Стихи остаются в строю

Майоров Николай Петрович

1940

Январь сорокового года

Суров январь сорокового года, Покрыты белым пухом берега. Синоптик мрачен. Скверная погода. Шуршит в заливе скользкая шуга… Весь день над шаткой палубою тучи, Стоят морозы несколько недель, Январский лед, тяжелый и колючий, Плавучую сжимает цитадель. На корабле сбираются к обеду, Встречают кока дюжиной острот, Течет спокойно мирная беседа, Пока ее тревога не прервет. Война, война… На строгости традиций Она не отражается ничуть, И горе вам, рискнувшим не побриться, И вам, шинель забывшим застегнуть. Но вдруг ворвался в шумные отсеки И зазвенел прерывистый сигнал, Единым звуком в каждом человеке Он мускулы спружинил и собрал. Клокочет море. Сипло завывая, Холодный ветер палубы сечет, А вдалеке, как будто неживая, Лежит земля, закованная в лед. И тишина минуты на две, на три, Как перед смотром части войсковой, Перед началом оперы в театре Или в глухой тайге перед грозой. Природа мрак над Балтикой простерла, Померк под снегопадом зимний день. Шестидюймовок стынущие жерла Нащупывают

первую мишень. За этот миг ледовою коростой На корабле железо обросло. Ты не легко, не шуточно, не просто, Жестокое морское ремесло! Но для того, кто в молодости выбрал Бесстрашие вечным спутником своим, Нужна работа крупного калибра И крепкий шторм подчас необходим. Чтоб, никогда не ведая испуга, Смотреть, как в черный вражеский зенит Пружина боя, скрученная туго, Молниеносным залпом зазвенит. Как жадно звуки схватывает разум, Когда мишень на целике видна, И наконец магическим приказом Звучит короткий возглас ревуна. И сразу башня вздрогнула… другая… Небесная качнулась высота, Оранжевое пламя изрыгая, Орудия взметнули хобота. Казалось, море выло и гудело, Противник бил наводкою прямой, Эсминец рыскал в зареве обстрела, Фонтаны оставляя за кормой. Разбиты восемь движущихся точек. Осталось две, они еще палят. В предсмертной злобе раненый наводчик Шлет свой последний яростный снаряд. А в это время где-нибудь в Сибири, Быть может, на краю материка, В просторной и натопленной квартире Ласкает сына нежная рука. Вихрастый и взъерошенный мальчишка, Ему совсем не хочется в постель, Пред ним до дыр зачитанная книжка И корабля картонная модель. Уже двенадцать. Передана сводка, А он не спит. И в шуме у крыльца Ему все время слышится походка На вахту заступившего отца. И видит он клокочущее море И слышит рядом плачущую мать, А женщина, суровая от горя, Все думает: сказать иль не сказать?.. И сдерживает, пряча телеграмму, Рыданья, в горле вставшие комком… — Усни, сынок! — А он твердит упрямо, Как все мальчишки: — Буду моряком!..

1940

Григорий Кац

Курганы

В привольной степи за Полтавой, В зеленом и жарком краю, Спивают высокие Травы Старинную песню свою. Склонилась плакучая ива Над тонкою ряской речной, Курганы стоят молчаливо, Полынной дыша тишиной. Пусть утро играет над ними, Вечерние зори горят, — Сверкая главами седыми, Безмолвно курганы стоят. Положен в могилу степную, Кто, смертных не ведая мук, Вдруг падал на землю родную, Не выронив сабли из рук. Какой уже век ими прожит? Безвестным могилам — почет. И птица летит, и прохожий, С дороги свернув, подойдет. Он шапку снимает при встрече, Завидя высоты вдали, Кургану он сыплет на плечи Две полные горсти земли… А свадьба степною дорогой Летит, бубенцами звеня, — Внезапно и трезво и строго Сваты остановят коня. И шутка уже неуместна, И песни в сторонку ушли. Бросают жених и невеста Две полные горсти земли… Так, всадник промчится ли мимо, Иль мать со слезами пройдет, Иль об руку хлопец с любимой, — Курган все растет и растет.

«Мчит на север состав по полям…»

Мчит на север состав по полям, А за ним — торопливым шагом Весна со снежком пополам, Залегающим по оврагам. Ветер в тамбур неслышно проник С местожительства — Лозовая. Улыбаясь, поет проводник, Полустанки из тьмы вызывая. Голубой огонь наших звезд Долетает, в пути не сгорая. Приблизительно триста верст До улыбки твоей, дорогая.

День

Выходят звезды. Безвозвратно прожит Горячих поисков, больших свершений день. Ночь вырастает — словно время тоже Широкую отбрасывает тень. Как сохранить в себе неповторимый Твой образ от начала до конца, И даже этот пролетевший мимо Степной и горький запах чабреца?..

Павел Коган

«Есть в наших днях такая точность…»

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Косая сажень, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых. Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! … … … … … … … … … … … И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот, я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох, как пес, от ностальгии [2] В любом кокосовом раю.

2

Ностальгия — тоска по родине.

1940

Ракета

Открылась бездна, звезд полна,

Звездам числа нет, бездне дна.

Ломоносов

Трехлетний вдумчивый человечек, Обдумать миры подошедший к окну, На небо глядит — и думает Млечный Большой Медведицей зачерпнуть. …Сухое тепло торопливых пожатий, И песня, Старинная песня навзрыд, И междупланетный Вагоновожатый Рычаг

переводит На медленный взрыв. А миг остановится, Медленной ниткой Он перекрутится у лица. Удар! И ракета рванулась к зениту. Чтоб маленькой звездочкой замерцать. И мир, Полушарьем известный с пеленок, Начнет расширяться, Свистя и крутясь, Пока, Расстоянием опаленный, Водитель зажмурится, Отворотясь. И тронет рычаг. И, почти задыхаясь, Увидит, как падает, дымясь, Игрушечным мячиком Брошенный в хаос Чудовищно преувеличенный мяч. И вечность Космической бессонницей У губ, У глаз его Сходит на нет, И медленно Проплывают солнца, Чужие солнца чужих планет. Так вот она — мера людской тревоги, И одиночества, И тоски. Сквозь вечность кинутые дороги, Сквозь время брошенные мостки. Во имя юности нашей суровой, Во имя планеты, которую мы У мори отбили, Отбили у крови, Отбили у тупости и зимы, Во имя войны сорок пятого года, Во имя чекистской породы, Во и! — — мя! Принявших твердь и воду. Смерть. Холод. Бессонницу и бои. А мальчик мужает… Полночью давней Гудки проплывают у самых застав. Крылатые вслед разлетаются ставни. Идет за мечтой, на дому не застав. И, может, ему опаляя ресницы, Такое придет и заглянет в мечту, Такое прядет и такое приснится… Что строчку на Марсе его перечтут. А Марс заливает полнебосклона. Идет тишина, свистя и рыча, Водитель еще раз проверит баллоны И медленно Переведет рычаг. Стремительный сплав мечты и теорий, Во всех телескопах земных отблистав, Ракета выходит На путь метеоров. Водитель закуривает. Он устал.

1939

Из романа в стихах

…В те годы в праздники возили нас по Москве грузовики, где рядом с узником Бразилии художники изобразили Керзона (нам тогда грозили, как нынче, разные враги). На перечиненных, охрипших врезались в строгие века империализм, антанта, рикши, мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, оглохшие от грома труб, восторженные, злые, маленькие, простуженные на ветру. Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока они изобразят их, погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо вперед идущие упрямо чуть рахитичные колеса грузовика системы «АМО», и мальчики моей поруки сквозь расстояние и изморозь протянут худенькие руки людям коммунизма.

Апрель 1941 г.

Стихи о ремесле

Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле, пока по заводям и плавням проходит время, стелет след, пока седеет и мужает на всех дорогах и полях листвой червленою в Можае старинный провожает шлях. О, Бонапартова дорога! …Гони коней! Руби, руби! От Нарвы до Кривого Рога трубач, отчаявшись, трубит. Буран над диким бездорожьем, да волчьи звезды далеки, да под натянутою кожей стучат сухие костяки. Да двери яростью заволгли, да волки, да леса, да степь! Да сумасшедший ветер с Волги б ураном заметет гостей. «Гони, гони! — Расчет не выдал, фортуна выдала сама! Гони коней! Денис Давыдов, да сам фельдмаршал, да зима!» А партизаны гонят рысью, и у взглянувшего назад вразлет раскосые «по-рысьи», с веселой искоркой глаза. «Бурцев, Ера-забияка, мой товарищ дорогой, ради бога и арака, приезжай ко мне домой». Буерак да перестрелка, наша ль доблесть не видна, если сабля не согрела — песня выручит одна. Ухнет филин или пушка. Что ты, родина сама то ль гусарская пирушка, то ль метельная зима. Обернись невестой, что ли, милой юностью взгляни! (Поле, поле, поле, поле! Придорожные огни!) «А ну!» — Коней за буераки во мрак ведет передовой. Так ради бога и арака, приезжай ко мне домой. Поговорим о нашем честном, пока заносит время след, о ремесле высоком — песни и сабли — ясном ремесле.

Декабрь 1939 г.

Арон Копштейн

Торпеда

Лейтенанту Б. Заболотскому

Как воплощенная победа, Она легка и хороша, Вот эта быстрая торпеда, Живая, гневная душа. Когда торпедоносный катер Почти по воздуху летит, Когда беснуется фарватер, Свинцовой молнией покрыт. Когда каюту вдруг окатит Волной развинченной, крутой, Когда дыхание захватит Остервеневшей быстротой, — Она скользнет из аппарата, И поведут ее рули, Чтоб поразить стальной расплатой Чужие, вражьи корабли. Она вбуравится сурово В броню, в сплетенье грозных сил, И скажет правильное слово Неразговорчивый тротил. Опять победоносный катер Помчится, быстротой томим, И захлебнется, словно кратер, Стальное море перед ним.

«Вот июль Уссурийского края…»

Вот июль Уссурийского края Постучался в палатку дождем, Дышит почва, густая, сырая, Та земля, на которой живем. В каждой пади волнуется влага. И у сопок скопилась вода, И деревьям даровано благо, Чтоб не сохли они никогда. И не сохнут, они вырастают В свете утренней, чистой красы. На рассвете над ними блистают Охлажденные капли росы. Мы живем в полотняных палатках На озерном крутом берегу, В травянистых умытых распадках Оттеснивших на север тайгу, Где запрятался в дальней лощине Хлопотливой речонки исток, Где стоят боевые машины, Неустанно смотря на восток. Мы стоим нерушимым оплотом, Мы на каждой границе живем. Каждый куст может стать пулеметом, Огнедышащим грозным гнездом. Эти влажные наши просторы, Созреваньем обильный июль Защитим боевым разговором, Неожиданным посвистом пуль. Если я упаду, умирая, Будь во взгляде последнем моем, Молодая, живая, сырая, Та земля, на которой живем.