Стихи

Полонский Яков Петрович

КАЗИМИР ВЕЛИКИЙ ^**

Посв. памяти А. Ф. Гильфердинга [15]

1

В расписных санях, ковром покрытых, Нараспашку, в бурке боевой, Казимир, круль польский, мчится в Краков С молодой, веселою женой. К ночи он домой спешит с охоты; Позвонки бренчат на хомутах; Впереди, на всем скаку, не видно, Кто трубит, вздымая снежный прах; Позади в санях несется свита… Ясный месяц выглянул едва… Из саней торчат собачьи морды, Свесилась оленья голова… Казимир на пир спешит с охоты; В новом замке ждут его давно Воеводы, шляхта, краковянки, Музыка, и танцы, и вино. Но не в духе круль: насупил брови, На морозе дышит горячо. Королева с ласкою склонилась На его могучее плечо. «Что с тобою, государь мой?! друг мой? У тебя такой сердитый вид… Или ты охотой недоволен? Или мною? — на меня сердит?..» «Хороши мы! — молвил он с досадой. — Хороши мы! Голодает край. Хлопы мрут, — а мы и не слыхали, Что у нас в краю неурожай!.. Погляди-ка,

едет ли за нами Тот гусляр, что встретили мы там… Пусть-ка он споет магнатам нашим То, что спьяна пел он лесникам…» Мчатся кони, резче раздается Звук рогов и топот, — и встает Над заснувшим Краковом зубчатой Башни тень, с огнями у ворот.

15

Стихотворение "Казимир Великий" было задумано мною в 1871 году. Покойный А, Ф. Гильфердинг просил меня написать его для второго литературного вечера в пользу Славянского комитета. — Тема для стихов была выбрана самим Гильфердингом, им же были присланы мне и материалы, — выписки из Польского летописца Длугоша, с следующею в конце припискою: "Раздача хлеба в пору голода у летописца рассказана без всякой связи с другими фактами из жизни Казимира, потому тут у вас carte blanche…" — Стихи были набросаны, когда я узнал, что литературный вечер с живыми картинами в пользу Славянского комитета не состоялся и отложен на неопределенное время. — Затем умер и наш многоуважаемый ученый А. Ф. Гильфердинг, самоотверженно собирая легенды и песни того народа, изучению которого, в связи со всеми ему соплеменными народами, с любовью посвящал он всю свою жизнь.

2

В замке светят фонари и лампы, Музыка и пир идет горой. Казимир сидит в полукафтанье, Подпирает бороду рукой. Борода вперед выходит клином, Волосы подстрижены в кружок. Перед ним с вином стоит на блюде В золотой оправе турий рог; Позади — в чешуйчатых кольчугах Стражников колеблющийся строй; Над его бровями дума бродит, Точно тень от тучи грозовой. Утомилась пляской королева, Дышит зноем молодая грудь, Пышут щеки, светится улыбка: «Государь мой, веселее будь!.. Гусляра вели позвать, покуда Гости не успели задремать». И к гостям идет она, и гости — Гусляра, — кричат, — скорей позвать!

3

Стихли трубы, бубны и цимбалы; И, венгерским жажду утоля, Чинно сели под столбами залы Воеводы, гости короля. А у ног хозяйки-королевы, Не на табуретах и скамьях, На ступеньках трона сели панны, С розовой усмешкой на устах. Ждут, — и вот на праздник королевский Сквозь толпу идет, как на базар, В серой свитке, в обуви ремянной. Из народа вызванный гусляр. От него надворной веет стужей, Искры снега тают в волосах, И как тень лежит румянец сизый На его обветренных щеках. Низко перед царственной четою Преклонясь косматой головой, На ремнях повиснувшие гусли Поддержал он левою рукой, Правую подобострастно к сердцу Он прижал, отдав поклон гостям. «Начинай!» — и дрогнувшие пальцы Звонко пробежали по струнам. Подмигнул король своей супруге, Гости брови подняли: гусляр Затянул про славные походы На соседей, немцев и татар… Не успел он кончить этой песни — Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль махнул рукой, нахмурясь: Дескать, песни эти я слыхал! «Пой другую!» — и, потупив очи, Прославлять стал молодой певец Молодость и чары королевы И любовь — щедрот ее венец. Не успел он кончить этой песни — Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль сердито сдвинул брови: Дескать, песни эти я слыхал! «Каждый шляхтич, — молвил он, — поет их На ухо возлюбленной своей; Спой мне песню ту, что пел ты в хате Лесника, — та будет поновей… Да не бойся!» — Но гусляр, как будто К пытке присужденный, побледнел… И, как пленник, дико озираясь, Заунывным голосом запел: «Ох, вы хлопы, ой, вы божьи люди! Не враги трубят в победный рог, По пустым полям шагает голод И кого ни встретит — валит с ног. Продает за пуд муки корову, Продает последнего конька. Ой, не плачь, родная, по ребенке! Грудь твоя давно без молока. Ой, не плачь ты, хлопец, по дивчине! По весне авось помрешь и ты… Уж растут, должно быть к урожаю, На кладбищах новые кресты… Уж на хлеб, должно быть к урожаю, Цены, что ни день, растут, растут. Только паны потирают руки — Выгодно свой хлебец продают». Не успел он кончить этой песни: «Правда ли?» — вдруг вскрикнул Казимир И привстал, и в гневе, весь багровый, Озирает онемевший пир. Поднялись, дрожат, бледнеют гости. «Что же вы не славите певца?! Божья правда шла с ним из народа И дошла до нашего лица… Завтра же, в подрыв корысти вашей, Я мои амбары отопру… Вы… лжецы! глядите: я, король ваш, Кланяюсь, за правду, гусляру…» И, певцу поклон отвесив, вышел Казимир, — и пир его притих… «Хлопский круль!» — в сенях бормочут паны… «Хлопский круль!» — лепечут жены их. Онемел гусляр, поник, не слышит Ни угроз, ни ропота кругом… Гнев Великого велик был, страшен — И отраден, как в засуху гром! <1874>

ИЗ БУРДИЛЬЁНА ^**

«The night has a thousand eyes» [16]

Ночь смотрит тысячами глаз, А день глядит одним; Но солнца нет — и по земле Тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз, Любовь глядит одним; Но нет любви — и гаснет жизнь, И дни плывут, как дым. <1874>

16

У ночи тысяча глаз (англ.). — Ред.

«Мой ум подавлен был тоской…»

Мой ум подавлен был тоской, Мои глаза без слез горели; Над озером сплетались ели, Чернел камыш, — сквозили щели Из мрака к свету над водой. И много, много звезд мерцало; Но в сердце мне ночная мгла Холодной дрожью проникала, Мне виделось так мало, мало Лучей любви над бездной зла! <1874>

НОЧНАЯ ДУМА

Я червь — я бог!

Державин

Ты не спишь, блестящая столица. Как сквозь сон, я слышу за стеной Звяканье подков и экипажей, Грохот по неровной мостовой… Как больной, я раскрываю очи. Ночь, как море темное, кругом. И один, на дне осенней ночи, Я лежу, как червь на дне морском. Где-нибудь, быть может, в эту полночь Праздничные звуки льются с хор. Слезы льются — сладострастье стонет — Крадется с ножом голодный вор… Но для тех, кто пляшет или плачет, И для тех, кто крадется с ножом, В эту ночь неслышный и незримый Разве я не червь на дне морском?! Если нет хоть злых духов у ночи, Кто свидетель тайных дум моих? Эта ночь не прячет ли их раньше, Чем моя могила спрячет их! С этой жаждой, что воды не просит, И которой не залить вином, Для себя — я дух, стремлений полный, Для других — я червь на дне морском. Духа титанические стоны Слышит ли во мраке кто-нибудь? Знает ли хоть кто-нибудь на свете, Отчего так трудно дышит грудь! Между мной и целою вселенной Ночь, как море темное, кругом. И уж если бог меня не слышит — В эту ночь я — червь на дне морском! 1874

В ДУРНУЮ ПОГОДУ ^**

Пусть говорят, что наша молодежь Поэзии не знает — знать не хочет, — И что ее когда-нибудь подточит Под самый под корень практическая ложь, — Пусть говорят, что это ей пророчит Один бесплодный путь к бесславию, что ей Без творчества, как ржи без теплых, ясных дней Не вызреть… Выхожу один я в чисто поле И чувствую — тоска! и дрогну поневоле. Так сыро, — сиверко!.. И что это за рожь! Местами зелена, местами низко клонит Свои колосики к разрыхленной земле И точно смята вся; а в бледно-серой мгле Лохмотья туч над нею ветер гонит… Когда же, наконец, дождусь я ясных дней! Поднимется ль опять дождем прибитый колос? Иль никогда среди родимых мне полей Не отзовется мне ретивой жницы голос, И не мелькнет венок из полевых цветов Над пыльным золотом увесистых снопов?!. <1875>

В ПРИЛИВ ^**

На заре, в прилив, немало Чуд и раковин морских Набросала мне наяда В щели скал береговых; И когда я дар богини Торопился подбирать, Над морским прибоем стала Нагота ее сверкать. Очи вспыхнули звездами, Жемчуг пал дождем с волос… «И зачем тебе все это?!.» — Прозвучал ее вопрос. «А затем, чтоб дар твой резать, Жечь, — вникать и изучать…» И наяда, подгоняя Волны, стала хохотать. «А! — сказала, — ты и мною Не захочешь пренебречь! Но меня ты как изучишь? Резать будешь или жечь?..» И наяды тело с пеной Поднялось у самых скал, На груди заря взыграла, Ветер кудри всколыхал. «Нет, — сказал я, вздрогнув сердцем, — Нет в науке ничего Разлагающего чары Обаянья твоего». И пока зари отливы Колыхал лазурный вал, Я забыл дары богини — Я богиню созерцал. <1875>

СЛЕПОЙ ТАПЕР

Хозяйка руки жмет богатым игрокам, При свете ламп на ней сверкают бриллианты… В урочный час, на бал, спешат к ее саням Франтихи-барыни и франты. Улыбкам счету нет. Один тапер слепой, Рекомендованный женой официанта, В парадном галстуке, с понурой головой, Угрюм и не похож на франта. И под локоть слепца сажают за рояль… Он поднял голову — и вот, едва коснулся Упругих клавишей, едва нажал педаль — Гремя, бог музыки проснулся. Струн металлических звучит высокий строй, Как вихрь несется вальс — подбрякивают шпоры, Шуршат подолы дам, мелькают их узоры, И ароматный веет зной… А он — потухшими глазами смотрит в стену, Не слышит говора, не видит голых плеч — Лишь звуки, что бегут одни другим на смену, Сердечную ведут с ним речь. На бедного слепца слетает вдохновенье, И грезит скорбная душа его — к нему Из вечной тьмы плывет и светится сквозь тьму Одно любимое виденье. Восторг томит его — мечта волнует кровь: Вот жаркий летний день — вот кудри золотые — И полудетские уста, еще немые, С одним намеком на любовь… Вот ночь волшебная, — шушукают березы — Прошла по саду тень — и к милому лицу Прильнул свет месяца — горят глаза и слезы… И вот уж кажется слепцу: Похолодевшие, трепещущие руки, Белеясь, тянутся к нему из темноты — И соловьи поют — и сладостные звуки Благоухают, как цветы… Так образ девушки, когда-то им любимой, Ослепнув, в памяти свежо сберечь он мог; Тот образ для него расцвел и — не поблек, Уже ничем не заменимый. Еще не знает он, не чует он, что та Подруга юности — давно хозяйка дома Великосветская — изнежена, пуста И с аферистами знакома! Что от него она в пяти шагах стоит И никогда в слепом тапере не узнает Того, кто вечною любовью к ней пылает, С ее прошедшим говорит. Что, если б он прозрел, что, если бы, друг в друга Вглядясь, они могли с усилием узнать — Он побледнел бы от смертельного испуга, Она бы — стала хохотать! <1876>

«В дни, когда над сонным морем…» ^**

В дни, когда над сонным морем Духота и тишина, В отуманенном просторе Еле движется волна. Если ж вдруг дохнет над бездной Ветер, грозен и могуч, Закипит волна грознее Надвигающихся туч, И помчится, точно в битву Разъяренный шпорой конь, Отражая в брызгах пены Молний солнечный огонь, И, рассыпавшись о скалы, Изомнет у берегов Раскачавшиеся перья Прошумевших тростников. <1876>