоток, другой – И хмель пошел по венам, И стыд глаза не колет, Пей до дна! А во хмелю и море по колено, И ложь вождей не столь уже страшна. – До встречи, что ль? Прощаемся, итожим. И тискаем друг друга, Руки жмем. – Уж как-нибудь, уж где-нибудь, Да что же, Как говорят, не в первый раз живем!

4

И то сказать... С тою, припоминаю, Такой же день, Полозьев скрип и хруст. Мне десять лет Я Пушкина читаю: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» А со двора, Откуда стужей свищет, Из облака, Из снега, От ворот Отец заходит, Кнут за голенищем, Конфеты городские достает: – Обдунь и ешь! – Обдуну... – Ладный парень, А вот еще подарочек тебе... – Картинка, А на ней угрюмый барин Изображен в приземистой избе, – В каком-то там Березове, Опальный. На крупном пальце светится кольцо. И свет свечи, Почти что погребальный. Не веселит сановное лицо... А в окнах вьет, Гудит во мгле чердачной, И выдувает солнце со двора. Мне десять лет, Душа – родник прозрачный, Мне очень жаль сподвижника Петра. И хоть сладка медовая конфета, Хоть веселится вьюга, хохоча, Тревожно мне Над книгою поэта: Опальный князь, Оплывшая свеча. Вот-вот бояр раскроется измена... Вот предадут Лжедмитрия огню... А мой отец несет на вилах сено. Кладет а кормушку верному коню.

5

Не похвальба роскошная, не фраза: Мы шли вперед на приступ и – «ура!». И вот он факт березовского газа, И век уже не тот, что был вчера. Он торопил, Подбадривал: скорее! Он обещал, Он верил: заживем! Пылал Вьетнам. Держала фронт Корея. И тут крепись: подписка на заем. Но каравай и корочку – по-братски, И на лугу артельно: вжиг да вжиг! И, глянь, ремень, Ремень еще солдатский Приотпустил на дырочку мужик. И вот оно: Машинный ты иль пеший Тележный или санный – Не вопрос: – А шапки ввысь! В тайге проснулся леший – Тюменский новоявленный колосс! Заклокотал. Пошел с глубинным рыком Скликать людей с иных земель и вод. И с наших мест бердюжских – Удержи-ка! – Таежным ветром стронуло народ. В Урай, в Сургут – – Под северные звезды! На Самотлор, Там тоже горячо. – Ну кто со мной, Давай, пока не поздно! – Ушел мой друг, Котомку – на плечо. Умчал сосед, Оставил дом и лодку. (Мол, там висят на елках калачи!) «Ну кто со мной?» - Гремело в околотке. Деды не одобряли: – Трепачи! – В последний раз будил деревню Ваня Наш гармонист. И пел. Ах, как он пел! В ту ночь петух Отчаянно горланил И конь – в лугах – Все боталом звенел. Вздыхал телок протяжно за стеною, И мать вздыхала, фартук теребя... Ушел и я – прости, село родное, За все, что я не сделал для тебя...

6

Прославились, прогремели, Встречай успевай гостей! Наехало в самом деле – Всех рангов и всех мастей. Чужих языков и наций – Все на нефтяной волне – Охотники до сенсаций И люд деловой вполне. Вот браво, как новобранцы (Ах, вгонит мороз в тоску!) Шагают американцы По Нижневартовску. Дубленки – о'кей! – фигуры! – Для дела, не для красы. И киноаппаратура Работает как часы. Шагает, в улыбке тает Японец, как в полусне. И факельный свет играет На стеклах его пенсне. Победный, в походке ловкий, Привычный до злых ветров, Идет Самотлор – в спецовках Рабочих и мастеров. Глубинный и крепко сбитый Под северною звездой. Стремительно знаменитый, Отчаянно молодой.

7

Он народился резвым и речистым, И громогласно – сразу за дела. Ах, как им любовались журналисты, Как били – все о нем! – в колокола. Хвалили все – кто одою. Кто – песней, Все восторгались – Слава и виват! – И стихотворец, миру неизвестный, И, с косяком наград, лауреат. Как быстро годы минули, Как скоро Тускнеет легковесная строка... И все ж я в ряд героев Самотлора Законно ставлю Ваню-земляка, Ведь он давно при нефти и при газе, Везет свой воз И не кричит «ура!». Вот отпуск взял, Дедов степенных сглазил: – Ну что, не надоели севера?! А Ване – что, как выпарится в бане, Да выпьет ковш колодезной воды, Да из кладовки тульскую достанет, Да развернет: Порадуйтесь, деды! А уж потом душевно и сердечно Он с ними речи водит дотемна: – Что Самотлор? Он зеркало, конечно, В нем в полный рост страна отражена И так и этак к теме прикоснется, То против шерсти, то шутя-любя, Но непременно к зеркалу вернется: – Не век же любоваться на себя! Вот мы гремим: Победы и успехи! И рапортуем, гордости полны, А ведь латаем дыры и прорехи Авральной экономики страны. Я так скажу про нашу «Быль и сказку», – И пробежит по кнопочкам слегка, – В слова уходит крепкая закваска. Хозяйственная сметка мужика... – Все так, Иван, – Дедок поддакнет с жаром, Который сам философ испокон, – Но почему... зачем почти что даром Мы гоним нефть по трубам за кордон В запас бы свой, В цистерны там, на склады, Иль в погреба? Сощурится хитро. – Не знаю, дед! А если б знал, Как надо! – Давно уж был бы член Политбюро... Так до кичиг сидят. А там затопят – за печью печь. Механика проста. И говорят... А нас сюжет торопит На этот раз в охотничьи места. И с ружьецом – Тугой рюкзак на плечи – Сквозь глушь тайги – урман и бурелом, Хоть жаль села с дедами у крылечек, Где нынче пусто, будто после сечи: Одни деды да память о былом.

8

Ни рябчика, ни кулика, Ни утки, ни тихой казарки. И речка – былая река! – Мазут да разводы солярки. Повыжжен, побит краснотал, Осинник – в молчании – страшен. Понятно б, Мамай побывал, А то ведь российские, наши. Легко положили тайгу, Задора полны и здоровья... Нет, живописать не могу, Душа обливается кровью. Эх, горе тебе, бурундук, Беда вам, синицы и сопки. Лишь дятел-трудяга – тук-тук! – Работает в счет перестройки. Надсадно кричит воронье, Кружа, будто мерная вьюга. И мудрое жало свое Под кочкою точит гадюка. Сижу, шевелю костерок, Ни писка, ни свиста, ни пенья... Ужель это вправду итог – Стремительный взлет ускоренья?

9

Пастуший чум – собрат крестьянской хаты: Простой очаг и утварь – все при нем. Его поэт Лапцуй воспел когда-то, А нынче мы здесь лазаря поем. Отсюда не уедешь на попутке, На карту глянешь, оторопь берет. Вот и кукуем здесь какие сутки: Авось пришлет начальство вертолет? Но в небе ни просвета, ни прорехи, Ни хоть какой-то синенькой каймы. И связи нет: магнитные помехи Да близкие – из Арктики! – шумы. За стенкой чума тяжкий вой метели, А все ж надежда теплится слегка. Мы с непривычки в чуме очумели, Пообросли, щетина – два вершка. Наелись – во! – морозной строганины, Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто, А он сидит, как бог на именинах, А он, хозяин чума, хоть бы что! Его лицо, как древняя икона, Одежка – театральный реквизит. Он на флакон – пустой! – одеколона Похмельным взором сумрачно косит. Как будто ищет знаки Зодиака И в нас бросает вещие слова: – – «Тройной» начальство выпило, однако, а ненцу ладно – «Красная Москва»... О, этот взор лукавый и печальный! О, этот чум на краешке земли! Считай, «решен» вопрос национальный: И на Ямал нефтяники пришли. Их каждый шаг замешан на бетоне, И суетлив плакатный их язык. Под колесом, под гусеницей стонет Олений ягель. Плачет тундровик. Вот он сидит, кладет в очаг полешки И монотонно угли ворошит, И, будто встарь, поет: «Мои олешки! Вожак хороший, нарты хороши!» И вот уж в путь собрался деловито К стадам своим. – Куда же ты, постой! – Олешки, как положено, копытом Определяют азимут простой. А ведь пурга до звезд, Стена стеною, Так завернет, что и сугроб – жилье. Уж это точно сказано – не мною! – Но согласимся: каждому – свое.

10

Когда стоял я в рубке за штурвалом, Когда сквозь льды ломился прямиком, Я знал, что ждет за каменным Уралом :– Земля, где рос и бегал босиком. Когда тайфун ломал нас у Кореи И чуть мерцал маяк береговой, Я вспоминал огни Харасавэя, Таежный путь на Новый Уренгой. И горизонт в железе нефтевышек, И в двух шагах Полярную звезду, Где школьный друг к морям студеным вышел По-флотски, чуть качаясь па ходу. А с ним еще – особый, не особый, – Отчаянного племени народ. Их дождь сечет, мороз берет на пробу, Да и комар характером – не мед. А что – Иван? Хитро соображая Он скажет так: – А ну ребром вопрос! Хороший дождь – прибавка урожаю, И, без сомнения, труженик мороз! Как наведет январские мосточки, Лети, газку подбрасывай, не трусь... Мне б также сладить с пушкинскою строчкой: «Над вымыслом слезами обольюсь». Но эвон сколько жизненных реалий – Суровых бед, сомнительных побед. Опять стою на аэровокзале, Беру транзитный авиабилет. А там – в тайгу? В моря – в штормовый грохот? В поля родные – в звонкие хлеба? Простой сюжет отпущен мне эпохой, Где линия заглавная – Судьба. 1981–1989

РАЙОННЫЕ СТАНСЫ

1

На ладан дышат ад-и-райсобес, Казна пуста, в хозяйствах не до жиру, На месяц сена, силоса – в обрез, Солому с крыш сдирают фуражиры. А тут козел возник, едрена мышь! В райцентре бродит, вроде санитара, Жует листы предвыборных афиш – Собчачий бред чубайсого Гайдара. Козлу начхать на кворум, паритет, На легитимность всяких пристебаев, Уперся рогом в суверенитет, Как президент казахов Назарбаев. А земляки? Привыкли рвать гужи! Но тут впервой прищучило Иванов: На случай стычки роют блиндажи От сопредельных козней «нарсултанов». Еще – ЧП. Как вспомнишь, ё-моё, Домой вернувшись с бала-карнавала, Взял Дед Мороз повесился. Бабье Снегурочку безвинно заклевало. Да, Новый год веселья не принес, Хоть и гудели в селах по старинке. К тому ж упился видный «деморосс» И в Рождество угоили поминки. Не гадство ли? Губители страны Считают нас за быдло и оденки! Мои стихи им тоже не нужны, Как намекнули дамочки в районке. А что козел? Худой, как партократ, Но деловой, как новая Расея, Очередной жует агитплакат, На белый снег горошинами сея.

2

С тоски жую рекламные харчи, Какой-то «твикс» подсунули невежде. Теперь тут все, как в дальнем зарубежье: Доступный секс и выстрелы в ночи. В саду «Орленок» сломан барабан У пионера в гипсовой пилотке. Но вновь шустрит сноровистый пацан, Завел свой бизнес – жвачка и колготки. Стальная дверь. И запах кабака. Вся из себя питейная халупа. Тут был клиент! Испробовал пивка И на сугробе выпростался тупо. Мой дом, где жил, снесли. И котлован Отрыли вкупе с западною новью, По всем статьям – замах на ресторан Валютный и – с французскою любовью. А как подруга юности? Она Живет в приватизированном рае, Где склад фарцы и сумерки сарая, И без детей звереет тишина. Какой ей прок с того, что я поэт, Коль нет воды горячей, в щели дует? Вот и крутись! И крутится, чуть свет, Какой-то дрянью польскою торгует. И как судить? Привычней пожалеть, У всех, похоже, участь полосата: В телеге жизни как-то доскрипеть До впереди мелькнувшего заката.

3

Куда идти? И я пошел ва-банк, Забытый опыт дался мне не просто. Буровя снег, напористый, как танк, Уперся в ров старинного погоста. За малый срок, что не был здесь, крестов Повыросло, стоят, раскинув руки. И всякий крест распять меня готов И воскресить на радости и муки. Не сильно ж я пред Богом виноват, Но все равно фантазия взыграла. Вот мать лежит, отец, там – малый брат, Январской вьюгой холмики сравняло. Невдалеке, где свист машинных шин, В тисках болот и наледи озерной, Все тот же тракт уходит на Ишим, С кюветным льдом и далью иллюзорной. Районный тракт – ухабы, колеи! Он мне давно открыл, что мир прекрасен! И вот кресты... А крестные мои Живут – представить только! – в Каракасе. И там я был. И там обрел родню. Там, как припомню, супротив аптеки Есть русский храм на пятой Авеню, Где я прощен «отныне и вовеки!» Так что ж теперь? Свободный, как дитя, Опять свыкаюсь с жизнью понемногу. И выкрест-месяц, рожками блестя, Мне освещает в сумраке дорогу. 1994