Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

Ненависть

Нас первая ненависть сблизила, друг, — Вот этот знакомый с детства круг От чопорных дур До распутных нерях, Посредников мелких, Ловчайших деляг, До крупного хищника Мутных вод: Мы знали типаж этот Наперечет. Как мы презирали их! С гневом подобным Лишь юность одна Ненавидеть способна. Мы выросли, друг, И увидели вскоре — Высокие своды Больших аудиторий, И ровным шоссе Распростерлась земля, И к нам наклоняются Учителя, И мудрые книги Нас ведут На длинном И крепком Поводу. Но с доктором Фаустом, Со старым безумцем, Мы начали вместе Наш путь вольнодумцев. И мы беглецами Из дома уходим, Союзников ищем И дружбу находим. Ни славы Не жаждали мы, ни богатства, Но оба вступили В шутейное братство Богатой земли, И новую ненависть Приобрели: К трескучему слову, К ученому брюху И к каноническому духу, Который, как плесень на старье, Ложился на каждый росток революций От Назаренянина До Фурье. Ну что ж я скажу тебе, Друг, при свиданье? У жизни и счастья в долгу, Я тратила сердце, Перечеканив, Но ненависть Берегу. Ее, как вино, Охмеляют года; Все крепче, острее настой. И если друзья Предают иногда, Враги Неизменно со мной. 1932

Другу

Мы все получили От века в наследство: Арийское слово, Иудейское детство, Картины и статуи, Книги и песни И золото Мудрости тысячелетий. А странствия… Шельда, полна и светла, К широкому морю Нас утром несла в богатую осень богатого века… В ту осень с тобой мы расстались навеки. Нас жизнь разлучила, — Какая-то малость, Война, или как это там называлось. Все думали — временно, все поправимо — а дни проходили, одетые в дымы, одетые смертью и грромом летучим, одетые в сеть заграждений колючих… И, взрыта фугасами, окопами вскопана, земля между нами раскрылась, как пропасть, и, вздыблена, словно пустыня лесками, — барханами трупов легла между нами. И мы на различных остались дорогах. Мы были так стары, Мы знали так много — И как оказалось Смешно и нелепо — Мы были так юны, Мы были так слепы. И книги… и мудрость… Все было обманом. Не золотом, а пятаком оловянным! Ты видел Европы кровавый закат, И смерть твои веки закрыла. На Майне, во Франкфурте старом, лежать Тебе в одинокой могиле. Я даже не слышала твоего «прости», Когда ты задумал Из жизни уйти. Я даже не знала, неосторожный, Что все навсегда уже невозможно! Мне трудно поверить, что это навек, Что день не настанет, когда Особенно синей покажется мне У набережной невской вода, И в ветре балтийском взмывающий флаг, Пристанет большой теплоход, И ты по мосткам торопливо сойдешь, Как школьник, пальто наотлет… И вместе походкой пойдем молодой, Как в первую нашу весну, И я покажу тебе, дорогой, Мой дом и мою страну. <Октябрь 1932 — май 1934>

Конец

Враг мой, друг мой, муж мой невенчанный, Снова, снова, снова про тебя. Нет кольца на пальце безымянном. Но кольцом свивается судьба. Сколько писем шлю тебе вдогонку Годы, годы, годы напролет, Теплых, как ладонь у нашего ребенка, Ледяных, как ненависти лед. А теперь — через годы и версты Вдруг ответ, как черный водоем: — Возвращайся, друг, запальчивым и черствый, — Дни до смерти вместе проживем. — И, внезапной злобою объята, Я кричу в окно, в пространство: Нет! Господин, низка у вас зарплата, Не умею я варить обед! Не умею утешать и холить, И делиться, и давать отчет За платок, за воротник соболий, Ворковать над мужниным плечом. Лучше пусть в гостинице дешевой Я умру под мелкий зимний дождь, В час, когда померкнет над альковом Отраженье Люксембургских рощ. Прибежит к студенту мидинетка, Просвистит за стенкой качучу, Постучат, смеясь, ко мне: — «Соседка! Мы вас потревожим…» Промолчу. И шепнет сосед гарсону в синей блузе: — «Что-то этой русской не слыхать?» — В комнату войдут и распахнут жалюзи, Солнце брызнет на мою кровать, Брызнет утро вечное Парижа, Запах роз, гудрона, стук колес — Только я их больше не увижу, Ни людей, ни бледных роз. Сын приедет, сходит на кладбище, Побродит по улицам чужим, Да еще в газете, может быть, напишут Две строки петитом, смутные как дым. <1932–1934>

Снег в горах

Мне снег На черном гребне гор Напомнит, знаю я, Цвет молодых твоих седин И холодность твоя. Мы мало виделись с тобой. Расстались, как во сне, Но взял ты зеркальце мое, А гребень отдал мне. И если в зеркальце мое Случайно взглянешь ты, Быть может, Возвратит стекло Тебе мои черты. И если гребень подношу Я к волосам моим, Воспоминанье о тебе Встает как легкий дым. Мне снег На черном гребне гор Напомнит, знаю я, Цвет молодых твоих седин И холодность твоя. <8 апреля 1936>

Романс («Не оттого, что связан ты навек…»)

Не оттого, что связан ты навек, Не оттого, что ты любил другую, Я при тебе не подымаю век, Клянусь тебе, не оттого тоскую. Соперницы старинной не боюсь. Я знаю, друг, любовь неповторима, — Сто разных роз один приносит куст, Сто облаков встают из клубов дыма. И все же сердце рвется и болит, И счастья день невольно затуманен, И мне тревога тайная твердит, Что ты уже смертельно жизнью ранен. <Сентябрь 1936>

Город (Из стихов о Пушкине)

Он в мире далеком Давно знаменит: Дворцы над широкой Невой, И розово-серый Прибрежный гранит, И дымные дали его. И сложены Славные песни о нем. Мы часто С тобой Их твердили вдвоем: О том, как безумец погиб молодой, Нахлестнутый невской чугунной волной, Как грозный хозяин На медном коне По улицам скачет В ночной тишине. Но тот, Кто прекрасную песню сложил, Был сам здесь загублен в расцвете сил, В простую рогожу Поспешно зашит, И вывезен тайно, И тайно зарыт. Властителям царства И мертвый поэт Казался опасен и страшен: Могилы его В этом городе нет, Но кровь его — В городе нашем. 1936

Не ржавеет

Н. Тихонову

Я привожу к тебе моих друзей, Чтобы они тебя умом затмили Иль победили широтой плечей, Улыбкой белозубой и румяной. Но чудеса… Они перед тобой, Речистые, внезапно умолкают Иль жалкие слова лепечут робко. А речь твоя кипит, искрится, блещет Непринужденной силой вдохновенье. Веселость детская твоя неотразима. Они влюбляются в тебя, мужчины, — Как мальчики глядят тебе в глаза А ты встаешь, высокий, тонкий, светлый, И говоришь с улыбкой: «До свиданья». И ты к другим уходишь. Что мне делать? Не ржавеет старинная любовь. <Июль-август 1937>

Повесть

Ты тоже не была счастливой, Анна. Ты девочкой его, должно быть, полюбила, Подростком рыжеватым и неловким, Глядела на него влюбленными глазами. Он беден был, упрям и малодушен, Родители тебе его купили, Анна. Ты поздним вечером стояла, Анна, У той гостиницы, где мы с ним целовались. Его на лестницу ты вызывала трижды — Рассерженный, он вышел и вернулся. В то утро я ему шепнула о ребенке… Ты тоже не была счастливой, Анна. Ты двадцать лет его держала, Анна, Всей женской слабостью — простой и цепкой, Всем чувством чести, свойственным мужчине. От жгучего стыда он ночью просыпался, И рядом — ты лежала на постели. Ты тоже не была счастливой, Анна. Не стала я с тобою спорить, Анна, Я сына молча увезла на Север. Взамен любви — судьба дала мне песни, И смерть твоя разняла руки, Анна. Я не сержусь, ты можешь спать спокойно, Ты тоже не была счастливой, Анна. <23 апреля 1937>

Отчизне

Михаилу Фербергу

Бывает мать несправедлива К своим сынам. И вот тогда Любви и горькой и ревнивой Для них приходит череда. Им не забыть. Им не расстаться. Ты не любовница. Ты мать. Им песни детства ночью снятся, И этих песен не отнять. Им снится юность буревая, Огонь твоих гражданских битв. И рана старая, сухая Опять в ночи кровоточит. И сердце бьется так тревожно, И холод смерти давит грудь — Проклясть тебя им невозможно И невозможно обмануть. Пред дальней ледяной могилой Склоняемся, притворно иль скорбя, Отчизна, я бы не простила — Ни за него, ни за себя. <1938>

«На дальнем Севере зимует друг…»

На дальнем Севере зимует друг. Сегодня я пошлю ему посылку: Сухую колбасу, лимоны, лук, Отрезок сала в розовых прожилках. Вот шептал а. Её янтарный глаз Ему напомнит солнечное лето. Перебираю вновь, который раз, Подобранные тщательно предметы. Чтоб верил, что найдет жену такой, Какой оставил, чтоб не знал сомнений. Ступайте, милые! И твердою рукой Подписываю: Бухта Провидений. <1938>