Стезя

Денисов Николай Васильевич

Тюмень морозная

Мороз под сорок, – ну, картина! Из слабаков веревки вьет. Собрав в котомку мандарины, Джигит с базара когти рвет. Мороз и вовремя и в пору Хапуг прищучил и рвачей, И разбудил застой в конторах Сильней генсековских речей. Взять ателье шитья и кройки: Какой накал, какой прогресс! Вот так мы все до перестройки Дойдем по воле сил небес! Мороз румяный, синеокий... И, глянь, у девушек кругом – Не мертвой краской пышут щеки, А жаркой кровью с молоком. 1989

Апрель

Трепыхается белье, Глухо грает воронье. Переходная погода Дует падерой в жилье. Колобродит зло и люто Время крови и свинца: Что ни год – людская смута И не видно ей конца. Под густым газетным лаем, Под парламентский балдеж, Сам торю дорогу к маю – Сквозь наветы, грязь и ложь. Трепыхается белье, Веще грает воронье. Благо, есть еще отрада – Деревенское жилье. На крыльце дровец беремя, Под окошком скрип саней. Жидкий чай, программа «Время» И вселенная – при ней... 1990

Эпоха

У меня не дом теперь – жилье. И сума – пакет из целлофана. Как-то враз ушли в небытие Бежин луг и Ясная Поляна. Славил труд. Ославили и труд. Красота в шипах чертополоха. Как избрать тут праведный маршрут? Но молчит глумливая эпоха. Ведь пока свой проклятый табак Я смолил над строчками, над словом, Вновь на Русь спустили всех собак – Наших дней – бронштейны и свердловы. Содрогнешься, боже сохрани: И напор, и выучка, и стойка! Жадной сворой кинулись они К пирогу с начинкой – «перестройка». Да, в струю кричат про Соловки, Да, правы – нехватка ширпотреба. И эпоха жарит шашлыки На огне, похищенном у неба. 1990

Улица Ежова

Угрюмых крыш накат тяжелый, Кювет с болотною травой. Иду я улицей Ежова – Какой-то сонной, не жилой. Как во вчерашний день заброшен, Но просвещенный «Огоньком», Я подхожу к дедку в калошах, И он кивает: «Тот... нарком!». Кивает, видно, по привычке, Мол знаю сам, нехорошо... Да вот и ржавая табличка На пятистеннике: «Ежо...». Глухой чердак, окно – бойница, А во дворе, что хил и пуст, В больших «ежовых рукавицах» Стоит боярышника куст. Крамольный факт советской были И этот благостный старик Вздыхает: «Власти нас забыли, Но я уж, господи, привык». Как жаль! Ни горечи, ни злости. И только – чем душа жива! – Он, будто собственные кости, Кладет в поленницу дрова. 1990

Придет пора

Твержу себе: остынь, не ратуй За «дело дедов и отцов», Придет пора сверженья статуй Последних «пламенных борцов». Пока они в державном гриме, Богам античности под стать, Не так легко расстаться с ними, От мук, от сердца оторвать. На площадях, открытых взору, Они и нынче, как во сне, На обновленную «Аврору» Наводят тонкие пенсне. В тяжелых френчах, битых молью, В пальто, похожих на броню, Не дай-то бог, уйдут в подполье, Замыслят новую резню. Уйдут, и преданны и стойки, – У слабой власти на виду, С «цепными псами перестройки» Соединяясь на ходу. Какие сладят нам оковы, Какой бесовский реквизит? Вглядитесь: холод ледниковый В глазах их каменных сквозит. 1989

Совнарком. Июль – 1918

Свидетельства современников, опубликованные в печати, говорят о том, что после убийства царской семьи в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль

В стране содом. И все – в содоме. Пожар назначен мировой. И пахнет спиртом в Совнаркоме – Из банки с царской головой. Примкнув штыки, торчит охрана, Свердлов в улыбке щерит рот. А голова, качаясь пьяно, К столу Ульянова плывет. Он в размышленье: «Вот и ошиблись! Но ставки слишком высоки!» Поздней он скажет: «Мы ошиблись!» Но не поймут ревмясники. В морозный день эпохи мрачной, Да, через шесть годков всего. Они, как в колбу, в гроб прозрачный Его уложат самого. И где-нибудь в подвале мглистом, Где меньше «вышки» не дают. Из адской банки спирт чекисты, Глумясь и тешась, разопьют. И над кровавой царской чаркой, В державной силе воспаря, Они дадут дожрать овчаркам Останки русского царя. Еще прольются крови реки Таких простых народных масс. Тут голова открыла веки И царь сказал: «Прощаю вас...» Он всех простил с последним стоном Еще в ипатьевском плену: Социалистов и масонов, Убийц и нервную жену. ... Летит светло и покаянно На небо царская душа. И зябко щурится Ульянов, Точа клинок карандаша. Еще в нем удаль боевая, Еще о смерти не грустит, Но час пробьет... Земля сырая Его не примет, не простит. 1990

Да, может быть

Мужик был злой и трезвый, как стакан. Речной вокзал закатом был украшен. Я речь повел, мол, видел много стран. Он оборвал: – А мне хватило нашей! Я проглотил глухой обиды ком: – Да бог с тобой, коль ты такой везучий, Вон пароход, катись ты прямиком На Север свой! – и кепку нахлобучил. Как много их, копя к эпохе злость, Бродяжа тут – при силе и при хватке, Легко спилось и в сферы вознеслось На нефтяной сибирской лихорадке. – Ну ладно, друг, ты тоже не дури! – Он взял меня за лацкан, – ну, манеры! – Я что скажу: да здравствуют цари – Хранители Отечества и веры! Я так и сел на ржавый парапет: – Ах, боже мой, зачем такие страсти? Какая связь? – Прямой как будто нет! – Он похрустел браслетом на запястье. И вдруг вскипел, выплескивая грусть. И, распалясь, кричал, как будто лаял: – Цари-то что! Поцарствовали, пусть, Алешку жаль – парнишку Николая... Теперь мужик сглотил обиды ком И устремил в пространство взор колючий: – Я сам читал, как он его – штыком. Бандюга этот, Янкель... гад ползучий! Со всех щелей повыползли они! Теперь бегут, почуяли оплошку. А было ведь – куда перстом ни ткни, – Везде они пануют... Жаль Алешку... И тут он встал – большой – у лееров, Взвалил рюкзак: – Ну, ладно, посидели... – Потом с борта махнул мне, – Будь здоров! Не вешай нос, все сладится, земеля... Потом зажглись на мачтах фонари, И, берега и воду баламутя. Вновь донеслось: «Да здравствуют цари!» Да. Может быть... При нынешней-то смуте. 1990

Пусть потешатся

С теплой грустью есенинских кленов, С русской думой о днях золотых, Все прошел я: шторма и циклоны, Принимая, как должное, их. Жили рядом светло и согласно Деревеньки мои, города. Жили разно, не то, чтобы праздно, Но без света в душе – никогда. Не обидел родную сторонку, Воспевал. И прославил, как мог. Что же нынче так лает вдогонку Чья-то шавка? Суди ее Бог! Лают давки у винных лавчонок, Лает рэкет. Спасения нет?! Больше всех беспардонных сучонок Развелось в подворотнях газет. Коль в душе ни таланта, ни Бога, Коль от злобы в глазах зелено, Пусть потешатся бранью и склокой, Высоко им парить не дано. Выйдет срок... Приплывут бригантины, Вспыхнет снова – по курсу – звезда.. Кто там с визгом вцепился в штанину? Наступлю ведь... Ну, право, беда! 1990

Школьный друг

У Кольки Чекунова все при месте: Обширный двор с постройками – поместье! – По нынешним-то скудным временам. Есть две машины «Нива», «Жигуленок», В хлевушке народившийся теленок, Ну, словом, поживает: я те дам! «Сначала в баню» – веничек зеленый Несет хозяин. И, как две иконы, Мы восседаем чинно на полке. Над банной крышей звезды и кометы – Предмет любви не нынешних поэтов, А тех, старинных, – в школьном далеке. По всем частям – по косточкам и в целом Чугунный жар злодействует над телом, Экватору и тропикам – родня. И мы к воде скользим, к холодной, ниже, И ковш-другой – сибирский наш «кондишен», Враз остужают Кольку и меня. Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий А в доме телек врет о перестройке, Настали же смурные времена! Но Кольке – что? Он банно-кумачовый, Махнув рукой на байки Горбачева, К столу торопит: «Водки иль вина»? «Ну как сказать!» – томлюсь неловкой ролью «Да ты взгляни! – он мигом нырь в подполье, – Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»... И впрямь, таких я сочных этикеток Не видел столько постных пятилеток, Считай, еще с добрежневских времен. «Что ж, – говорю, – сейчас дерябнуть стоит, Как детям культа, пленникам застоя, И, коль страна до гласности дошла, Мы выпьем, чтоб начальство не чудило Над мужиком с «ухватистою силой», Не притесняло русского села. «Как уцелел ты? Ведь такие годы...» Смеется Колька: «Были и погоды...» А мне своя привиделась стезя: Сплошной галоп за книжками, за славой, Едва поспеешь, – окрик литоравы: «Погодь за дверью, – занято. Нельзя!» Ну, повидал Америку, Европу, Ну, по морям тропическим протопал, Но не взрастил телка и порося, Не сдал – где взять? – ни литра и ни грамма, В счет этой продовольственной программы, Для тружеников фабрик молока. У Кольки Чекунова все при деле: Сейчас придет с вечерней дойки Неля И ребятишки-школьники – вот-вот. А я в гостях сижу залетной птицей, Ну, сочиню печальную страницу... Да нет, шалишь, совсем наоборот! Стезя – стезей... А радоваться надо: Вот лунным светом залита ограда И теплый свет искрится у окон. Мы были с Колькой други высшей марки. И вот впервые пьем по честной чарке. «Ну доставай там свой «Наполеон»!» 1990

Журавли

Ах, грустно! Ах, улетели журавли, барин!

И. А. Бунин

Журавли улетели... Ах, барин, они улетели! Ах, Иван Алексеич... Какая пора на дворе? То ль покойники с косами встали и вновь околели, То ли белые с красными рубятся в кровь на заре? И заря умерла... Только Маркса усмешка густая – Над планетой, над Русью, как банный, как фиговый лист. Журавли улетели. Небесная чаша пустая. Самолеты не в счет, ненавижу их дьявольский свист. Бабье лето еще... Паутина летит из Парижа – Невесома, как всюду, плывет с Елисейских полей: Поэтический трон иль живая деталь для престижа? Это подан мне знак: проводили и там журавлей! Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто Не болела душа, не мрачнели стога на лугу. Силы зла торжествуют. Вселенская тешится смута. Журавли... Слышишь, барин?.. Я плачу, прости, не могу... 1990