Прекрасно буршества пригубленное пиво,и хмель глубок, и густо-зелен сон…Вот искушенье памяти – вкушенбессмертия напиток торопливыйв ином рождении, где бродит по странефилософ странствующий, где вино в броженьи –но мысль уже пьяна до головокруженья,и предвкушенье выпивки вдвойнепьяней вина. И жизни предвкушеньепрекрасней жизни. Глянцевые сливыглубоких синих слез, упавшие в траву,лежат нетронуты, но внутренне счастливы –их солнцем-веществом навеки проживу!И в памяти – как будто наявуих не было (плоды воображенья) –года студенчества дрожат, и цельны, и полнысвоей иссиня черной тишиныи сока невкушенного забвенья.Март 1972
Вопрос к Тютчеву
Вопрос
к Тютчеву
Я Тютчева спрошу, в какое море гонитобломки льда советский календарь,и если время – Божья тварь,то почему слезы хрустальной не проронит?И почему от страха и стыдатемнеет большеглазая вода,тускнеют очи на иконе?Пред миром неживым в растерянности, в смуте,в духовном омуте, как рыба безголос,ты – взгляд ослепшего от слез,с тяжелым блеском, тяжелее ртути…Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –каким сказать небесным языкомоб умирающей минуте?Мы время отпоем, и высохшее тельценакроем бережно нежнейшей пеленой…Родства к истории роднойне отрекайся, милый, не надейся,что бред веков и тусклый плен минуттебя минует, – веришь ли, вернутдобро исконному владельцу.И полчища теней из прожитого всуезаполнят улицы и комнаты битком…И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я –и сожалеть о ком?Ноябрь 1970
«Во дни поминовения минут…»
Во дни поминовения минут,в себя вместивших жизнь десятилетий,не я шепчу: вернитесь! Это ветерсухими письмами шуршит, которых не прочтут,чужими жизнями, которым не ответим…О, если бы земля прияла их под спуди успокоила – мы знали бы: не встретимбезмолвных лиц и голосов безлицыхво книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.Во дни, когда во мне заговорятушедшие – но глухо и незряче,не я отвечу им. Лишь ветер, ветер плачет,да в горлах жестяных грохочут и хрипяткомки застывших слез – но в таяньи горячих…Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, –тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, –в такие дни, в такие дни и ночия только память их, могильный камень, сад.Осень 1971
Смерть поэта
Всей-то жизни, что сотня страниц!Столько лет здесь уснуло вповалкуподле строчек. А крикнешь: очнись! –глянет мутно спросонок и жалко.Даже нет, не лицо. Пустота,сохранившая форму затылка…Чуть примята подушка, припухли уста,знать, и сон-то сошел на нее неспроста,раз не прожита жизнь – но дрожит на запястьи в прожилках.Эй, очнись, моя милая! Руксветлый дождь пробежал по страницам…Кто нас перелистает – и вдруг суете удивитсявсей-то жизни, что чудом смогла уместитьсяв госпитальной постели, в шершавой душе очевидца,где со смыслом сцепляется звук.Где на цыпочках ночью во двориз последней выносят палатыдве рябых санитарки, две белых и смятых,эту жизнь, ускользнувшую тайно, как вор.Вот не гонится только никто, не вопит о пропаже,лишь больничные теплятся запахи тел, и белья, и параши,лишь невидимый слышится хор.Лето 1971
Путем обыденным
Когда умрешь – и хлынут за тобойвсе волны медные приспущенного мира,бессильный медленный прибой,что дребезжит в автобусах гурьбойвенков и стекол. Холодно и сыро.Нас вывезут по Выборгской на Охту –по набережной мимо штабелей,где волны медные, от сырости намокнув,на мелких распадаются людей.Где Смольного собора пятерчаткав глотке воды стоит невпроворот,где разум покачнется и замретот холода и невской влаги сладкой.1968
«Когда подумаешь, какие предстоят…»
Когда подумаешь, какие предстоятнам годы униженья, –стеклоподобно застывает зренье,и лед голубоватый – взгляд –лежит недвижимо и плоско на предмете,как наледь ступеней,ведущих к вымершей воде, ведущих к ней,окостенелой нашей Лете.Когда подумаешь: ни лодки, ни пловца,чтоб сердцу зацепитьсяв его скольженьи вечном очевидцапо льду зеркального лица,к нам обращенного из дали, словно свыше…О будущем когдаподумаешь, но треска не услышишьрасколотого льда –представь тогда Весну в обличьи отвлеченном:чуть рот полуоткрытв глубоком феврале, что ржавчиной сквозитна небе золоченом,как на иконах нежной той поры,где чернь и позолотаотметили полярные миры.Добро и Зло, как два враждебных флота,сошлись, перемешали корабли,и морю их не придано земли.Февраль 1972
«Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску…»
Где сердцу есть место? где сердцу-моллюскуесть место, к чему прилепиться?Вот каменный парусник грузно кренится,восходит волна по гранитному спуску.Вот запах гниющего в гавани флота –и сердце прижалось ко дну пакетбота.В двустворчатой близости неба и моря,облитых живым перламутром,где остров жемчужный над ежеминутнымлиением света, сгоранием, горем?Где брезжит клочок неколеблемой тверди –хотя б на секунду забвение смерти?Март 1972
«Блаженна рассеянность в бывшем саду…»
Блаженна рассеянность в бывшем саду,и слабая память блаженна…Оно и прекрасно, что все постепенноисходит как пар изо рта –и те, кого ждал я, – их больше не жду,и те, кого помню, – они сокровенны,как скрыт механизм крепостного мостапод скользкой брусчаткой, под именем Бренны.И мост не подымется больше, и мест,какие казались людьми,здесь больше не встречу… И душу возьми,о сад одинокий мой, крест.Когда бы собрание просто дерев,неловкие груды камней –все было бы легче, и небо светлей –а не отворившийся зев,где туч не усмотришь, не то чтобы звездили Елисейских полей.Осень 1971
О, сад
В архитектурной муке длится сад,подобно недостроенному зданью.Еще не застит свод прозрачного сиянья,еще не люстры листьями звенят,но всех небес хрустальные подвескиуже меняют цвет, когда сместится взгляд, –то жжет рубин, то теплится гранат,то холод-изумруд, то черный лед – агат.Все брызги, искры или всплески.А водоем, откуда все пришло,лежит бесцветно и неощутимомежду колонн-стволов, как зеркало, что дымомсжигаемой листвы заволокло…И назначенье светлых лоджий паркаеще темно. Здесь времени назлоне храму ли расти до неба, чтоб леглона душу облегченье, и крыло,небесной ласточки напрягшаяся арка,земли коснулась тенью – и лица?Едва ли церковь… Или же дворцаздесь вечный остов? память о барокко?Но слишком низко пали облака,тяжел орнамент веток, и тосканепросвещенная, запавшая глубоков невидящем пруду, в стекле его зрачка.Скорее, сад – холодный дом Творца,оставленный расти пустым и неуютным,чтобы в существовании минутномты не забыл, что жизни нет конца.Сентябрь 1972
«Кто знает, какой из ничтожных забот…»
Кто знает, какой из ничтожных забот,какой из хозяйственных нуждобязан духовностью взгляд?Посмотришь, твой спутник, казалось бы, чуждобыденной жизни, касаясь, как сад,ветвями до нежных высот.Посмотришь: лицо его оживленоизвилистым деревом мысли его,и внутренне листья дрожат –не путник в троллейбусе, но существо,рожденное в доме дриад,глядит на дома и деревья – в окно,скользящие плоско назад.Посмотришь: глаза его там, на стекле,наполнены скорбью текутпочти без причины, почти…Не спрашивай, что опечалило? – труднапрасный… А спросишь, прости,когда промолчит он в ответ.В томленьи попутчика, в муке путипричины возвышенной нет,как дереву слова на этой земле,как мысли, что вьется движенью вослед,нет силы возвысить униженный бред,ни дольней дорогой брести.Май 1972