В двенадцать лет так весело живется.Как сладко целоваться по угламТайком, чтоб не увидели большие…А после делать вид, что мы чужие,Учтиво говорить и Вы и Вам,Пугаться, если тынечаянно сорвется…В двенадцать лет так весело живется.В гостиной вслух «Онегина» читать,Краснеть и опускать глаза смущенноОт резких слов о «девочке влюбленной»,Тяжелой книгою румянец закрыватьИ чувствовать, как сердце часто бьется.В двенадцать
лет так весело живется.Сбежать по лестнице в зеленый сад.В горелках крепко за руку держаться, —Не хочется и для игры расстаться.«Ты рада, Лиля?» — «Я?» — «Я очень рад».А милый взгляд ласкает и смеется.В двенадцать лет так весело живется.«На старый пруд пойдем. Возьми жакет».Осенний дождь. «Как пахнет здесь грибами…В последний раз прощаемся мы с Вами.Мы женимся с тобойчерез шесть лет.Ты подождешь меня?» — «Клянусь!» И он клянется.В двенадцать лет так весело живется.1913
«Полуопущены ресницы…»
Полуопущены ресницы,Полуоплакана печаль,И медленно уходят в дальТеней забытых вереницы.
«Улыбнулся издали, — может быть, не мне…»
Улыбнулся издали, — может быть, не мне.Может быть, в окно — тучам и весне.Может быть, тому, — что за окномПрокатился первый вешний гром,Что в стекло ударили внезапноЛивня первого брызжущие капли.
«Над решеткой Вашего окна…»
Над решеткой Вашего окнаНаклоняемся вдвоем к Парижу.В сумерки я Вам почти верна,В сумерки становимся мы ближе.Город там внизу — совсем такой,Как я девочкой о нем мечтала…Я не помню книги, но герой —Был как вы влюбленный и усталый.Я не помню книги. Я молчу.Под холодным синеватым светомЛюбоваться долго я хочуГибким и печальным силуэтом.Над решеткой Вашего окнаНаклоняемся вдвоем к Парижу.В сумерки я Вам почти верна,В сумерки становимся мы ближе.
«У тебя при каждом резком слове…»
У тебя при каждом резком словеГолос обрывается звеня…У тебя и так сошлись надменно брови,Не сердись сегодня на меняИ не говори мне очень колко,Что я улыбаюсь всем прохожим…Понимаешь, это ветер толькоЛегкомыслен и неосторожен.Не сердись, мой милый, милый, милый,Я скажу всю правду, подожди:Ах, меня наверно опьянилиМартовские крупные дожди.<Париж, 1914>
«Когда я буду старой, и уеду…»
Когда я буду старой, и уедуВо Францию, в один из городковДолин Луары или ПуатуИль, может быть, Двух Севров,Где тысячи две жителей и церковьС химерами на площади большой,И мэрия с трехцветным новым флагом.А улицы кривые, окна в ставнях,Сады обнесены высокою стеной.Откуда нужно ехать два часаДо станции в тяжелом дилижансе,В котором ездили еще МанонИ кавалер влюбленный Де Грие.И где сидишь согнувшись на скамьеМежду кюре и коммивояжером.Где вечером влюбленные уходят,Обнявшись, на шоссейную дорогуПариж — Бордо. И смотрят в темнотеНа редкие огни автомобилей.Где в воскресение съезжаются на рынокКрестьяне в синих глянцевитых блузах,Скупые, любящие только вкусную едуИ крепкое бургундское вино.У рынка с каменною колоннадойПривязывают крепких лошадей.Жен отсылают в церковь слушать мессу,А сами недоверчиво торгуются и пьют.Где в будни улицы
пусты и слышноВ открытое окно начальной школы,Как маленькие учатся читать.Где всё так ясно, просто и спокойно, —Где можно долгими ночами вспоминать.
«Еще совсем светло, но я устала…»
Еще совсем светло, но я устала,Не знаю, как дойду к себе домой.Несносен вид Латинского квартала,И так враждебны камни мостовой.Дома, афиши, улицы, киоски,Любезности прохожих, стук телег…Всей этой жизни радостной и плоскойТакой чужой и суетливый бег.Так ранит сердце мне холодный, белый —Обычный свет, — обычно ясных дней…Иду и жестких стен почти касаюсь телом,У стен идти мне легче и темней.Ах, только бы дойти, закрыть окно мне,Чтобы не видеть бесконечных крыш.Лечь в темноте, не знать, не помнить,Не слышать, как внизу шумит Париж.
«В окне старьевщика на Екатерингофской…»
В окне старьевщика на ЕкатерингофскойСлучайно я увидела вчераУродца из литого серебра,Горбатого, с ужимкою воровской.На нем разорванный худой кафтан жидовскийДа шапка хитроумная остра.В руке конец гусиного пераИ старый том истрепанный, колдовский.И надпись там: «8-ое сентября»,Как будто нацарапана небрежно,Но старый улыбается хитря.А я все думаю, все думаю прилежно:Что предназначено судьбою неизбежной,Что будет мне 8-го сентября?<1909–1914, Петербург>
Париж
Как печален Париж, когда все ушлиНа войну, на обе границы.Сколько женщин с заплаканными лицами,Сколько окон с закрытыми ставнями.Дождь идет целые дниИ никто не смеется на улице,Даже дети, даже мастерицы.В шесть часов, когда выход с работ,Их никто не ждет на углу.Не берут фиалок на два суУ старой торговки цветамиИ не бродят под руку, рядамиПо большим бульварам, задевая прохожих.Молча смотрят на раненых, на английских солдат.Идут домой не оглядываясь.Нищему ни одна не подаст.Как печален Париж, когда все ушлиНа войну, на обе границы.<Январь 1915. Париж>
Нанси
Устали от белой палатыС большими стеклянными окнами,От криков раненых на длинных столахИ от кучи синих шинелей в углу.Устали смотреть, как монахини в черномНа коленях моют грязные ноги,По которым стекает кровь.Устали смотреть в жадные глазаПо-детски доверчивых взрослых мужчин,Слабых, послушных и ждущих,Чтобы сказали им слово неправды.И устали склоняться над ранамиС кровью, лохмотьями, гноем;Обещать чистую постель,Вино, еду и покой.Устали и вышли вдвоем на порог,К аллее каких-то деревьев.Был уже вечер, темно, шел дождь,Пахло сырой землей и травою.Капли дождя упали мне на губы, —Стало страшно, скорее вернулись назадВ освещенную белую залу.<1915. Нанси>
<Петроградские стихи 1919–1920>
Израиль
1. «Таких больших иссиня черных глаз…»
Таких больших иссиня черных глаз,Таких ресниц — стрельчатых и тяжелых,Не может появиться среди вас,В холодных и убогих ваших селах.Нет, только там, где блеск и зной, и синь,Под жгучим небом ПалестиныВ дыханье четырех больших пустынь,Бог Саваоф мог дать такого сына.