Стихи. 1964–1984

О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности «я» пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа «Молодая гвардия». С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть «Божественную комедию» на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута… Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение – и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский,

Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) – впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу – квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга – «Воскресные облака» – вышла в самиздате в 1972 году, последняя – «У окна» – в 1992 году. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация.

1993

Кто видел ангелов – тот светится и сам,Хотя и светом отраженным.Кто с ними говорил – пчела завороженноК его прилепится устам…Октябрь 1971 Посмотришь: день настолько тих,что впору усомниться –да существуешь ли? не призрак ли? На лицавоскресный сон сошел, и в сонме ихузнаешь ли свое, когда клубитсятолпа, как дым, – не время ли проститьсяс подпольем помыслов своих?Не время ли принять из красных рукглоток и отдыха и дыма?Тем и за труд мне платят нелюбимый,что тих воскресный день, что облачен досуг,что ветром жизнь над городом гонима,как будто вымершим – настолько нелюдимособрание каналов и разлук…1971 Где ты идешь – не движется ничто,но камень шага намертво привязанк моим ногам. С евангельским рассказомне воскресают. Слово-решетоне держит влаги. Плеск переполняетущербины гранита, где больнаяплывет в сомнамбулическом автоистория. Где Ты идешь – застылцитатой ночи, взятой вне контекста,непросвещенный камень места,но прошлого моста шатается настилнад пропастью. Сквозь решето просеян,мучнистый снег висит над воскресеньем.Я просыпаюсь. Не хватает силиз пелены испепеленных летладони выпростать наружу.Маршрут на службу огибает лужу,где зыблем темный силуэтклассического зданья. Учрежденьележит на мостовой, прикидываясь тенью.Но тень отбросившего нетна свете человека. Ты прошелиз ночи в ночь.Февраль 1974 Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.Дымящееся поле. Первый гром.Сей жирный пласт земли – возможность изобилья.Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,где шел ремонт, мы целый день бродили.Да будет хрящ иной. И я спросил:Где тот посев, где сеятель холщевый?И у тобой затеянной дубровывзойти хватило ль сил?Повсюду шел ремонт. Жестокого покровалишенная земля – и таинства могил –кой-где уродливо и ржаво проступала,как пятна крови сквозь бинты…И он ответил, что могильныя плитысовсем не тяжело откинуть покрывало,совсем не тяжело восстать из немоты:кто был зерном – тому и слова мало.Кто был зерном, кто семенем – томуда хрящ иной и вправду плодоносен,и жизнь его продлят стволы прямые сосен,и брошенное некогда во тьмувзойдет из тьмы, и с легкостью отбросимпостель из слякоти – последнюю тюрьму.Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,иная слову, иглами шевелит.Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!Не в землю, но туда, где умереть нельзя,чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолоютянуло отовсюду…Май 1972 Да, я пишу, побуждаемдемоном черных субботс именем демоса: потгрязной рукой утираем,тряпкой промасленной, краемокровавленных свобод.Как не похож на пчелиныйнаш опечаленный труд!Перемещение грудщебня, бумаги и глины –творчества без сердцевинывсеоплетающий спрут.Сосредоточенно строясоты своей пустоты,чьи восьмигранные ртызалиты черной смолою,меда ли солнце густоеищешь попробовать ты?Но обретаешь работыхимию – привкус чернил.Вина, которые пил,смешаны с ядом субботы…Бледных предместий болоты,Господи! как я любилза нарывающий хаоспод кожурою земли,за электричку вдали,что побрела, спотыкаясь…Да! – я кричу, задыхаюсьвслед ей. Но годы прошли.Там, на закате, строеньяльются медовой рекой…Жало трубы заводскойсолнце разрезало тенью.– Желтая тень воскресеньяда не воскреснет с тобой!Март 1973 Как трудно все! Мерцает редкий снегмеж редких веток. В освещеньи ртутноммертвец, питейный человек,мешок с добром сиюминутным, –ни жалости не вызовет, ни зла,но каждая судьба чиста и неподсудна,когда вот так неузнанной прошла.Да что за дело мне до жизни этой частной,до дроби, избранной из цельного числана миг неисцелимо-безобразный!Венец надели. Воскресенье. Хмель,подобно сплетне, царствует заглазно.И тащит пьяница незримую постельповсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!не слышит, рухнул на панель.1977 О, зелени плесни мне вместе с пылью!Мне пыльной зелени плесни.Последнего тепла сгорают дни.У сонных мотыльков опали крылья.Но временное снится изобильена миг уснувшему в тени.То заскорузлый ангел плодородья,раскрыв лиловые крыла,склоняется над ним – то жирная леглана почву тень, и черви в огородеиз чрева тучного земли чревоугодьявысвобождаются… Числаим нет. Кишат и оплетают телоуснувшего после трудов.Тоннели в мякоти плодов,в зеленой мякоти ли, в белой –и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,как женщине после родов!О, зелени в глаза мне! – так же плесеньбывает нежно-зелена –в последний раз плесни… В последнем всплеске снатвой, август, миг и сладостен, и тесен!Август 1971 Слышу клекот решетки орлиной,чудный холод чугунных цветов –тень их листьев легка, паутинамне на плечи легла, охватиласловно сетью. Хорош ли улов?О, как ловит нас на созерцаньимир теней. Рыболовная снастьнам раскинута – очерк ли зданья,голубой ли решетки мерцанье,льва ли вечно раскрытая пасть.Приоткрывшийся зев – о, не здесь ливход в подземное царство Шеол,где бы с шорохом легким воскресливсе цветы из металла и жести,где бы с хрустом проснулся орел,но зато где бы я обратилсяв неподвижно-бесформенный ком,в слиток тени – и голос мой слилсяс гулом пчел над бездонным цветком…Весна 1971 В цветах, источающих зной,в тяжелоголовых и сонныхцветах – в мириадах и сонмахцветов, восстающих из гнили земной, –сгущается преображенного тленаневидимое существо,текучего запаха демон,и тянутся пальцы его,мне в грудь погружаясь, как в пену.Земля меня тоже впитает –шипя и пузырясь –в песок уходящую жизнь…Вино дорогое в подвалах,где плесень и сырость,цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –все выйдет когда-то наружу,все в дух обратится.Вселенная запаха! примешь ли тленную душуцветов и цветов очевидца?обнимешь ли, гной из себя источая,всей памятью пьяной небывшего рая?..Июнь 1971