Сумерки. Дождик частит.Тусклые вспышки на черном.Тускло зрачок твой блестит,влагой ли, злобой налит,духом ли тронут тлетворнымсвалок, каналов, обид.Взглянешь – спешит, отходяв тень запредельного дома,с шумом смешаться дождя,копотью стать невесомой –пуганый путник, погромови революций дитя.Или опустишь глаза –вздрогнешь. Вертится в канавекрасного света фреза,тьму и грызет, и буравит…Октябрь 1971
В Екатерининском канале
Словно еще не построен – еще только брезжит в умеумершего архитектора – зыблется в желтом каналешестиколонный ребенок, дитя щегольства и печали,каменнолицее чадо, в зеленой зачатое тьме.И, наклонясь над водой и вплетаясь в орнамент перил,частью чугунной решетки внизу обретаясь,вижу, как некогда зодчий стоял, и струясь, и шатаясь,над
повторением зданья, которое сам повторил,взявши за образец особняк италийского князя,виденный смутно в покинутом детстве, на дне…Все – отражения, Боже, и все, искажаясь во мне,так же относится к жизни, как цепи-гирлянды на вазегипсовой – к розам живым, к розам, какие стоятна подоконнике дома в незримом стакане,в подозреваемом только стекле среди брызг и мельканьяотблесков стекол, пронзающих зыбкий фасад…Январь 1972
Канал Грибоедова
И праздник мусора. И мутный праздник бреда.И воскрешенье камня в желтизнеканала имени страдальца Грибоеда,канала с небом мусорным на дне.Не год ли был грибной? не год ли был как дождик,что верх и низ, вершина и дырав тебе теперь тождественны, художникпромозглого гусиного пера?В торжественной игре окаменелых дымовс грядой камней струящихся не ты льна двойников туманный поединокглядишь, писатель, обращенный в пыль?Не я ли здесь дышу той зеленью и пылью,той смесью пыли и воды,что в имени твоем грибного изобильябосых ступней оставила следы?Скрипят промерзлых волн дощатые колеса,и робкий реденький снежокв белесом сумраке летит простоволосо –пунктир, прочерченный легко, упавший косо…На саван-день положенный стежок.Февраль 1972
Невский мыловаренный завод
Повеситься на стыке двух культурпоможет мыловаренный завод,чьи окна тускло смотрят на Неву,чей, вывалясь, язык багров до синевы.1970
Предвестник
Кто он? пыльных дворов недоносок?или улиц довесок пустых?вдоль забора мелькающих досокпрогремел и затих.Потонул за углом в подворотне,в ящик мусорный, может быть, слег…Кто он – бомж или казни Господнейпервый камень, залог?Сентябрь 1972
Лимфа
Медленно течет полуденная лимфа.Бледен сок броженья наугадв пепельных углах и закоулках лимба,по кошачьим трупам и прутам оград.С нимфой приоткрытой сходится философу помойных баков для беседоб устройстве смерти, о судьбе отбросов,о велосипедном цикле-колесе.Обод полусплющен. Выломаны спицы.Из опустошенного ведра,словно из глубоко вдавленной глазницы,выпадает с грохотом дыра.Май 1974
Никольский собор
Две сдвоенных колонныНикольского собораотнял фонарь у мглы…Мой дом бело-зеленый,тебя все меньше – скороты станешь каплей светана острие иглы.Душа уйдет, одетав свое ночное бденьеопущенных ресниц,как будто вправду где-то –высоких свеч движенье,теней косые крыльяна желтых пятнах лиц…В бессмысленном усильипошевелиться – этакбывает лишь во сне –лежал я смертной пылью,скопленьем черных веток,душа во тьму клонилась,но тихо было мне.И все, что прежде снилось,текло в провал бездонныйглухого ноября…Всего-то сохранилось:две сдвоенных колонныпри свете фонаря.Ноябрь 1971
Часы Никольской колокольни
Когда с Никольской колокольниударят тонкие часы,забудешь, Господи, как больнонас время бьет. Но так чистыприкосновенья меди к ветру,и звон, скользящий вдоль канала,подобен верному ответуна тьму невысказанных жалоб.Июль 1972
«Этот внутренний дворик…»
Этот внутренний дворик,уворованной жизни краюха…Кабы в черном скелете-саду не сидела старуха,не дрожал бы ее подбородок и дождик не стукался б глухоо пальто ее, ставшее жестким, как тело жука,не когтила бы кошка у ног ее черную землю –кабы чуть потеплее была этой мусорной смерти река,что и нас постепенно объемлет…Кабы так не знобило тебя, не трясло –этот внутренний дворикстал бы дом наш и пауза в том разговоре,где любое из слов выпадает из рук тяжело.Ноябрь 1971
«Дети полукультуры…»
Дети полукультуры,с улыбкой живем полудетской.Не о нас ли, сплетаясь, лепные амурына домах декадентских поры предсоветскойсплетничают – и лукавонам пальчиком тайным грозятся –словно дом наш – совсем не жилье, но сплошная забава.Расползается пышно империя. Празднично гибнет держава.Камни держатся чудом. Подозрительно окна косятся.Мы тоже повесим Бердслеянад чугунным, баварской работы,станом грешницы нашей, змеиноволосой пчелы Саломеи,наполняющей медом граненые комнаты-соты.Так же пусто и дикостанет в комнатах наших. В подвалахдома, что на Гороховой, красная брызжет гвоздика,расплескалась по стенам… И сам губернатор, гляди-ка,принимает гостей запоздалых.Милорадович, душка,генеральским звенит перезвономмногочисленных люстр – или это проезжая пушкасотрясает и Троицкий мост, и Дворцовый… Церковная кружка.На строительство Божьего храма упала копейка с поклоном.Так помянем усопшихв золотистом и тучном модерне!Не о них ли в чугунных гирляндах, в усохших,льется мед нашей памяти, мед наш вечерний…Наших жизней, вчерне пережитых полвека назад,вьются тайные пчелы – сосут почерневший фасад.Февраль 1972
Град аптечный
По сравнению с бойким началомвека – посрамлены.Опыт мизерной влаги.Волосатый флакон тишины.Из мензурки в деленьях, на третьполной света,в ленинградскую колбу смотретьзорким зреньем поэта –вот занятье для чистых аптек.На ритмическом сбоеостекленными пальцами снегзатолкать под язык меж собой и собою.Вот элениум – воздух зеленый,свет озерного льда.На витые колонныпоставлено звездное небо. Звездас мавританского кружева-свода,закружась, до виска сведена –и стоит неподвижно. И тонко жужжит тишинапод притертою пробкой прожитого года.Опыт полуреальности знаньяв потаенном кармане растет,достигая таких дребезжащих высот,что плавник перепончатый – мачта его наркоманья –изнутри костяным острием оцарапает рот.Мы на рейде ГонконгаВ бамбуковом городе джонокнарисованы резко и тонкоиглокожей китайщиной, барабанным дождем перепонок.Дождь. И в новых районахпаутина плывет стекляная.На ветру неестественно тонок,нереальней Китая,человек в состояньи витрины.Диалог манекенов,театральной лишенный пружины,обоюдного действия-плена.Мы свободны молчать.Фиолетовых уст погруженьев истерию искусственного освещенья,в нарочитый аквариум ночи. Печатьмонголоидной крови стирая со лба,разве трубок светящихся ты не услышал жужжанье?Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.Нет уродливей рук. Недоразвитых векдышит полупрозрачная пленка.Свет жужжит непрерывно и тонко.К витрине приник человек.Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,мы, старея, дошли до зародыша – вверх,до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,до пиявки-звезды, что прильнула к виску.Вот он опыт – болезнь.Каталепсия мига,где в один иероглиф укола – как тесен! –всей российской истории втиснута книга.Декабрь 1974
Постоялец
В черный угол пусти постояльца –обживется, повесит гравюркунад кроватью. Любовь к Петербургу –что-то вроде отсохшего пальца.Покажи ему – и обнажитсяв ущемленно-ущербной гримаскедвор больных голубей, бледной краски,да в известке – плечо очевидца.Под грузила Петровского флотаподставляю угрюмое темя,и за каплею капля – долбленье,что история – только работа.Я зачем тебя, сукина сына,допустил доползти до постели?чтобы видел: во гнили и цвелииздыхание карты красиво.Мне и юности жалко смертельной,и несносно желанье возвратапод андреевский выстрел фрегата,в недостроенный лес корабельный.Мне и стыд – но смотрю на подделкупод баранье волненье барокко,восхищаясь: проглянет жестокостарой краски пятно сквозь побелку.Проглянуло – и словно бы ожилмертвый город, подвешенный в марле, –влажный сыр, высыхая в овчарне,для рождественской трапезы Божьей.Разве нам не оправданьечерт любимых заостренье,если остроту стареньяраньше нас узнали зданья?Сквозь аморфные жилищас вязкими узлами бытаразве радость не раскрытапритчей Господа о нищем?Посмотри на себя, отвращаясь,перед бритвенным зеркальцем стоя –до пореза и шрама на шееистончается линия – жалость.Истончается взлет стреловидный,упирается в яму под горлом…Говоришь ли в углу своем черном,что безбедно живу, безобидно,или горькому зернышку предан,(подоконник, растенье-обида),отвернуться не в силах от видасиних губ под искусственным светом.Что нашепчут? Какого Гангутамноголетнюю славу-гангрену?Прижимаюсь к надежному тлену,к брызгам трупного яда – салюта!Ты спишь ли? Затекает локоть,и слышать каплю жестяную –что карту рвущуюся трогать,сведя ладони со стеною…Касаясь мысленно бугристойповерхности изображенья,я избираю пораженьекак выход или выдох чистый.Да правда ли не сплю со спящей?Мне кажется, одно притворство –дыханья сдавленная горсткадождя и тяжелей и слаще.Разве переменой стиляне оправданы измены?Замутненный взор Каменыкаменной исполнен пыли.Труден между сном и явьюсгиб руки. Ее затылоктяжелеет. Я не в силахвысвободиться из заглавья.Постояльца пусти в черный угол!Кроме камеры-койки-обскуры,есть иллюзия архитектуры,перспектива ночей в коридорах.Мне – цитация, копия, маска,Аз воздам обнажением мясаи за ржавчиной красной каркаса –всей земли наготой ариманской!19 июня – 4 июля 1974