Стезя

Денисов Николай Васильевич

Моряцкая сказка

Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки, Он ходил по морям и стихи сочинял для жены: Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке Попугая мечтал привезти из далекой страны. Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки? Им положено ждать, компенсация будет потом – Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки, Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом. Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы, Где купить попугая слабо за валюту – в момент, Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны, Чем трудиться желают. Но строгий был их президент. Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы! Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!» И советский генсек, укрепляя стальные границы, Параллельно придумал такое ж решенье ЦК. Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы. Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг. И потом на таможне родного до боли Союза Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак! И пока потрошили его чемоданишко

тощий, Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, – Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью, Штурман вынес и это. Бывали покруче дела! Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся. На квартире записка: «Устала одна куковать...» Взял за голову птицу он и широко размахнулся, А потом передумал, живой отпустил умирать. Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то! Много разных событий стряслось на пути холостом: Президента сгубила какая-то черная хунта, А советский генсек сам от старости умер потом. 1990

ПИТЕР. ЛЕТО-88

Жара. И пыль хрустит. Средина лета. «Ситра» б глоток какой или пивка. На Смольном флаг. И, значит, власть Советов, Как говорили сталинцы, крепка. Душа парит и требует полива, Но, черт возьми, порядочки новы: Вчера прошел я Датские проливы, А в ресторан на Выборгской – увы! Конечно, будь я фрукт какой цековский, Я б этих мук души не осязал. Рубцова нет, остался Глеб Горбовский, Но, говорят, он прочно завязал. Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку. И завертелся, как веретено, В толпе, спешащей делать перестройку, Иль Зимний брать со Смольным заодно?! Ну, стало быть, на родину вернулся! Простой моряк, не барин и не граф. Не сдался Зимний. С почтой промахнулся. И лишь под вечер «занял» телеграф. Друзьям приветы – долг, а не обуза, Родным поклоны – помню, мол, всегда! Залитый потом, грузный, как медуза, На Невский выгреб. И – вот это да! Иду – бреду в огнях. Куда, не знаю? Иду... И тут – фартовая – она: Ажур колготок, ножки, «четвертная» – В ажуре том – начальная цена. На хате – стол, шампанское рекою, Витают вздохи – милый, дорогой! Плачу за все я царственной рукою И наливаю весело – другой. Час утра. Та же жаркая погодка. В башке туман. И думы глубоки. Па Смольном флаг. Цела и «мореходка» [11] . А этот факт оценят моряки.

11

Мореходка – паспорт моряка загранплавания

Большой переход

Завершили большой переход, Точно к сроку доставили грузы. Как Везувий, остыл пароход, Якоря скрежетнули о клюзы. Шапки вверх! Но молчала братва. Тишина – по трюмам и отсекам... В те часы хоронила Москва С ритуальным почетом генсека. Щекотливый державный вопрос И у нас был продуман заране: У гудка встал партиец-матрос, Что стоял на руле в океане. Трижды вынул он души из нас. И радисты сработали круто: Сотня пушек ударила враз – Холостыми пока... Для салюта. Погадали: кто сядет на трон?! А к нему уж – без нашего спроса, – Пробирался, Спеша с похорон, Это будущий «узник» Фороса. Помню, день был и мрачен и сер, И циклон налегал по-пиратски, Начинался разгром СССР, Первым пал Петропавловск-Камчатский. В горле бухты кипел океан, И над рубкой, пока еще робко, Шевелился горячий вулкан – Ключевская дозорная Сопка. 1994

В НЕБЕ ХОЛОДНОМ

Провинция

Поет комар, гудит мошка, Стрекочет вещая сорока, И кот на троне чердака Xолостякует одиноко. Бычок об угол чешет бок, В сарае хрюкнул боров сонный, «ДТ» свалил в канаву стог – Ничейный, стало быть, – казенный. Ничья дорога, даль ничья... Но – чу! Как будто скачут тройки? И, сдунув с крыши воробья. Нагрянул ветер перестройки. Ура! И выкрикнув «ура»!», Забив всех раньше в барабаны, На этот ветер флюгера Отреагировали рьяно. Опять на гребне, на виду За всенародные усилья: Теперь в двухтысячном году Сулят здесь лад и изобилье. Толкуют складно – блеск и шик! Мол, были беды и потери... И хмуро, думает мужик, Привычно в будущее веря: «Ну что ж, идем к версте верста, То попустительство, то ломка. В итоге жизнь и прожита – Вся для счастливого потомка...» 1986

Подростки в сквере

Нет, нет – не наркоманы! Иду, бросаю взгляд: В кроссовках и бананах Они сидят, галдят. О чем? Прикину вкупе – И хил и беден слог, Толкут водичку в ступе, Вот так и я толок. При кепке, при монете, При флотских брюках клеш... У отроков у этих Изысканней балдеж. В тревожных ритмах века, Где кругом голова, «Монтана», «дискотека» – Со смаком пьют слова. Лопочет: «Мани, мани!» Висящий, как праща, Транзистор фирмы «Сони» На плечике прыща. Свободный от иллюзий, От сложностей души, Он цедит, глазки сузив: «Цигарку разреши...» И все-то понимаю, И взгляд мой злой – в упор, И все же вынимаю Проклятый «Беломор». 1987

* * *

Потолкаюсь на перроне, Людной улицей пройду. В молодом микрорайоне Друга старого найду. Он живет себе не звонко, Получает за труды – Без чинов, без «жигуленка», С перебоями воды. Помолчим неторопливо, Не тревожа белый свет. Рублик с мелочью на пиво Наскребем, а пива нет! Час, другой и третий минет Будто не пили вовек! Приучает к дисциплине Наш теперешний генсек. А душа нет-нет застонет: Дорогой мой, дорогой! Поделом нам! Эх, вы, кони, Эх, бубенчик под дугой... 1987

Доехал!

Я ехал пьяный на телеге, Конек умен, трусил едва. Моталась в сумраке и неге Моя чужая голова. Мы ладно бражничали с кумом, Мы в чувствах родственных клялись, То в даль стремились наши думы, То в стратегическую высь. Что было – было! Шито-крыто. Доехал, спать ушел в лесок. А мог сыграть бы под копыто, Или упасть под колесо. Теперь идеями пронизан, Я большее к куму – ни ногой. Гляделки пучу в телевизор, Сижу, весь правильный такой. И для жены, как замечаю, Пришла иная благодать: Спешит налить мне чашку чая И дырку бублика подать. 1987

Запреты

Старинным чистым светом Луна в ночном окне. И чудятся корветы, Как в детстве на стене. Как призраки, как духи, Плывут из дальних стран Матрос с серьгою в ухе, Братишка капитан. Кричат: «За вами лично!» А мне дороги нет: На визе заграничной Чиновничий запрет. Что сделал я плохого? В плену был? Не бывал! В КБ у Королева Подписку не давал. С анкетой все в порядке, Все – прочерки, тире... Ну, резал правду-матку, Так гласность на дворе! Что знаю я? Компасы! Что ближе? Синь воды! Еще завел Пегаса, А он не знал узды. Манящие корветы, Бетонная стена... Запреты вы, запреты – Чужая сторона. 1987

Не пройдут!

Владимиру Фомичеву

В ресторанах, в пивных И на прочих толкучках натужных, Похваляясь бессовестно Цепким умением жить. Соберутся они, Говоря не о «тучках жемчужных», Не о сини небес, Что наивным досталось любить. Зазвучат голоса Жестяною и ломкой осокой, Захрустят ассигнации – как? – Описать не берусь! Но молчать не могу и смотреть, Как над болью высокой Насмехаются эти, Которым не больно за Русь. Можно б мимо пройти, Презирая роскошную скуку, Можно б в импортных креслах Потягивать мирно коктейль, Если б и в кабинетах, Верша круговую поруку, Затаясь, не лупили По нам же, без промаха, в цель! Где напрасно стучаться В двойные дубовые шлюзы, Где стеклянному взору Нелепы потуги стиха, Где грустит Аполлон, И смирнеют задорные музы, И спешит Афродита В пучину морей – от греха. Потому голосит и во мне Вековая основа, Потому различаю, Где истинный друг, где подлец. Еще в сорок втором На подталых сугробах Ростова Это право мое Утверждал в рукопашной отец. Не могу я стерпеть Их глумленья и сытого смеха, Потому и собратьев скликаю На общий редут. Не пройдут! – говорю, Откликается чистое эхо. И собратья мне вторят: Конечно, они не пройдут! Потому что на свете Есть, кроме хулы и разбоя, И высокая правда, И отчий небесный простор. И стоять им, покуда Стоят на высотах герои, И спартанцы России Внимательно держат дозор. 1987

Березняки

Степь да степь – перелески, околки, Малой родины – лучшая весть. А в околках и зайцы, и волки, Да и лоси, наверное, есть. Рад, что это пока не химеры, Дорожат красотой земляки: Не свели на дрова, на фанеру Эти белые березняки. Вновь мне по сердцу отчие дали, Первобытные скрипы саней. Хорошо, что сюда припоздали Топоры «перестроечных» дней. Нынче кто только ими не машет, Кто не рушит в пылу кутерьмы, – То застрельщики гласности нашей, То, во гневе во праведном, мы. В этой злой подозрительной нови, В оглушительном реве «вперед!» – Жаждет серость реванша и крови, И кровавая жатва грядет. Узнаю и напор, и манеры, И стеклянный решительный взгляд, И паскудный замок браконьера... Почерк выверен. Щенки летят... 1988