Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

4. «На небе звезды. В Тифлисе огни…»

На небе звезды. В Тифлисе огни. Видишь два неба и города два. Между небом и городом мы одни, Балкон наш причален едва-едва… Ты хочешь, желаньем и волею ночи Сниму его с якоря на полет? И кровь моя отвечает: «Хочешь!» — И ветер горячий в голову бьет. Пилот и механик ушли в духан Пить до зари. Скорей! Рокочет зурна и стучит барабан, Это нам: сигнальная трель. Свидетели тополи и кипарис, Срываемся и плывем! Город уходит вниз… Горы встают горбом… Летим, только кровь стучит Да кружится голова. — Как руки твои горячи! — — Вернемся на землю. — Молчи! Наш дом в темноте, наши судьбы сошлись, Нас музыка вяжет нежней и короче. Над нами звездами пылает Тифлис… Под

нами созвездия южные ночи…

5. «К чему прикосновенье? Воздух…»

К чему прикосновенье? Воздух Горяч и напоен желаньем… И музыка касается обоих нас И вяжет нас крылами легких птиц… Еще мгновенье, упадем на землю, Как яблоко, сорвавшись, канет ниц…

6. «Оторван от рук моих…»

Оторван от рук моих, В тюрьме, в тюрьме, Оторван от рук моих, Лежишь во тьме. За тремя стенами, за желтой Курой, Лежишь в темноте, черноглазый мой. Метехский замок тебя стережет — Река под решетками счет ведет. Она ударяется о гранит, Она торопится и спешит, Она считает на ходу, Она говорит: «Иду, иду». Немало она насчитает дней, Но я считаю еще быстрей. Года и столетья считаю тоскуя — Мы ведь не кончили поцелуя. <1925>

«Ты спрашиваешь, почему…»

Ты спрашиваешь, почему Я не пишу тебе стихов: Тебя я слишком берегу, Моя последняя любовь. Но я могла бы написать Сто тысяч самых лучших строф, И в каждой только о тебе, Моя последняя любовь. Я суеверна и скупа, Мне ревность жжет и сушит кровь, Я не хочу тебя терять, Моя последняя любовь! Чтоб только женщинам другим Не рассказать, не выдать лишь Вкус губ твоих и те слова, Что ты в беспамятстве твердишь. Пускай отсохнет мой язык, Пусть руку отсекут мою: Не напишу тебе стихов, Пока тебя не разлюблю. <3 октября 1926>

Письмо

— Мальчик легкий и крылатый, Покровитель всех влюбленных, Письмоносцем был когда-то, Первым был из почтальонов. Мы его сослали в ссылку В библиотеки, в музеи, — Писем срочную рассылку Мы и без него имеем. Что нам крылья перяные! Алюминий тоже прочен! Поцелуй через пустыни Другу шлем воздушной почтой. Так я думала обманно, Поджидая почтальона, Глядя в невские туманы С высоты многооконной. Не во сне, не в ночи дремкой, — В твердой памяти то было: На звонок сухой и громкий Двери быстро отворила, — Но из пальцев почтальонши Взяв конверт большой и белый (Дробь мгновения, не больше, В это время пролетела), Я узнала в ней, кудрявой Как мальчишка, большеротой, Образ дерзкий и лукавый Краснощекого Эрота. <18 октября 1924>

Разлука

Теперь — прощай В последний раз! Расстаться нам Приходит час. Нам не грозит Ни нож, ни яд, Нас не смутит Ни муж, ни брат. Я рук твоих Любила гнет, Твои слова И алый рот. Но не буди Во мне любовь: Что было, То не будет вновь. Мне на плече Оставь укус И поцелуя Соленый вкус. Когда пройдет На коже след, Исчезнет память Минувших лет. <1926>

4

Ночью

Спала я среди ночи, И в комнате моей Дремали сном отряды Послушных мне вещей. Я пробудилась сразу, И в теплой тишине Все было неподвижно И все подвластно мне. Но месяца

рожок Вдруг заглянул в окно — В морозной высоте Шатался он давно. Сказала я: «Бродяга, Что по ночам не спишь? Ведь мне не восемнадцать, К чему тебе ломаться!» А он ответил: «Друг, Что вспоминать былое! Пусть вещи спят в покое. Зажги огонь, возьми тетрадь: Бродяжить мне, тебе — писать». <1926>

Имя

Не исподволь — удар короткий. Он четко мечен, метко пал: Октябрь! Мы взяты в обработку, Как кислота берет металл. Насмарку! Имена и вещи — Все снял уверенный резец, Мы сами — и доска, и резчик, Начало жизни и конец. Страна казарм, страна хоругвей, Доска, готовая к резьбе… Не те проступят буква к букве, Республика, в твоем гербе. Но смыв державства завитушки — «Империя! Россия! Рим!», — Мы перепишем имя: «Пушкин» И медь, как память, протравим. <16–18 мая 1924>

Есенину

1. «И цвет волос моих иной…»

И цвет волос моих иной, И кровь моя горчей и гуще, — Голубоглазый и льняной, Поющий, плачущий, клянущий. Ты должен быть мне чужд, как лесть Неистовств этих покаянных, Ты должен быть мне чужд, но есть В твоих светловолосых странах Волненье дивное. Меня Волной лирической ответной Вдруг сотрясает всю, и я, Как камертон, едва заметной Издалека тебе откликнусь дрожью, Затем, что не звучать с тобою невозможно. <19–20 мая> 1924

2. «Ты был нашей тайной любовью. Тебя…»

Ты был нашей тайной любовью. Тебя Мы вслух называть не решались, Но с каждою песней, кляня и любя, С тобою в безумье метались. Я помню, пришли мы проститься с тобой На смертный, последний твой голос, — Чтоб врезались в память лик восковой И твой золотеющий волос. Смерть любит заботы: дубовый гроб, Цветы, рыданья разлуки, И книжечки тоненькие стихов Положены в мертвые руки. Мы сами внесли тебя в черный вагон, Мы сами. Не надо чужих! Пускай укачает последний твой сон Круженье колес поездных. Прощай, златоглавый! Счастливый путь Тебе от шутейного братства! Мы все ведь шальные. Когда-нибудь И нам надоест притворяться. <1926>

Лавочка великолепий

Памяти Льва Лунца

Так. За прилавком пятый год Стоим. Торчим. Базарим. Прикроем что ли не в черед? Пусть покупатель подождет: Шабаш. Подсчет товарам. С воспоминаний сбив замок, Достанем из-под спуда Что каждый в памяти сберег, Что в тайный прятал уголок — Усмешку, дерзость, удаль. Пусть в розницу идут слова, Как хочешь назови нас, — Пусть жизнь товар и смерть товар, — Не продается голова И сердце не на вынос. «За ветер против духоты», — Нам запевает стих. Как полководец, водишь ты Сложнейший строй простых. И отвечает друг второй: «Я тоже знаю бой. Свинец и знамя для врагов — Они отлично говорят. Но кто не понимает слов, Тому лекарство для ослов — Колючка в жирный зад». И отвечает третий друг: «Увидеть — это мало. Я должен слову и перу Передоверить все сначала — Вкус городка и дым вокзала, Войны громоздкую игру». Так говорим живые мы, А там, в чужой стране, Под одеялом земляным Последний друг в последнем сне, Он писем тоненькую связь, Как жизни связь, лелеял. Его зарыли, торопясь, По моде иудеев. А он любил веселый смех, Высокий свет и пенье строк, А он здесь был милее всех, Был умный друг, простой дружок. И страшно мне, что в пятый год, Не на чужбине и не в склепе, Он молча выведен в расход, Здесь, в лавочке Великолепий. <3 февраля 1925>