Стезя

Денисов Николай Васильевич

Маленков

Среди вождишек и божков, На спешной их перехоронке, Он предсовмина Маленков, Как бы в особицу, в сторонке. Пальто осадистой длины, Фигура крупная, литая. Проходит – парусом штаны Летят, брусчатку подметая. Он в годы сумеречных слез И всеколхозного терпенья Скостил налоги и всерьез Сулил другие послабленья. Он дал Лаврентию пинка, Но не прижился на престоле, Успев уважить мужика, Он как бы сгинул в чистом поле. Вот говорят: свой век дожил Он под простой, негромкой крышей, Он был Георгием, он – был!.. А кто же эти – Боря с Мишей? 1991

Старый сюжет

1

Как же так? После всех лишений Тех,

что выстрадала страна, Лучше рыночных отношений Не придумали ни хрена. По российским, по русским весям, От столиц и – во все концы, В расторгашеском интересе Рыщут нынешние дельцы. Перестройка. Иные мерки. Как и все, я свой крест влачу, Но ни в менеджеры, ни в клерки, Даже в фермеры – не хочу. «Свежих ветров», «мышлений новых» Столько ж было... Тщета одна. Вот и вырублен сад вишневый, То-то празднует Сатана.

2

Сколько пафоса, сколько крика, Телеящик включи на миг: Тот себе на уме, тот ликом 3асекреченный боевик. Охмурили, околдовали, Развалили страну, галдя, А доверчивый люд загнали, Ускоряясь, в «очередя». Я-то, ладно, – не много жаждал, Оттого и душа жива. Жаль мне, жаль дорогих сограждан Тех, что клюнули на слова. Нет продыха от телебредней: Что угоили со страной! О, молчи, Михаил Последний, Шельма, меченый Сатаной. 1991

Тот же снег...

Тот же снег... И те же версты: Пешедралом – два броска. Сквозь морозный морок – звезды, Безразмерная тоска. То ль луны мелькает плошка, Т о ль гнилушки камелек, Т о ль морозною морошкой, Поздней баньки огонек? Бесенят ли буйных свиту Баламутит старый бес? То ль челом Хрущев Никита Просиял и вновь исчез? А когда-то, ах, когда-то Шел домой и ликовал. Этот снег голубоватый Так божественно сверкал! А теперь бредешь угрюмо По родимой-то земле. С перестроечною думой, Тяжкой думой на челе. Кто там все же страх наводит? Кто вгоняет в дрожь и пот? Кто в метельных джунглях бродит? Уж не местный ли Пол Пот? 1991

В небе холодном

Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка, Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе. Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка. Рад одному, что хоть в душу никто не полезет. В печке прилежно пылает дровишек беремя, Ветка сирени скребется в морозную раму. Время тревожное, горькое, подлое время. Мама б жила, я пошел бы проведовать маму. Яблок купил бы в коммерческом что ль магазине, (Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки). Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины, Выпили б малость малиновой сладкой настойки. Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете, Наши покосы и яблоки нашего сада. Лучшие дни!.. Но опять биороботы эти Мутят Россию. Но маме об этом не надо. Пусть она спит возле бати за рямом зеленым, Пусть им приснится как ветер осоку колышет, Как возле дома, поднявшись, красуются клены, Нашего дома, с покатою шиферной крышей. В небе холодном Большая Медведица бродит, Иль Сатана насылает большие морозы? Печь остывает. И пятый десяток доходит, Как я живу. А в душе еще детские грезы. Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной, Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели! Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно... Правды хотели? Да все ли до правды созрели? Мозг затуманен не столько смурной бормотухой, Сколько трущобною лжедемократской баландой. Недруги действуют, рушат фундаменты духа, Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой. Глянешь окрест и душа замирает от боли: Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты. Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли, Может быть, там не дотянутся к нам «демократы». 1992

Пигмеи

Орут. Орать они умеют. Послушать – яд и белена: «Коалы русские...» И млеют, за это платит Сатана. Желта их пресса. Лгут в истоме, Играют походя с огнем. Их принимают в «белом доме», Полно двурушников и в нем. Когда глухой народный ропот Перерастет в разящий суд, Их не Америка с Европой, А те же русские спасут. 1992

Рыночное

Базар ли, рынок ли... Иду В своем раздумии унылом: Как в восемнадцатом году, Торгуют спичками и мылом. С медалью жалкий инвалид, А рядом бабка притулилась. И всякий выжить норовит. А для чего, скажи на милость? Сияют лавки да ларьки – Кавказской мафии раздолье, И пьют, отчаясь, мужики, Отвыкли браться за дреколье. Я тоже душу волочу, Ее так долго убивали, И ты не хлопай по плечу. Не трать калорий, генацвале. Замолкни, стих! Душа, замри! На мир глаза бы не глядели. А глянешь – ухари, хмыри Да злые девки на панели... 1992

Постперестройка

Не создали обещанный рай, А облаяли русского Ваню. Мужику – хоть ложись, помирай, Он же строит по белому баню. То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед? Но топорик наточен, как надо. Тук да тук – раздается, чуть свет, На краю мирового распада. На пороге грядущей грозы, Инквизиторских новых жаровен, Ладно рубит венцы и пазы Из подручных осиновых бревен. На снегу зеленеет кора, Как предвестница майской полянки. Светел Ваня в пространстве двора, Ни до бабы ему, ни до пьянки. И в окрестности рощ и полей Как-то легче становится сразу. Да и черных он тех кобелей Называет пристойно: «заразы»! Лишь на свежие раны соля, Он невесело шутит меж делом: «Одного да потом кобеля Я отмою и сделаю белым». 1992

В гостях у русских эмигрантов

«Как там у нас?» – меня спросили. И я подумал тот момент: Для новой «ельцинской России» Я тоже «чуждый элемент». Сносил хулу и от марксистов, Теперь я вовсе – «быдло», «сброд», По недосмотру ельцинистов Еще не пущенный в расход. Но Бог судья им... Бесконечно Течет, как речка в берегах, Наш разговор другой – сердечный О русских далях, о снегах, О колокольчиках Валдая, О вьюжных посвистах в ночи. Вот раскричались попугаи, А мне почудилось – грачи. Взглянул на книги – Блок и Пушкин, Сергей Есенин – для души. А вон, под пальмами, церквушка, Что возводили на гроши. И хорошо. И встрече рады. Еще не вечер, не итог! И кровь взбодряет, как и надо, Венесуэльский кофеек. И будет день – за все заплатят Все эти бесы и ворье... Кивают Аннушка и Катя, У них ведь женское чутье. 1992

Золотой остров

Ем бананы, валяюсь на пляже В первый раз за трагический век. Никакого здесь нет эпатажа, Как нормальный живу человек. Все стабильно: ни путча, ни рынка, Ни пустых политических ляс. Час-два лету до Санто-Доминго, Двести верст и – в огнях Каракас. По соседству фламинго гнездится, Дозревает кокосовый сок. Поселиться бы здесь, позабыться, Позарыть даже память в песок. Что еще романтичней и краше: Затеряться вот так, запропасть, Коль в Отечестве нашем – не наша, Продувная, продажная власть. В человеческом счастье иль горе Не бывает дороги прямой. Над лагуной Карибского моря Взвешу все и... уеду домой. А приснится мне птица фламинго И нектаром кокос налитой, Вспомню остров и Санто-Доминго, Как негаданный сон золотой. 1992

Гавана

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь, В ожидании рейса калякаем. Революцией пахнет гаванская ночь, Керосином и всячиной всякою. Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь, Но барбудосы шляются разные. И главенствует – нет! – не испанская речь А российская, русская – праздная. Сейнерили ребята. И вольную пьют. Ты ж болваном сидишь, как потерянный, А возникнешь под пьяную руку, убьют И не вякнешь, как палтус ошкеренный. Разбитная старушка, ты лучше завянь, Дочка-внучка, отстань с разговорами, А закрой свои ножки и зло не тарань Рыбачков колумбийскими взорами. За окошком тропическая канитель, Непогодные – что ли? – условия. Где-то спать собирается Кастро Фидель, Парабеллум кладет в изголовие. Ожидание рейса. Угрюмый момент. В тесном зале мурманская лексика. Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен В гололеде. Свободна лишь Мексика. Будь что будет. Исходит кубинская ночь. Притомились мои иностраночки. Угнездилась старушка, а внучка иль дочь Тянет медленно «пепси» из баночки... 1993