Стихи остаются в строю

Майоров Николай Петрович

Поэты

Я не любил до армии гармони, Ее пивной простуженный регистр, Как будто давят грубые ладони Махорочные блестки желтых искр. Теперь мы переламываем душу, Мечтаем о театре, о кино, Поем в строю вполголоса «Катюшу» (На фронте громко петь воспрещено). Да, каждый стал расчетливым и горьким: Встречаемся мы редко, второпях, И спорим о портянках и махорке, Как прежде о лирических стихах. Но дружбы, может быть, другой не надо, Чем эта, возникавшая в пургу, Когда усталый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу. Дорога шла в навалах диабаза, И в маскхалатах мы сливались с ней, И путано-восторженные фразы Восторженней звучали и ясней! Дорога шла почти как поединок, И в схватке белых сумерек и тьмы Мы проходили тысячи тропинок, Но

мирозданья не топтали мы. Что ранее мы видели в природе? Степное счастье оренбургских нив, Днепровское похмелье плодородья И волжский нелукавящий разлив. Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром (Такой ее мы увидали тут) — Она была для нас Тверским бульваром, Зеленою дорогой в институт. Но в январе сорокового года Пошли мы, добровольцы, на войну, В суровую финляндскую природу, В чужую, незнакомую страну. Нет, и сейчас я не люблю гармони Визгливую, надорванную грусть. Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне Я Пушкина читаю наизусть, Что я изведал напряженье страсти, И если я, быть может, до сих пор Любил стихи, как дети любят сласти, Люблю их, как водитель свой мотор. Он барахлит, с ним не находишь сладу, Измучаешься, выбьешься из сил, Он три часа не слушается кряду — И вдруг забормотал, заговорил, И ровное его сердцебиенье, Уверенный, неторопливый шум, Напомнит мне мое стихотворенье, Которое еще я напишу. И если я домой вернуся целым, Когда переживу двадцатый бой, Я хорошенько высплюсь первым делом, Потом опять пойду на фронт. Любой. Я стану злым, расчетливым и зорким, Как на посту (по-штатски — «на часах»), И, как о хлебе, соли и махорке, Мы снова будем спорить о стихах. Бьют батареи. Вспыхнули зарницы. А над землянкой медленный дымок. «И вечный бой. Покой нам только снится…» Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

«Мы с тобой простились на перроне …»

Мы с тобой простились на перроне, Я уехал в дальние края. У меня в «смертельном медальоне» Значится фамилия твоя. Если что-нибудь со мной случится, Если смерть в бою разлучит нас, Телеграмма полетит, как птица, Нет, быстрей во много тысяч раз. Но не верь ты этому известью, Не печалься, даром слез не трать: Мы с тобой не можем быть не вместе, Нам нельзя раздельно умирать. Если ты прочтешь, что пулеметчик Отступить заставил батальон, — За столбцом скупых газетных строчек Ты пойми, почувствуй: это он. Ты узнаешь, что советский летчик Разбомбил враждебный эшелон, — За столбцом скупых газетных строчек Ты пойми, почувствуй: это он! Пусть я буду вертким и летучим, Пусть в боях я буду невредим, Пусть всегда я буду самым лучшим, — Я хотел при жизни быть таким. Пусть же не проходит между нами Черный ветер северной реки, Что несется мертвыми полями, Шевеля пустые позвонки. Будешь видеть, как на дне колодца, Образ мой все чище и новей, Будешь верить: «Он еще вернется, Постучится у моих дверей». И, как будто не было разлуки, Я зайду в твой опустевший дом. Ты узнаешь. Ты протянешь руки И поймешь, что врозь мы не умрем.

Борис Костров

Заказник

Заросший земляничником курган. Таскают хвою муравьи на спинах. Растет и зреет ярая малина. Клыкастый пень Стоит как истукан. Кроты пещеры под корнями роют, И в тишине — до звезд вознесена — О купол неба бьется головою, Не в силах с места тронуться, сосна. По ветру к солнцу медленно летит Пернатых новоселов стая, Но безучастно — с дерева — седая Сова на мир полуденный глядит. Безмолвствую в раздумье. Очарован Речушкою, что буйствует во рву. …И счастлив тем, Что я к земле прикован, Что я во всем, Как все во мне, живу!

1939

«А мне, клянусь, еще не надоело…»

А мне, клянусь, еще не надоело Читать стихи кому придется, петь И, в шорох листьев вслушиваясь, смело В глаза тщеславным недругам смотреть. И в миг тревог, больших страстей, исканий Входить в тот час, когда заря и тишь… И ты меня за это любишь втайне, И лжешь другому, и ночей не спишь. И шепчешь так: — Когда б не ты, мечтатель, Не по годам веселый и седой, Зачем мне жить и к морю в белом платье В немую полночь выходить одной?!

1941

«Только фара мелькнет в отдаленье…»

Только фара мелькнет в отдаленье Или пуля дум-дум прожужжит — И опять тишина и смятенье Убегающих к югу ракит… Но во тьме, тронув гребень затвора, От души проклинает связист Журавлиную песню мотора И по ветру чуть слышимый свист. Ну, а я, прочитав Светлова, Загасив в изголовье свечу, Сплю в походной палатке и снова Лучшей доли себе не хочу…

1941

После боя

Портянки сохнут над трубой, Вся в инее стена… И, к печке прислонясь спиной, Спит стоя старшина. Шепчу: — Товарищ, ты бы лег И отдохнул, солдат! Ты накормил как только мог Вернувшихся назад. Ты не поварил нам. Ну что ж, В том нет большой беды. Метет метель. И не найдешь На небе ни звезды. Твоей заботе нет цены. Ляг между нами, брат. Они снежком занесены И не придут назад.

1943

«Когда утихнет бой и повара…»

Когда утихнет бой и повара Определят потери по расходу, Мне кажется, что ты еще вчера Смотрела с моста каменного в воду. О чем, о чем ты думала в тот миг? Какие мысли сердце полонили? Окопы. Ночь. Я ко всему привык. В разведку мы опять сейчас ходили. Но как до счастья далеко! Река Бежит на запад по долине смело. А то, что шлем прострелен у виска, Так это чушь, обыденное дело.

1944

«Такой, как все, — в треухе, полушубке…»

Такой, как все, — в треухе, полушубке, Не по годам заросший бородой, — Шутил солдат. А дым валил из трубки, И он его отмахивал рукой… И говорил раздельно и негромко: — Ну разве, други, в том моя вина, Что русская беспечная девчонка В меня под Омском где-то влюблена. Спасенья нет от писем и открыток, От самых веских в многоточьях строк… У юности всегда большой избыток Душевных чувств, догадок и тревог. Спасенья нет! А началось все просто: Пришла посылка… (Экая беда!) Но если б я, примерно, был Матросов, Тогда понять все можно без труда. А то — сапер! — Все улыбнулись. Мирно Горел костер. Дул южный ветерок. Смолистый пень в сугробе, как мортира, Стоял. И ночь трубила в лунный рог. Преодолев молчанье, выпив водки, Он встал: — Пора! — Снег падал с высоты. Вздохнули все. Но он пошел по тропке Ломать мостам железные хребты.

Восточная Пруссия, 1944

Табак

Я из холстины сшил кисет себе, Из клена выжег трубку ночью. Знаю: Они в моих скитаньях и судьбе Большую роль наверняка сыграют. Но если я не буду стар и сед И выйду раньше времени из строя, Пускай возьмет и трубку и кисет Любой, кто труп найдет мой после боя. Я так хочу, чтоб и в другой судьбе Они, как хлеб, необходимы были… Я трубку выжег, сшил кисет себе, Друзья мои мне кремень подарили.

1944

Борис Котов

Сентябрь

Ветер вскинул пыль повыше, И немного погодя Вдруг ударили о крышу Две дробиночки дождя. И, качая подорожник, Заставляя травы лечь, Обложной осенний дождик Начинает землю сечь. Это снова ранний вечер Тенью встанет у окон, И в туман оденет плечи Потемневший террикон, Выйдет позднею порою Вновь соседка на крыльцо, От дождя платком закроет Моложавое лицо. Дым осядет полновесный, Листья ринутся во тьму. И опять подступит песня Близко к сердцу моему.