Жирных цветов ярко-красные ртывлагу прозрачную взглядажадно пригубили – не отстранить.Что же ты, зренье, не радо,что же не счастливо тысамой возможностью жить?Я не смотрю, и опущены веки.Багровые тени мелькаютхищными вспышками тьмы.Даже и в памяти не отпускаюткровососущие губы! Навекижертвы цветов шевелящихся – мы.Преображение в красноголовых,в отяжеляющих стебли своиболью и жизнью чужой –самая чистая форма любви,освобожденной от жеста и слова,тела
земного, души неземной.Нечему слиться и не с чем сливаться!Есть обращение виденья в свет,судорога перехода,оборотней бесконечное братство,вечное сестринство – Смерть и Свобода –Пир человекоцветов.Сентябрь 1972
«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,совсем чужие мне, настолько тяжелы,И хрупкой форме голос мой не нужен,когда он напряжен или простужен,когда он пуст, как темные углы.Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,то кожа лепестков шершава и груба.О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,и где свободен дух от пальцев наших слабых –от своего свободолюбия раба?1971
«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»
Лепесток на ладони и съежился и почернелкак невидимым пламенем тронут…Он отторжен от розы, несущей живую корону,он стремится назад к материнскому лону,но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,пламя судорог и опаданьелепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…Словно черви, летают они над садами!К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,лишь тому приоткроется: рядом –одиночество розы, куста одиночество, сада.Одиночество города – ужас его и блокада.Одиночество родины в неком пространстве пустом.1971
«Здесь ум живой живет, но полудремлет…»
Здесь ум живой живет, но полудремлет.Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.Лиловый зной как бы лелеет землю –но влажной лилии мне холода пролей!Как раскаленная больничная палата,колеблем воздух, выжженный дотла.Зима была черна. Весна была чревата.Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.Лишь белые костры кувшинок над водоюврачуют воспаленно – синий дом.Я окна затворю, глаза мои закрою, –но все вокруг костры над мыслимым прудом!Льдяную чистоту и абсолютность цветавозможно лишь болоту уберечь.Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты.Гниение и жар. Но смертный холод – речь.Лето 1971
«Раздет романтизм до последних пустот…»
Раздет романтизм до последних пустот.Что ж дальше? и пальцы проходят свободносквозь полую вечность – не там ли, бесплотна,струится душа и время цветет?Не там ли, где запах тончайших болотпочти не присутствует в девственных чащах,где наистерильнейших помыслов нашихпочти не касается бремя забот –не там ли последний романтик умрет?..Вода зацвела, застоялась, застыла.Здесь больше не надо ни воли, ни силы,ни тайной свободы, ни прочих свобод.Здесь музыка льется и кровь мою пьет,как стебель кувшинки, связующий руки,обвившись вокруг… И нежданная, в звукезавяжется боль потому ли, что плод –в мучительной завязи нового знаньяо мире до дна оголенном, до срама,до ямы, до судороги отрицанья…1970–1971
«Для неродившейся души что горше похвалы?..»
Для неродившейся души что горше похвалы?что порицания тяжеле?В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы –лишь брезжит еле-елебесформенный комок на острие иглы…О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет –слабее крылий трепетаньяпрозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет,лишь ветра чувствует дыханье?На беспорядочном пути то крен, то поворот –не все ль равно? Зачем ей расстоянье?И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,зачем в паденьи угловатомопору ищешь ты, как будто строишь домиз воздуха и ароматарасплавленного меда над цветком…Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!1971
«О, расскажи мне о ничто…»
О, расскажи мне о ничтов осколках глаз его стеклянных,где столько ягод на полянах,блестящих капель на пальто.Стекающих в твою ладоньминут, потерянных в слияньи…О, сколько ягод в смуглой дланимерцает, плещется, – но троньгубами – мокрое пятно.Вода, проникнувшая в поры.Разлуки, встречи или ссоры –одно касание, однодо влажной кожи, до рукипружинящей, но и прильнувшей,и глаз печальных блеск потухший,и всплеск невидящей реки…Февраль 1972
Черника
Земную жизнь пройдя до половины…Перевод с итальянскогоЗемную жизнь пройдя до середины,споткнулась память. Опрокинулся и замерлес, погруженный в синеву.Из опрокинутой корзиныструятся ягоды с туманными глазами,из глаз скрываются в траву…Черника-смерть! Твой отсвет голубиныйпотерян в россыпях росы, неосязаемтвой привкус сырости, твой призрак наяву.Но кровоточит мякоть сердцевины –прилипла к нёбу, стала голосами,с какими в памяти раздавленной живу.Октябрь 1971
Вишни
Густо-вишневый, как давленых пятнаягод на скатерти белой,миг, обратившийся вечностью спелой, –прожитый, но возвращенный обратно!То-то черны твои губы, черны!Двух черенков золотая рогаткапляшет в зубах – и минувшее сладко,словно небывшее, где без остаткамы, настоящие, растворены.Мы и не жили – два шара дрожали,винно-пурпурные брызги потокавремени – вишни раздавленной, сока,бывшего замкнутой формой вначале,полным, но влажным подобием сока,окаменевшего в вечной печали.Январь 1972
Виноград
Влюбленные заключеныв полупрозрачные шары огромных виноградин,попарно в каждой ягоде… Всеядених жадный рот, и руки сплетены.Но в городе вина всего пьянее сны –сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен.Сферические вечера.В стеклярусных жилищах светотокауснут любовники, обнявшись одиноко,обвитые плющом от шеи до бедра…Но в городе – во сне уснувшего Петразмея впивается в расширенное око.Чем зрение не виноград?Когда змеиное раздвоенное жаловнутри зеленых ягод задрожало,когда вовнутрь себя вернулся взгляд –он только и застал, что город-вертоградрастоптанной любви, копыта и канала.Лишь остовы на островах!Их ребра красные подобны спящим лозам,их лица, увлажненные наркозом,их ягоды блаженные в устахраздавлены. Текут на мусорную землю.Но светел шар небесного стекла,и времени прозрачная змеявлюбленных облегла кольцом небытия.Март 1972