Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

«Мягкой губкой, теплой водой…»

Мягкой губкой, теплой водой Мыла мать запыленные ножки, Загоревшие в солнечный зной, Топотуньи, веселые крошки. А теперь ты, как загнанный зверь, В земляные прячешься норы, И тебя по канавам теперь Валит сон, беспокойный и скорый. Иль не стало в нашей стране Сыновьям нашим должного места, Что мы отдали их войне И дали им смерть в невесты? Но дитя от меня не возьмет Грохот тысячи тысяч орудий; Все я чувствую слабый твой рот На моей опустевшей груди. <Август 1919>

«Сухой и гулкий щелкнул барабан…»

Сухой и гулкий щелкнул барабан, Завыла медь в изогнутое горло, И топотом неисчислимых стран Ответили чудовищные жерла. Конца не будет. Новые опять Придут за мертвыми живые люди, И станут дети мирно засыпать Под громыханье дальнее орудий. Веселые и дерзкие года Оставшимся достанутся на долю: Разрушенные битвой города, Окопами раскопанное поле. Они увидят землю вдаль и вдаль, И, наконец, доподлинно узнают, Как черен хлеб, как солона печаль, Как любят нас и как нас убивают. <1 мая 1920>

Петербург

Новая Голландия:

строитель — Деламот.

Как трудно говорить о важном и высоком; Несутся месяцы стремительным потоком, И легкой пылью будничных забот Нас каждый час упорно обдает; Темнее слух, и сердце равнодушней; Все тише мы, все жалче, все послушней. Но ты, источник стольких вдохновений, Мечта из камня, город измышлений, Ты полон новой, мрачной красоты; Ты кровью опален и смертью тронут, И над тобой уж плакальщицы стонут… О Петербург, не изменяешь ты! Для нас, мятущихся о ломте хлеба, Забывших даже цвет дневного неба, Коротких и поспешных этих дней, — В ночном тумане, в ветре прибережном Внезапно восстаешь, окутан вихрем снежным, Виденье твердое из дыма и камней! Так значит, мы живем, так значит, смерти нет! И чьей-то мысли отягченный след Останется в веках, как крепкая работа. Закрой глаза теперь и вспомни, как встает Там, где канала сумрачный пролет, Чудовищная арка Деламота. <Сентябрь 1920>

Тревога

Тревога! Взывает труба. В морозной ночи завыванием гулким Несется призыв по глухим переулкам, По улицам снежным, По невским гранитам, По плитам Прибрежным… Тревога! Тревога! Враг близок! Вставайте! Враги у порога! Враг впустит огонь в наши темные домы… Ваш город, он вспыхнет, как связка соломы. К заставам! К заставам! Но в сонной дремоте, Смежив утомленные очи, Прикован, не слышит призыва Рабочий… — Ведь долго еще до рассвета. Гудок не обманет: К работе гудок позовет, И к работе Он встанет. Ведь долго еще до рассвета… А враг уже близок, Уж враг у порога… Тревога! Тревога! И вот отовсюду, Как эхо, Как цепь часовых придорожных, Гудки Загудели гуденьем тревожным: Не спите! Вставайте! Вставайте! Не спите! К работе! К винтовке! К защите! Не спите! Враг близок. Не спите! Враги у порога! Вас много. Вас много. Вас много. Вас много. Вставайте! Не спите! Вас много. Вас ждут! Вы рано заснули, Не кончился труд. Идите! Идите! Идите! — Идут… Наверх из подвалов! На двор, чердаки! По лестницам черным Стучат башмаки. По лестницам узким Винтовкой стуча, Ремень на ходу Застегнуть у плеча. К заставам! К заставам! И в хмурые лица зарницами бьет Над Пулковым грозно пылающий свод. <16 октября 1919>

Сказка

Уходила мама-коза В лес по очень важному делу. Целовала козляток в глаза, Возвращалась, в окошко глядела. Вот глаза в переулке блестят… Ходит волк возле самого дома; Притворяется, манит козлят, Точит зубы и ждет, как знакомый. Будем крепче дверь затворять — Никакой нас волк не обманет; Только ты возвращайся опять! Скоро ночь в переулке настанет… Нет огня, и стучит пулемет. Каждый шаг, словно ниточка, тонок… Где-то милую маму ждет Самый маленький белый козленок. <13 октября 1920. 12 рота>

«Весь этот год был труден и жесток…»

Весь этот год был труден и жесток: Здесь в городе, близ северного круга, В пустых домах безумствовала вьюга И в сумерки никто огня не жег. Нам снились сны про голод и беду, Про черный хлеб, про смрадное жилище, И не было того, кто пробудившись Не встал бы вновь в скрежещущем аду. Попробуй, постучись в чужую дверь — Рычаньем ощетинится берлога: Детенышам здесь делят корм теперь… Не подходи, чужой, не дам, не трогай! <1919>

«Не странно ли, что мы забудем все…»

Не странно ли, что мы забудем всё: Зальдевшее ведро с водой тяжелой, И скользкую панель, и взгляд Украдкою на хлеб чужой и черствый. Так женщина, целуя круглый лобик Ребенка, плоть свою, не скажет, не припомнит, Что содрогалась в напряженье страшном, В мучительных усилиях рожденья. Но грустно мне, что мы утратим цену Друзьям смиренным, преданным, безгласным: Березовым поленьям, горсти соли, Кувшину с молоком, и небогатым Плодам земли, убогой и суровой. И посмеется внучка над старухой, И головой лукаво покачает, Заметив, как заботливо и важно Рука сухая прячет корку хлеба. <16 февраля 1920>

«На память о тяжелом годе…»

На память о тяжелом годе Установи себе, народ, Семь дней на память о свободе, И передай из рода в род! Разделишь хлеб скупою мерой; От редких крох очистишь нож; В печи остылой пепел серый В который раз перевернешь. И, как голодного волчонка, Накормит сумрачная мать Куском припрятанным ребенка, Чтоб все исполнилось опять. И пусть, огней не зажигая, В дому, на площадях, народ Следит, как сходит тьма ночная, И в долгом мраке утра ждет. <20 января — 6 марта 1921 >

«Слишком буйной весны…»

Слишком буйной весны Нестерпим слепительный свет; После стольких черных дней Мы думали — солнца нет. Мы думали: это полярный круг Сомкнули ночь и зима, Чтобы жизнью стала для нас Дымных домов тьма. Так для чего же колокола, Чужая Пасха, май? И несмолкаемый легкий звон Птичьих пролетных стай? Бедным глазам страшна, Ты, — неожиданная весна! <2-12 мая 1921>

Кровь и плоть

1-е Февраля

В поминовенный день я не приду, отец, Туда, где мертвые оставлены живыми; Враждебно место мне и страшен мне мертвец, И Бога твоего я потеряла имя. На непокрытый пол, без обуви, согбен, Не сядет с нами гость как для молитвы надо. Мужчины в доме нет, и как велит закон, В знак траура никто не совершит обряда. Но в зеркале моем тебя я узнаю, — Не тень бескрылую нездешнего предела, — Родную кровь, отец, живую плоть твою, И ты живешь во мне, душа моя и тело. Бессмертен ты во мне: я сыну передам Усмешку, голос, взгляд, ресниц густые тени, И глаз косой разрез, что переходит к нам От матери твоей, от дальних поколений. <16 февраля—6 марта 1921>