Стихи

Полонский Яков Петрович

СЕРЫЕ ГОДЫ

Все эти годы серые, День изо дня, Влачил почти без веры я В сны бытия. Не так и жить хотелось мне, Как мне жилось, И уж давно не пелось мне Без прежних грез. И все, чем сердце грелося, Чтя красоту, В мишурный блеск оделося И в суету. И суета наскучила, И отошло Все, что когда-то мучило, — И обожгло… Один лишь крик подавленный Оставил след, Недугами отравленный На склоне лет. Лишь смерть, свой вечный лик тая, Пока я жил, Подслушает все то, что я В груди таил. Разбудит — безответного — На ужас снов. И со всего заветного Сорвет покров… <1895>

НЕОТВЯЗНАЯ

О, что хочешь говори! Я не дам себя в обиду… — Я верна тебе, — и я От тебя живой не выйду. Пусть бранят меня, — зовут Невозможной, неотвязной! Для меня любовь — клянусь! — Не была забавой праздной; Я поверила твоей Клятве вечной, непритворной, И сопернице не дам Разорвать союз наш кровный… Закаленная нуждой, Отрицаемая светом, Я к распутным не пойду За спасительным советом. Пусть расчет их верен, — пусть Им

потворствуют законы, Никому твоей любви Не продам за миллионы! Бей меня или — убей! Я твоя, — твоей умру я, С вечной жаждою любви, Нежных ласк и поцелуя. Где бы ты ни пропадал, С кем бы ни был, — на пороге Будет тень моя стоять, — Не сойдет с твоей дороги. Сколько б ты ни изменял, Что б ни делал, — друг мой милый! — До могилы ты был «мой», Будешь «мой» и за могилой… <1895>

ВДОВА

Уж не ты ли знаком С чернобровой вдовой, Что живет, без родни, За Москвою-рекой?.. Что на утренний звон, В темь и холод весь пост Ходит слезы ронять На церковный помост. Страшно ей, говорят, В образнице своей; Где же ей замолить Чары грешных ночей?.. Погляди, за толпой Не она ли видна Вся в кадильном дыму У сырого окна?.. Бродит утренний свет, — Тускло светит свеча; Но в кромешной ночи Ее глаз — ни луча… Много дум, гордых дум В их застынувшей мгле; Но смиренья печать На лилейном челе… Говорят, ее муж, Хоть и скряга он был, В шелк ее наряжал, Бриллианты дарил, Да на днях, говорят, На своем сундуке Умер, стиснув ключи В посинелой руке. От чего умер? — глух Был обычный вопрос: И в могилу его Проводили без слез. Но покойника дух, Видно, сам над собой В эту ночь простонал За Москвою-рекой. Его буря несла, Он метелицу нес, — И недаром завыл На цепи его пес. Тень хозяина шла, К дому шла, яко дым, — А хозяйка его Обнималась с другим… С жемчугом на груди И с кольцом на руке, Целовалась она На пустом сундуке. Не спасли его вклад Ни печать, ни зарок… Для кого ж потайной Отомкнулся замок? Отчего вещий страх, Словно жало змеи, Присосался к ее Беззащитной любви?.. Вдруг тревожнее стал Молодой голосок, Засверкал на руке Бриллиант-огонек… Она пряди волос Оправлять начала… — В двери мертвая тень Незаметно вошла. И с тоской на душе, С страшно бледным лицом, Молодая вдова Оглянулась кругом… Мутно стало в очах, Сжал ей сердце недуг, И шепнула она: «Уходи, милый друг! Уж к заутрени звон Прозвонил… Уж потух Лунный свет… на дворе Загорланил петух… Уходи, милый мой! Эти звуки кричат, Что покойный мой муж Принял медленный яд. Отчего я дрожу, Точно совесть моя Нечиста?.. Уходи… Я не выдам тебя… Иногда слышу я Над собой адский смех… Кто мне душу спасет — Кто отмолит мой грех?!.» С этой скорбной душой, С этой милой вдовой Уж не ты ли знаком? Не бледней, милый мой! <1895>

ХУТОРКИ

(Русская идиллия)

Там, в желтеющем просторе Колыхающихся нив, Где в саду румяной сливы Золотой сквозит налив; Там, где вдоль холмистой балки Сохнет русло ручейка, Никнут, крытые соломой, Два соседних хуторка. Оба в зной степного лета От ключей недалеки, Оба день и ночь друг друга Наблюдают хуторки. Знают все: что у соседа В огороде зацвело, Почему оторван ставень Или выбито стекло; Почему с утра так рано Потянуло кизяком. Пахнет луком, пахнет медом Или сдобным пирогом… «Куманек! У вас с крылечка Черный кот из-за бадьи Жадно смотрит, как у клети Копошатся воробьи…» «А у вас сегодня ворон Хрипло каркал на трубе, — Все ль у вас благополучно? Все ли здравствуют в избе?» «Ничего… Жену спровадил Наш хозяин, говорят, Далеко послал за Волгу Навестить своих ребят». «Не беда, кацап он ражий; Вон он вышел на крыльцо, Подбоченился, понурил Загорелое лицо». «А у вас хозяйки внучка За цветами в огород Побежала и, босая, Села — песенку поет… Завтра бабушка лампадку Перед образом зажжет, А она цветы да ленты В косу черную вплетет…» «Вон, кацап пошел к арбузам На зеленую бахчу, Поднял дыню и — глазами Провожает саранчу. Ишь несется! нет конца ей… Помутила небеса; Но не села к нам, не съела Ни пшеницы, ни овса…» «Значит, все благополучно?» «Слава богу, куманек!..» — Так они ведут беседу С бугорка на бугорок… Но проходит лето, — к югу За дождем летят грачи; Опустели огороды, Обезлюдели бахчи… Воротилась ли к кацапу Беспокойная жена? Не видать… Денек был серый, Ночь дождлива и бурна. Сквозь заплаканные окна Тускло светят огоньки… И, взъерошенные бурей, Приуныли хуторки. Да и на сердце неладно… Что-то втайне их мутит, Недовольны чем-то, — каждый Подозрительно молчит. Вот глядит один и видит Ночью красное пятно… Пригляделся, — у кацапа Занавешено окно. Лето целое ни разу Не подумал он о том, Чтоб к окну приладить ставень Иль заткнуть стекло тряпьем. Так зачем же занавеска? Аль кацап, хоть и женат, Позабыл семью и бога, И боится — подглядят. Вот другой глаза таращит (Он, старик, дремал весь день) И в потемках видит: кто-то Перелез через плетень. И за грядами, где бурый Хмель оборван и повис, У скамьи сошлись две тени И любовно обнялись. Хуторок не скоро понял: «Что за черт!., одни!., впотьмах!..» Подошли, — скрипит ступенька — Спичка чиркнула в сенях… Эге-ге! Дивчину вашу Не сберег и домовой… Вот каков наш астраханец! И добро бы холостой! «Ах, грехи, грехи!» И утром Проболтался хуторок… Ахнув, бросила старушка Недовязанный чулок. Видит, — внучка в новых бусах, И с нечесаной косой… «Ах, такая ты, сякая! Что ты сделала с собой!..» Внучка вспыхнула, бормочет: «Я ли первая грешна!..» — То-то будет ад кромешный, Как воротится жена!.. Хуторки видали виды, Знают, правдой дорожа, Что такой любви с похмелья Недалеко до ножа. И глядят уже сердито Друг на друга хуторки, Старикам такие шашни, Очевидно, не с руки… Иногда, назло им, ночью Тут такая тишина, Так ярка в холодном небе Одинокая луна; Так роса блестит на серых Паутинках лебеды, Что и ночью ясно видны Им знакомые следы. И не только вдоль тропинки Слышен шелест резвых ног, Видно, чья перебегает Тень с порога на порог… Иногда ж, назло им, тучи Так туманят глушь степей, Так дождит, что слышен гомон Землю роющих ключей; Так тоскливо, что уж лучше Внучки дома не ищи; Тут всю ночь одна старуха Дрогнет лежа на печи. Хуторки дрожат и жмутся, Внемля гулу голосов, Вою, свисту, бормотанью Разгулявшихся ветров. Чу! не ведьма ли промчалась, Ухватясь за помело? Что-то шаркнуло по кровле… Клок соломы унесло. Не бесов ли стая скачет, Не телега ли стучит? Не жена ли из-за Волги К другу милому спешит? Хуторки не спят — и в страхе Чутко слушают впотьмах, Не слыхать ли ночью крика Или стука в воротах?!. <1895>

«Если б смерть была мне мать родная…»

Если б смерть была мне мать родная, Как больное, жалкое дитя, На ее груди заснул бы я И, о злобах дня позабывая, О самом себе забыл бы я. Но она — не мать, она — чужая, Грубо мстит тому, кто смеет жить, Мыслить и мучительно любить, И, покровы с вечности срывая, Не дает нам прошлое забыть. <1897>

«И любя и злясь от колыбели…»

И любя и злясь от колыбели, Слез немало в жизни пролил я; Где ж они — те слезы? Улетели, Воротились к Солнцу бытия. Чтоб найти все то, за что страдал я, И за горькими слезами я Полетел бы, если б только знал я, Где оно — то Солнце бытия?.. <1898>

«Еще не все мне довелось увидеть…»

Еще не все мне довелось увидеть… И вот одно осталось мне: Закрыв глаза, любить и ненавидеть Бесплодно, смутно — как во сне! 1898

МЕЧТАТЕЛЬ

(Юноша 30-х годов XIX столетия)

<Отрывки из поэмы>

Вера есть величайший акт человеческой свободы.

В. Жуковский

Мертвые суть невидимые, но не отсутствующие. Отдадим справедливость смерти.

Виктор Гюго

I

Те образы, черты которых были Так живы, так знакомы не одним Моим глазам, и навсегда могилой Заслонены и даже как бы смыты Потоком лет — не призраки ли?.. Но Они как бы вернулись и — зовут… Или, безмолвствуя, мне указуют На прошлое. И в этом прошлом я Кажусь им тенью, мертвой для живых — Живой для них, — по существу такой же, Как и они. И вижу я себя С другим лицом, в кругу других, когда-то Мне близких лиц… И вот одно из них, Которых тень иль дух неуловимый, Никем не ведомый, никем не зримый, В моей душе иль в памяти моей Приемлет вновь и цвет и очертанья И голос — это милое лицо Ровесника и друга школьных лет, Поэта-мистика, который мне вверял Наивные мечты свои. Увы! В тридцатые года романтик юный Сгорел от них, и на моих глазах Угас навеки… Звали мы его Вадимом, а фамилия его Была Кирилин. Будь он жив, — быть может, Он так же бы боролся и с нуждой, И с неотвязной музой. Но его чело Не знает терний, и он спит глубоко В сырой могиле, и могилы этой, Когда-то дорогой и орошенной Слезами и увенчанной цветами Из городских садов, теперь никто бы И не нашел… Не долговечно наше Посмертное жилище, как и все На свете. Но каким воскрес он В моих воспоминаньях, как любимый Товарищ, пусть таким и выплывает На этот лист бумаги, для того, Чтоб перейти в печать или в камин — Что иногда почти одно и то же… ………..

IV

В летний день, бывало, По воскресеньям, уходил он в рощу, Что примыкала к городскому валу, И где паслись коровы. Звук свирели Пастушеской и ржанье кобылицы Стреноженной, и перекатный шум Колеблемых дыханьем ветра листьев, Как музыка, ласкали слух его; И вдоль ручья он уходил далеко От города; и как рыбак, который, Закинув удочку, ждет целые часы Улова, чтоб не даром голодая, Прийти в свою семью с лещом иль щукой, — Так, походя, весь день, он ждал чего-то Необычайного: прислушивался к ветру, Приглядывался к искрам солнца в струйках Чешуйчатых, ласкающих камыш; Или под тень развесистой ракиты Ложился на песок, и напряженно, Как бы подглядывая чей-то вечно Теряющийся шаг, глядел он На все далекое и близкое, как будто Боялся проглядеть или проспать Неведомое им в природе чудо Или виденье… Сам не понимал он, Что иногда таилось у него В душе болезненной, готовой верить И в красоту, и в бога, и в природу, И в демона.

V

В двенадцати верстах От города был монастырь. На берегу Оки стоял он, заслонившись рощей Березовой от столбовой дороги. И летом он ходил туда — молиться. Но что мудреного, что наш мечтатель Любил крутой, высокий берег — вид На луговую сторону реки, Возобновленный, бедный монастырь И те развалины, где находился Великокняжеский когда-то терем. Там, по преданью, жил когда-то Или гостил великий князь Рязанский (Олег, колеблющийся современник Побоища на Куликовом поле). Невзрачен был вид этих теремов Или развалины: то был не замок, И не дворец, а просто дом кирпичный, Без потолка, с обрушенным карнизом И маленькими окнами. (Без окон, С подвальным входом, нижний был этаж). Обломками старинных изразцов И кирпичей засыпанные сени Высокою крапивой заросли, Тогда как на стенах, вверху, ютились Березки и кудрявились кусты…

VI

Все проходили равнодушно мимо Кирпичных стен неживописной этой Развалины; один Вадим Кирилин Любил там по часам стоять и слушать, Как наверху весенний ветерок, Порхая, шелестил листвой березок, И как там пели птички… Это все Невольно говорило сердцу и уму, Что жизнь и знать не хочет ни о том, Что было, ни о том, что будет. Всю Природу удовлетворяет миг Насущного… Но мы не таковы! Без прошлого и будущего мы Не можем жить, принадлежа всецело Обоим, как растительная жизнь Принадлежит корням, цветочной пыли И завязи плодов. Между грядущим И прошлым мы — таинственная точка, Лучистая, которая нам светит Или назад, или вперед… Кирилин Любил, оглядываясь, рисовать И нашу быль, и наши небылицы: Немудрено, что стоя перед этой Красноречиво-бедной стариной, С ее нерадостно прожитым веком, Мечтал он и, мечтая, домечтался До лихорадочного бреда. Вот как сам Описывал он мне свой странный бред, Наверное прикрашенный его Живой фантазией: