Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Так называемая «литературная жизнь», понятно, продолжалась, и 8 июня 1935 г. газета «Литературный Ленинград» отметила книгу стихов «Года» развернутой рецензией М. Гутнера. Речь в ней шла не столько даже о новых стихах, включенных в книгу, сколько обо всем поэтическом пути автора (это ведь было первое «Избранное» Полонской). Зачином статьи служил критический аккорд: «В “Годах” поэтический путь Е. Полонской выглядит куда более прямым и гладким, чем он был на самом деле», — потому-то работу поэта критик рассматривал в полном объеме текстов первых ее книг. Гутнер отметил, что в «Знаменьях» Полонскую «очень многое роднит с лирикой “Цеха поэтов”, отражающей в своей примитивной вещности стремление замкнуться в четырех стенах комнаты», и что «мотивы “рода”, “родных вещей” “голого” биологического человека в поэзии Е. Полонской появляются не случайно. И биологический “род” и “тело” <…> — это лирический оплот против “разбушевавшейся стихии революции”». Далее рецензент перешел к сборнику «Под каменным дождем». «Любопытно, — сокрушенно констатировал он, — что “гражданский стих” Е. Полонской не имеет ничего общего с поэзией революционных
После столь жесткой проработки она растерялась; сохраняя интерес к темам общественного звучания, пыталась писать по-новому, отчего стихи только теряли и в форме, и в содержании, становились советскими, то есть по существу — никакими. Разумеется, это шло в такт потоку политических событий.
Наиболее грустное впечатление производит пятая книга Полонской «Новые стихи 1932–1936». Само название говорило читателям и критикам, что здесь только новыеее стихи, непохожие на старые, и шпынять автора за прежнее творчество теперь уже нельзя. Политически время сохраняло жуткий градиент. «Новые стихи» подписали в набор 2 августа 1936-то, в пору больших тревог и полной неизвестности, чего ждать дальше, а в печать их подписали 17 января 1937-го, когда «убийц Кирова» уже расстреляли, готовились новые процессы и волна террора набирала запредельные обороты…
«Новые стихи» открывались стихотворением «Памяти Сергея Кирова». К 1937 году уже сложилась традиция, обязательная для ленинградских поэтов, непременно включать в свои новые книги стихи памяти Кирова — они есть и во «Второй книге» Заболоцкого (1937), кончавшейся — «Горийской симфонией» о вожде, что не уберегло поэта от ареста…
«Додумать не дай…», — молил судьбу в стихотворении 1938 года Илья Оренбург (жить и работать с реальным пониманием кошмара, происходящего на родине, было самоистязанием). В написанных на переходе от оттепели к застою мемуарах «Города и встречи» Полонская, когда речь зашла о тридцатых и сороковых годах, призналась: «…Я слепо верила Сталину — в его справедливость и непогрешимость» [84] — действительно, врожденный сарказм в безумную эпоху массового террора не защитил ее от всеобщего дурмана (что, возможно, спасло ей жизнь; сделанная же ею оговорка — «мало понимая в политике» — сомнительна, но вряд ли лукава [85] )…
84
Е. Полонская. Города и встречи. С. 424.
85
Оговорка эта сомнительна, т. к. вакханалию жесточайших массовых репрессий никакая политическая глубина оправдать не может. Откровеннее было бы признаться в безусловном страхе.
В паре ее стихотворений книги 1937 года возникало имя и даже «образ» вождя:
Мы выверим все детали И каждого сердца стук, И примет работу Сталин, Наш первый политрук.«Новые стихи» закрывались стихотворением «Садовник», и читатели мгновенно догадывались, о каком заботливом садовнике идет речь в этом многословном сочинении:
Мудрым глазом следит за ростком неустанный садовник, Он дает ему воду и тень, и в мороз закрывает рогожей, Охраняет от птиц и мальчишек худых молодые побеги, Против жадных червей известковые смеси готовит И вредителей сада преследует сам беспощадно… От зари до заката хлопочет садовник, и ночью не спит он, Все-то думает: как там в саду? Как растет деревцо молодое?Сегодня, в лучшем случае, это воспринимается как издевка, но тогда…
Сейчас нелегко себе представить, как тогда жили люди. Полонская знала, что должна содержать семью; но ведь помимо литработы были еще и писательские собрания, где «братья-писатели» запросто и враз могли тебя съесть со всеми потрохами…
В стихотворении «Сыну» (1935) она так уговаривала себя:
Да, в девятнадцатом, а не в двадцатом веке Я родилась в Варшаве, в царстве Польском, На улице с названьем «Новый Снег». Чадили керосиновые лампы, Достраивали рельсовую конку, И девушки, причесанные гладко, Из дома убегали самовольно Учиться на неведомые курсы. Тебе, конечно, это непонятно. Приходишь с комсомольского собранья И, наскоро глотая суп семейный, Включаешь радио рассеянным движеньем И погружаешься в «Вопросы ленинизма» [86] . А между тем уже «по Коминтерну» [87] Передают последний съезд советов, И слышно — председатель Совнаркома Дает отчет перед рабочим классом, И слушают его заводы и колхозы По всем семи республикам Советов. И, может быть, сейчас в предместий Берлина Иль где-нибудь в Варшаве, на Налевках, Немецкий или польский комсомолец Наушники с оглядкой надевает, Настраиваясь тайно на Москву. Тебе, конечно, все это понятно — По-настоящему живем мы в Новом Свете Мы сами строим этот Новый Свет. И от работы сразу отрываясь, Ты говоришь внезапно: «Слушай, слушай». — А в рупоре спокойный, твердый голос По адресу фашистов произносит Убийственный, но вежливый абзац.86
Книга И. Сталина.
87
Московская радиостанция.
Уговаривать себя удавалось, думая, что, несмотря на полный разгром оппозиции, которая, может быть, была не во всем права, в стране все же построена тяжелая индустрия, создано необходимое вооружение, и армия защитит ее от угрозы нападения фашистской Германии (это опровергли уже первые месяцы Отечественной войны). А любимый сын растет, учится, он идейный комсомолец — хочешь не хочешь — это морально давит на мать, она боится даже легким сомнением усложнить, а прямым разномыслием и вовсе исковеркать ему жизнь…
Что говорить, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, был не индивидуальным, а всеобщим: эпоха террора не может располагать к раскованному творчеству. К тому времени страх Полонской имел уже солидный стаж… В тридцатые и сороковые годы топор висел над ее головой денно и нощно. По счастью, мало кто знал, что Елизавета Полонская (она в свое время никому этим не хвасталась) — это Лиза Мовшенсон, бывшая ученица расстрелянных Зиновьева и Каменева. Ей, в самом деле, повезло: уцелеть в такой мясорубке…
Книгу «Новые стихи» отметили в «Литературной газете» разгромной, но объективной, не ставившей спецзадачи дискредитировать автора, рецензией Льва Длугача [88] : «В книге Полонской стихотворение “Памяти Сергея Кирова” набрано курсивом и поставлено впереди и вне всех разделов. Это дает право думать, что в идейном и художественном смысле оно определяет последний этап творчества Полонской. Однако причитав весь сборник стихов, приходишь к заключению, что стихотворение “Памяти Сергея Кирова" самое слабое из всего, что помещено в этой слабой книге». Отметив, что «литературный стаж Елизаветы Полонской лишает ее права на какое бы то ни было снисхождение», Длугач делал жесткий вывод: «И как бы мы ни расценивали то, что сделано Елизаветой Полонской в прошлом, как бы ни определяли ее удельный поэтический вес, такие стихи не могли появиться в результате серьезной работы». Сегодня уже не узнать, приходило ли в голову рецензенту, что, хлестко критикуя книгу со стихами, воспевающими великого вождя, он мог заработать читательский донос, ничего хорошего ему не сулящий… Разумеется, в «Новых стихах» было и несколько (если быть точным — четыре) вполне достойных стихотворений, но, увы, не они определяли лицо книги…
88
Л. Длугач. О новых стихах Е. Полонской // Литературная газета. 1937. 15 июня. С. 5.
Вакханалию террора конца 1930-х Полонская пережила мучительно и о том «садовнике» больше не писала…
Со времени прихода нацистов к власти в Германии она переводила стихи немецких поэтов-антифашистов, подружилась с теми из них, кто перебрался в СССР; писала собственные стихи о Европе, охваченной предчувствием большой крови. Вскоре едва ли не вся Европа оказалась под сапогом нацистов. Воспоминания о годах парижской молодости делали для Полонской еще более мрачным ощущение общеевропейскою пожара:
Пылают Франции леса, Дубы Сен-Клу, узорчатые клены, Густые липы Севра и Медона, Ваш черный дым встает под небеса…(«Дубы Сен-Клу»)
Эти стихи напечатали нескоро (ставшая явной в 1939-м смена Сталиным политического курса сделала едва ли не все антифашистские стихи Полонской непечатными в СССР). Илья Эренбург, вырвавшийся из оккупированного Парижа, прочел их в рукописи весной 1941-го, когда был в Ленинграде и, как никто, смог почувствовать их горечь…