Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

Тифлис

И ты сменил лицо свое, Ковровый город у Куры, Пусть грохот звончатый еще Поет с Давыдовой горы. Пусть Чацкий спит здесь мирным сном Пошли романтики не те. Поправку вносит Заккрайком К твоей восточной пестроте Однообразьем диаграмм И дробью Интернационала. Так. Был твой азиатский хлам Здесь в переделке небывалой. Сюда в октябрьский день, На славный праздник в гости, Из горских деревень Приходят крестоносцы. У Дома Профсоюзов Кольчугою блеснуть, Прославить аркебузом Знамен багряных путь. По городу пройдя, Не замедляя шага, Республике Труда Они дают присягу. Но вместе с ними, рядом, Не выше их коленей, Идут в строю отряды Другого поколенья. Одни под черной буркой Идут кичась оружьем, Но кожаные куртки Осанкой их не хуже. По тесным площадям, Где

все дома в наклонку, Ребячий барабан, Стучи и цокай звонко! Распахнуты ворота, И песни все знакомы! Кому придет охота Сидеть сегодня дома?

Тревога

Восстанье! Вызваны полки. Набиты штыковым товаром, Уже гремят грузовики По Головинскому бульвару. Уже в мотоциклетный стук, В торопкий звон пустых трамваев Вползло в настороженный слух Лихое имя — Челакаев. Уже винтовки на плечо — Подростки тянутся к райкому. Уже пикеты горячо — «Ваш пропуск» — требуют с знакомых. И франтство, белобрючный рой, Исчез, развеялся до драки. Как жизнь меняет цвет и строй, Так город надевает хаки.

Революцьонный трибунал

Революцьонный трибунал. Неразговорчивые судьи. Они шестую ночь без сна. И тенями проходят люди. Скрипит усталый письмовод, Но председатель свеж, как пуля. Сегодня он, Горелов Петр, У октября на карауле. Он холоден, спокоен с виду. Он видел смерть глаза в глаза. Не за свою он мстит обиду, Здесь думать о своем нельзя. <1924–1925>

2

Мост

Там, где железный мост Через канаву лег, Где электрических звезд Многоэтажный лог, — Разостланы тряпки на голых камнях. На тряпках, на самом мосту, Нищенка-мать и ее дитя Сидят и глядят в темноту. Мало воды под мостом, но, Тая и нарастая, Неисчерпаемой волной Льется толпа людская… Прохожий, пройди закутавшись в мех. Что же тебе за дело? Это нужда из всех прорех Кажет синее тело. Ниже людей, на голых камнях Верноподданные Неудачи, Нищенка-мать и ее дитя, — Что они в городе значат?! Дитя! Ты не знаешь, что за тебя Ведет человечество войны, Чтоб сделалась жесткая эта земля Тебя, наконец, достойной. Обернутый в тряпки, прижатый к груди, Истории малое семя, Закинутый в ночь, — подожди, подожди: Работает старое Время! Ты сам динамитный патрон, Брошенный в черный город. Колеблются стены, и воздух зажжен, И молнией свод распорот! <1927>

Наследство

Высоко над крышей, где воробей Квартиру дешевую свил себе, Глядим из окошка, я и сын, На город, на реку, на солнце, на дым. Глядим и не можем наглядеться. — Вот это, дитя, твое наследство: Из чистого золота купола; Река превосходнейшего стекла; Качается крепость на двух мостах, Гудит дымовая завеса застав. Туда я тебя отпущу в науку, — Научишь глаза и научишь руку. Любовью жестокой и злобой колючей Тебя испытают и власти научат. Тогда лишь города будешь достоин — В нем песни рождались, в нем гибли герои. Ценнее, чем золото, маузера чтимей, В нем дерзости творческий дух несмиримый! Революции по праву и по закону Он твой, в Революции год рожденный! <1924>

Страна Чудес

Распахнуты двери, и вывеской дивной Здесь начинается страна чудес! Чем улица глуше, тем призывней Глазам ослепленным слепительный блеск. Чем улица глуше, панель грязнее, Тем громче музыка призывает нас: «Входите, случайные ротозеи, — Мозоль на руках и синицы у глаз»! Юнец, проститутка, швея, рабочий, — Работа, еда и сон, — Вот час между вечером и ночью, Он скинут со счета, он вам прощен! Входите! Здесь продают забвенье, Страстей человеческих правду и ложь; Здесь в кресле потертом в одно мгновенье Тысячу жизней переживешь. Гасни, докучный свет! Песню начни, движенье! Жизнью налейтесь, тени! Времени больше нет! Пока пучок лучей Бьет в полотно экрана, Откройтесь для очей, Невиданные страны! Терзай нас, любовь, И ненависть жги, И мы на земле Людьми рождены. Пусть смертию — смерть И жизнью — жизнь! О, скудное сердце, Живи хоть чужим! Живи и люби! Верь и не верь! …Но свет зажигается, хлопает дверь. И вот уж об выходе просят гостей. Встречает их вьюга у черных дверей. Их ветер встречает, свистя что есть мочи, Горланя им в уши: «Мечтатели, эй! Все кончено! В дело! На улицу! В ночь!» <1924>

Кино в двадцать третьем

Начало так: в фойе толпятся просто, Поднявши воротник между собой равны, — Червонная звезда, мальчишка-папиросник, Валютчик с барышней и в колокол штаны. — Конец погони? Смерть? Еще двенадцать серий! — А лихорадка бьет: — Кто маска? кто отец?.. — Пора! Пускают в зал! Осада! — Гнутся двери, И руки хлопают, и не сдержать сердец. Гудит

мотор. А там уже сидят в обнимку, Целуются, едва погаснет свет, Платок пуховый с кожаною финкой, И в голос надписи читает шпингалет. От шпалера в восторге двое. Третий Молчит. Глаза — бурав. А пальцы — в ручки кресл. Весь зал трепещет. Связанную Бетти Кладет злодей под мчащийся экспресс. Тапер… Но не тапер, а Аполлона флейта Звучит средь ионийских скал. Божественного Конрад Вейдта Мелькает роковой оскал… И семечки лускают в такт, И снова смех и говор бойкий, И подле освещенной стойки Шпана жрет яблоки. Антракт. <Март 1924>

Песня

Нога деревяшкой, Облезлый костыль, Да с музыкой ящик, Да летняя пыль. — Шарманщик, шарманщик, Где был ты, когда, Гремя и взрываясь, Катились года? Война, Революция, Гибель богов, Кудрявые дети Голодных годов… А ты ковыляешь По желтым дворам, И слушает песни твои Детвора Про то, как Трансвааль Догорает в огне, Про гибель «Варяга» В холодной волне. Кудрявые дети Голодных годов За песенки эти Дадут медяков. — Шарманщик, шарманщик, А нет ли новей? — Изволь, дорогая, Лишь скуку развей. «Вставай, заклейменный, В решительный бой…» И вот запевает Шарманщик хромой. И вторит шарманка, Шипя и хрипя… — Довольно, шарманщик, Довольно с меня! — Вздымаются толпы На мертвой земле, Полночное солнце Восходит во мгле… — Шарманка, шарманка, Ты сердце мне рвешь, Так бедно, так скучно, Так скудно поешь! Ведь в ящике тесном И в солнечном мире Нет лучше той песни И нет ее шире. На смерть с ней идти И за жизнь с ней бороться, Надеждою мира Та песня зовется! — Шипит колесо, Спотыкается вал… Шарманка играет Интернационал. <1925>

Собаки

1. «Над дряхлым манежем года и событья…»

Над дряхлым манежем года и событья, Сменяя афиши проходят сменяясь. Сегодня сошлись на изысканный митинг Здесь свора собачья и сволочь людская. В простых загородках, в загонах дощатых Собачьего духа аристократы, А около псов их друзья и кормильцы, — Зады в панталонах и шляпки на рыльцах. Жюри на почетном возвышенном месте, Как судьи собачьей незыблемой чести. Их взоры серьезны и лица строги: Собаковеды, собакологи. По кругу, у трэка, теснятся зеваки, Играют оркестры и воют собаки: В них музыка будит гражданские страсти, Но плетка кусает их честные пасти. И псов именует глашатай суровый — Какого помета и рода какого. И псы на цепочках по кругу проходят, И следом хозяйки задами поводят, И шепот сопутствует их появленью, Жюри же бесстрастно дает заключенье. Но псы равнодушны к призам и медалям: Не били бы плеткой да шамать бы дали.

2. «Играют оркестры и воют собаки…»

Играют оркестры и воют собаки. По кругу, у трэка, теснятся зеваки… И вот объявляет глашатай у трэка Особенный номер: борьба с человеком. Старо представленье и роли не новы: Имущий и нищий — актеры готовы. Колючая изгородь, заряд холостой, Мешок с барахлишком да выстрел пустой. На желтый песочек ложится убитый, Убийца же в обществе ищет защиты. И сволочь теснее сжимает круг, И рвутся собаки на выстрел из рук. Пора, отпустили. Как черная лава, Прыжками ведут доберманы облаву. По следу, по следу, по свежему следу! Шныряют и нюхают, ищут разведать. В них нюх и законность. И пороха запах Щекочет им нос, беспокоит им лапы. Пред ними толпа отступает по кругу, И каждый глядит, сокровенно испуган, И думает каждый, опаску тая: «Возможны ошибки… А что, если я?» Но нюх бесподобен. Нельзя ошибиться! Он найден, он найден, он найден, убийца! Ему не помогут ни быстрые ноги. Ни смелость, ни ловкость, ни люди, ни боги. И лаем заливистым возглас задавлен, И трэк обегает безумная травля. И кто разберет их — игра или правда? Луна ли там вольтовой светит дугой Над зарослью колкой, над чащей лесной, И кто он, — невольник, бегущий погони, Затравленный каторжник дальних колоний, Иль в города джунглях берущий добычу Звериный боец в человечьем обличье? Здесь тысячи глаз бороздят темноту, И тысячи глоток взывают: «ату!» «Ату и возьми его!» — кто бы он ни был! За зрелище плачено. Ставка на гибель. Лети, мое сердце! Но сердце не птица, Стучи не стучи, а пора покориться. Ты загнан, ты пойман, ты схвачен за плечи, Ты брошен на землю. Лежи, человечек! А впрочем, не бойся: исход предначертан: В манеже не будет ни крови, ни смерти. Вцепившихся псов ударяют по ребрам, Тяжелый мешок у злодея отобран. Довольно, довольно, конец представленью! Актеры в намордниках ждут одобренья. Они бескорыстны и сердцем не робки: Побольше костей да погуще похлебки. И сволочь уходит к семейным основам, И зрелищем каждый приятно взволнован. Так собственность мы охраняем незримо, Так жизнь гражданина законом хранима. И псы подвывают, и трубы играют, И шляпки поспешно мужей упрекают, И шепчет подружка задастой подружке: — Тот, рыжий, в подпалинах, разве не душка? <1926>