Стихи. 1964–1984

Шейнкер Михаил

Клио

Падали ниц и лизали горячую пыль.Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.Шли победители крупными каплями града.Горные выли потоки. Ревела душа водопада.Ведьма история. Потная шея. Костыль.Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, –шли победители – жирного быта обоз,шла побежденная тысяченожка, и росгорьких ветров одинокий цветок среди поля.Клио с цветком. Голубая старуха долин.Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,всех отходящих целуя – войска, и народы, и страныв серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.Лето 1972

Кассандра

В бронзовом зеркале дурочка тихая, дуравидит лицо свое смутным и неразрешимым…Палец во рту или брови, сведенные хмуро.Тише, мол, ежели в царстве живете мышином.В

даль бессловесную Греции с красным отливом,с медною зеленью моря, уставилась глухонемая.Плачет душа ее, всю пустоту обнимаямежду зрачками и зеркалом – облачком встала счастливым.Прошлое с будущим связано слабою тенью,еле заметным движеньем внутри золотистого диска,да и мычанье пророчицы только снаружи мученье,в ней же самой тишина – тишина и свеченье…Море луны растворенной к лицу придвигается близко.Прошлое с будущим – словно лицо с отраженьем,словно бы олово с медью сливаются в бронзовом веке.В зеркале бронзы – не губы ль с больным шевеленьем?Не от бессонницы ли эти красные веки,или же отсвет пожара?.. Не Троя кончается – некийбудущий город с мильонным его населеньем.Январь 1972

Град

Светло-пасмурно в небе.Ослепительно-зелены крыши.Лупит град по суглинку канав.Так покорна вмешательству свышеглина жизни – и вязнет, и лепитсамое себя, тайно поправсамое себя. Град поднебесныйтяжкой обувью землю истопчет,но в даруемом свете легкався горит она, словно бы сводчатпотолок в этой горенке тесной,в этой келье свечной языка!Чудный град отворен летописцу.Ослепительно-зелены крыши.Слепки капель на глине живут.Так, наверное, клинопись дышитв удлиненном желаньи напитьсяледяными толчками минут.Март 1973

Летописец

От сотворенья мира скудных летшесть тысяч с хвостиком… Итак, хвостато время.Как пес незримый ходит между всеми.Шесть тысяч лет, как дьяволово семявзошло тысячелистником на свет.И наблюдая древнюю игрумалейшего худого язычкачадящей плошки с тьмою, чьи войскапришли со всех сторон, свалились с потолка,прокрались тенью к белому перу,запишет летописец в этот год,обильный ведьмами, пожарами и мором,желанное пророчество о скоромконце вселенной. Трижды крикнет ворон.Запишет, Господи, и счастливый умрет.Шесть тысяч кирпичей связав таким раствором,что крыса времени (творение ничье)источит до крови пещерное зубье,кромсая стены, – инобытиеприимет глина, ставшая собором,где в основаньи – восковой старик,истаявший, как свечка в добром деле,как свечка, утром видимая еле,как бы внимательно на пламя ни смотрелиглаза, каким рассвет молочный дым дарит.Февраль 1972

Инок

Как далеко спокойная аскезасвятого на скале.Березовая кровь сочится из надрезана призрачном стволе.Как зелен сок исторгнутой из тела,родившейся во мглемолитвы Господу – единственного дела,что держит на земле.Он подымает черные ладони,лицо его – в золе.Вокруг него – огня бушующие кони.В насилии и злеистория течет – но время на иконеесть инок на скале.Я, Господи, стою, и губы мои влажныот сока или слез!Возьми же голос мой, возьми же мой протяжныйпрозрачный лес берез…Май – июнь 1972

Приближение лица

Изборожденное нежнейшими когтьмилицо приблизила. – Старуха!Кто именем зацеплен меж людьми,имеет преимущество для слухаи зрения. Учебники имензвучат наполненно и глухо,как будто говорящий помещенв пивную бочку и оттудавещает окончание времен,под обручем тучнеющее чудо.Мой слух наполнен будущим вином,мой ветхий слух насколько можно чуток,все имена сошлись. И в семени одномуже бушует лес, уже мертвеет осень.Но разве мы в истории живем –мы, лишь местоименье при вопросе, –живем ли вообще? Она сама,как поле в бороздах, засеянное озимь,приблизилась. Нагрянула зимаистории. О, старчество ребенкана льду реки фламандского письма!Он безымянней дерева. Так тонкоего сознанье с небом сплетено,что рвется и скрежещет кинопленка,цепляясь за историю кино, –цитируя, когтя и возвратясь к истоку,находит камеру, входящую в окно,находит позу, нужную пророкув его профессии предречьфронтальный поворот к востоку.Он безымян. Его живая речьокружена зимою. Словно бочка,он полон речью внутреннею: лечьлицом в сугроб (я только оболочкадля жара тайного!) и слушать, как шипит,как тает снег, потеплевает почва.Но встал, отснят. Переменился видс такой поспешностью, что не осталось веры.Что ни сказал бы – как не говорит.Горящий куст (на горизонте серойравнины речи) как бы ни пылалничто не превышает меры,не прибавляет имени к телам!Ничто не имя и никто не имет.И я – от «мы», разбитых пополам,осколок мыслящий. Когда она придвинетлицо, исполосована когтьми,что мы? – я спрашиваю – что сегодня с ними?Все историческое – вот оно – сними!Живущие вне ряда и вне родаодной любовью, кажутся детьмии третьего не достигают года.Декабрь 1975

Подтверждение образа

О да, по златокованым волнамсоломенная лодка государствавлачится с глиняными сонными гребцами.О да, и моря позлащенное лекарство,больным Петром предложенное нам,испили мы, как вышли озерцами,каналами, протоками в залив.И вот скребут по дну, по золоту сыромудырявых весел темные протезы…Страна-галера волоком влекома,бессильно весла опустив…Над нею облако – душа ли, антитеза?Страна-сороконожка, своегокасаясь перевертыша-подобья,ползёт куда-то, лапами суча…Среди гребцов игрушечных – холопьелицо мое. Плывем. Движенья торжество.И море плавится над нами, как свеча.Апрель 1972

Хор

Многоярусный хор на экранев одиноком эфире влачитпесню-глыбу, тоску пирамиди песков золотое шуршанье…Как невнятны слова-египтяне,как бесформенны всплески харит!Над казенной армадою глоток –только лотоса хрупкий надлом,только локоть, мелькнувший тайком,только шелест соломенных лодок…Но военный Египет пилоток –наша родина, поле и дом.Да, я слушаю пенье базальтаи в раствор многотысячных губ,в бездну времени, в море асфальтас головой погружаюсь, как труп.Лишь бессмертник-душа, в похоронный вплетаясь венок,по течению черному песни течет на восток.– Государь ты наш сирин!пес-воитель и голос-шакал!Хор в бездонном пустынном эфирепел над падалью, пел – не смолкал.Март 1972

Бени-Гасан

В Бени-Гасан цвели, качаясь, птицы,ползли туманные цветы…Раскрашенными стенами гробницыЕгипет огражден от моря пустоты.Просторен дом Египта, и огромныего цари, но сомкнуты их рты.Здесь низ молчания, здесь ниша немоты,здесь музыки и слова дом загробный.В Бени-Гасан, на западных лугах,прозрачная пасется пища,текут слепые лодки наугад,лишь белые цветы скребут когтями днища,лишь птицы безголосые висятнад собственными черными тенями…Таков Египет, странствующий с нами, –тень жизни, а не жизнь, тень сада, а не сад.Да, такова страна, сомкнувшая пред смертьюсвои границы, стены и леса, –в ней каменеют голоса,и эхо в каменной гробнице – милосердье.Март 1972

Процессия

Бойтесь Шу, приходящих с севера

Кун-цзы

Повороты лестницы беззубы…В царстве Шу, куда спускаемся одни,факелов кричат мятущиеся птицы,монголоидные медленные губычуть раздвинуты улыбкою безлицейнам навстречу в каменной тени.В царстве Шу, куда спускаемся все глубже,тошнотворный корчится бензин,дышат маслянистые озера…Впитываясь, голос мой заглушенплеском стен и отблесками хора,доносящегося глухо из глубин.Что лепечешь ты об эллинской орхестре?Здесь не в белое одеты голоса.В государстве Шу из трещин узкоглазыхструйки тянутся удушливого газак закопченным сводам, и в глазамолоко младенческое льется…Вслушайся – и тоже станешь камень,станешь множественный гул,В тайном Шу, присутствующем всюду,времени прозрачно протеканьепо губам смеющегося Будды,в пляске пламени смещающихся скул.Задыхается спеленутое чадо,обнято крылом чадящего огня,дымом черных палочек Тибета…Опускаемся все ниже – и не надоничего уже – ни воздуха, ни света,Кажется, что Я свободно от меня.Опускаемся по лестницам осклизлым.Бесконечна вереница – но взгляни:как похожи наши лица и движенья.Жизнь моя, дробимая на жизни,новый человек – лишь новое мгновенье,исчезающее в каменной тени.И когда я обращаюсь, он прозрачен,потому что обращается ко мне,потому что поглощаемые обасчастьем Шу, всеобщим, – не иначе –видим только всепрощающую злобу –там ребенок улыбается во сне.Сентябрь 1972