Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

2

Вечер. Посвежело. Звенят в колодце ведра то и дело, Собаки лают. На востоке тьма, На западе кровавая тесьма Закатная. Нам песня рассказала, Как Бондаривна о беде узнала. Шепнули люди: «Убегай скорей! Ты не найдешь защиты у людей, — Канёвский-пан не шутит, судит скоро…» Оврагом, лесом да в ночную пору Бежала Бондаривна от врага,— Но где ступала девичья нога, Где черевички легкие ступали, Там алой крови струйки побежали… Так черный всадник, солнышко догнав, Схватил его за золотой рукав, С размаху круто полоснул булатом, И кровь зарделась в небе бледноватом И огненной струей ушла в зенит. Веселья столько, что в ушах звенит, У пана Пшемысловского в покоях! Где пять панов уселись — словно сто их! Сегодня Людвиг — сын «поры златой» [111] — Велел накрыть столы, где меньше зной, Под липами — там светотень живая, Узоры ювелирные сплетая, Стелила легкий силуэт ветвей. А дальше, несколько шагов левей, Под вишней — старый погреб, память деда. Вдруг деловито подтолкнул соседа Пан Замитальский: мол, гляди, гляди! И прошептал: «Немножко подожди, Немножечко…»

111

Речь идет о так называемой «золотой вольности» шляхетско-панской Польши.

Сосед

Ну, выдумал потеху!

Второй

Уж это да, не оберешься смеху!

Первый

Покойный дед мой… это было в год, Когда он с вашим дедом шел в поход На…

Второй

Как же, как же! Их обоих вместе Вписали в книгу доблести и чести.

Первый

Да, да! Да, да! Так дед еще, скажу, Умел шутить… А я не нахожу Теперь веселья прежнего!

Второй

Еще бы, Теперь живем, как волки в тьме чащобы!

Первый

Да, шалость в духе старых добрый дней Под силу только старшим. Тем ценней! Тепло на сердце, словно праздник божий! Так, значит, дед. Отец-покойник тоже… Главу я вскоре приведу к концу И без задержки подарю чтецу (Читателю, конечно: извините!) Все основные тайны нашей нити. Был в погребе Тибурций заключен, Как будто дерзко преступил закон, Хоть не обидел мухи бедный малый. Но Замитальский шуткой разудалой Дворянское вниманье подогрел. Когда поэт, как говорят, дозрел, — Токайское в своем считая стиле,— Его лакеи в погреб оттащили, Смеясь глумливо, но исподтишка. Теперь схватилось панство за бока Под громкий смех: ведь случай без примера! Тибурций вылез, словно из пещеры, Косматый и комичный, как медведь. Притом,

читатель дорогой, заметь — Седых волос немудрые остатки Тибурций в живописном беспорядке Всегда держал, как музы верный сын. Еще заметь: не в краткий миг один Он проложил счастливый путь к спасенью, Хотя и по прямому направленью, Хотя и весельчак Петро помог. Хмельной синклит ну просто изнемог От хохота: «Вот чучело-то, боже! Глаза! Глаза-то на багровой роже! Ишь выпучил — точь-в-точь вареный рак!» Умело подшутить еще не так Дворянство старое, на радость сердцу, Умело подсыпать в тарелку перцу,— Конечно, чужакам, своих не бьют. Ружье, нагайка, розга, сабля, кнут — Для развлеченья знати всё годилось. Попался нищий — ну-ка, сделай милость, На вербу лезь! И будешь куковать! Потом в «кукушку» невзначай послать Заряд из шомполки: давно набита! Считалось это шуткой знаменитой, Находчивой!.. Я случаев таких Вам мог бы почерпнуть из старых книг Не два, не три, а может быть, поболе. Из слез кровавых, из предсмертной боли, Из синяков на молодых плечах, Из воплей девичьих в глухих ночах, Из седины, потоптанной бесчинно Сафьяновою туфлей господина, Из диких оргий, где, под пьяный шум, Над всем святым глумился барский ум, Неистовый, и в алчном своеволье Детей травил борзыми в чистом поле,— Шляхетский смех «великородный» рос… Всем представленье по душе пришлось, Что Замитальский дал у Пшемысловских. На Украине штукарей таковских Немало попадалось в те года! Тибурций! Плачь, раз просят господа, Рви волосы: смеяться панство хочет! Всё это брюха сытые щекочет, В пищеваренье помогает им… Свой стыд стишком запечатлей смешным. Раз шут, получишь — должность, брат, такая — Кусок жаркого и бокал токая.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Було, мати, не вважати, Що я в тебе одиниця, Було мене утопити, Де глибока криниця. Було, мати, не вважати, Що високого зросту, Було мене утопити Із найвищого мосту. Було, мати, не вважати, Що я тонкого стану, Було мене утопити, Де я й дна не достану. [112] Песня

112

Не считалась бы ты, мать, с тем, что я у тебя единственная, да и утопила бы меня в глубоком колодце. Не считалась бы ты, мать, с тем, что я высокого роста, сбросила б меня в воду с высокого моста. Не считалась бы ты, мать, с тем, что у меня тонкий стан, и утопила бы меня там, где бы я не достала дна. — Ред.

1

Как тех гусей шумливых табуны, Что осенью иль в юный день весны Спускаются на голубое лоно, Что баламутят тихие затоны, И плещут крыльями, и гомонят, — Так и повозки на дворе шумят, К родным домам везя гостей веселых. Уже огни давно погасли в селах, Уж старшие уснули, и детей Спать уложили: песней — соловей, Лягушки — глухо квакая из тины. Смеется, плачет сердце у Марины: Сегодня — иль умрет, иль убежит! Спят господа, и челядь также спит; И на дорогу белый месяц светит… А где Марко? А если кто приметит, Как выбралась из горницы она, Как поплыла, что светлая луна, Что облачко, тропинкой пробежала? Старик Наум советов дал немало И указал дорогу беглецам. Ах, горе! Убежал бы он и сам, Когда б года не налегли на плечи И не сгибались, будто от увечий, Бессильно ноги! Вот бы на простор, Которому лишь звезд златой узор Обозначает ясные границы! Сплошной стеной там зыблется пшеница, Стада овец мелькают на холмах, И ястребы сверкают в облаках, Высматривая жирные поживы. И там народ — свободный и счастливый — Живет на сытой, ласковой земле, И всем она — и зверю, и пчеле, И птицам — яств раскинула немало. Не знаешь, где конец, а где начало Простору этих буйствующих трав. Лишь кое-где, в степных лощинах встав, Белеют хатки, слеплены из глины. Отыщется там, верно, для Марины С Марком любимым тихий уголок. Там, где овражек зелен и отлог, Поднимется, как будто мак на грядке, Жилье, — и в этой новой, светлой хатке Забудутся, окончив труд, они… Хоть дед Наум не видел искони Подобных мест… Хоть никакой порою Ни на земле, ни даже под землею Неведом путь к благим таким краям, Которые себе он создал сам, — Про них в те дни из уст в уста ходила Молва, и все сердца она пьянила, Как теплый ветер сладостной весны… Марина, сердце! Что к тебе за сны Из дали понахлынули шелковой? Своих детей лелеешь в хатке новой Среди степей — и гонишь сумрак прочь, И радостью переполняешь ночь, Неутомимо колыбель качая… Стоит близ дома панского большая Конюшня. Что за кони в стойлах там! Соседним только снятся господам Подобные… В наибыстрейшей паре — Гнедой Султан там с Гандзей темно-карей. Пускай у них и разнородна масть, Пан Людвиг — у него такая страсть! — Всё отдал бы за них, за них единых: Их легкость — легкость крыльев лебединых; Ваятель пред их статностью замрет; Они «закат и утренний восход», — Читаем у Тибурция-пииты. Когда они, как медь, друг с дружкой слиты, Везти готовы легкий шарабан, Ждут у крыльца, — то Пшемысловский-пан Не наглядится на коней, любуясь. Он их облек в серебряную сбрую, Так их убрал бубенчиками он, Что далеко несется дружный звон, К тому же — в гамме выстроен мажорной. Почти что говорят они проворно. (Но каждому, конечно, надо знать, Что бубенцами сбрую украшать Годится только в дальнюю дорогу.) Бесспорно, и возниц таких немного, Как наш Марко; он статен и силен. Рисуй его, когда на козлах он Сидит, как образ римских изваяний, И тонкий бич в его подъятой длани Порой сверкнет над конскою спиной. Нет, никакою не купить казной У Пшемысловского коней летучих И кучера, который так могуче Смиряет их, как хищников Орфей. Карпович, правда, этот лиходей, За пару псов, известных между псами, Да трех красоток с черными бровями Купил себе на славу ездока. Потешен был весь облик старика — Сей мазур, Парипсович по прозванью, Нередко побеждал в соревнованье: Куртину он три раза объезжал (Он гнал вовсю, он вихри поднимал) Шестеркою — по колее всё той же. Но и Марко затем, схвативши вожжи, Сумел свое искусство доказать: Не трижды он, а раз примерно пять Промчался вкруг столетнего газона — И спала с Парипсовича корона. А конюху Максиму, в свой черед, Несли «закат и утренний восход» — Султан и Гандзя — ругань да удары. «Тебе б, слюнтяй, овец да коз отары Пасти в степях или свиней стеречь!» — Так Пшемысловский начинает речь, Когда старик за чем-то недоглянет. И слов не трать: «Да я ж… хотел я… пане…» — От розог не отвертишься тут, нет! Но не знавал Марко подобных бед, Хоть в кучерах довольно был он долго. Уж челядь говорила втихомолку: «Он знает слово, что отводит зло». Жилось Марку, однако, тяжело: Из гайдамаков родом молодчина! И вот теперь пригожая Марина Ему стрелою путь пересекла… Приманкою господского стола Подать ее мечтает Кутернога. А! Всё равно — хоть дьяволу, хоть богу Молиться, лишь бы милой не отдать! Султан и Гандзя тучки обгонять Задумали, летят в глухом молчанье… Кто ж это мчится в легком шарабане Во тьме полночной? Кто их бьет бичом Безжалостно?

Голос первый

А если не уйдем? Марко… а если… если?.. Что нам будет?

Голос второй

Марина, сердце!.. Ведь бежали ж люди… Нам только бы добраться до…

Голос первый

Постой, Прислушайся…

Голос второй

Касаточка! Густой То шепчет лес… иль мельница, быть может… А соловьи всё трели сыплют, множат, Не замолкая в сумраке ночном, Твердят о чем-то — не понять, о чем… И кони мчатся, кони рвутся, И тени брошены луной, И мимо них леса несутся Ветвистой черною стеной. Марко с Мариной! И мечтами Наполнена без меры грудь, А сосны мощными руками Благословляют юных путь. Но там за лесом, за дубровой Копыт неистовый полет: Паныч уже спешит на ловы, Уже чепрак коня шелковый Горячий проедает пот. Хрипит уж голос Кутерноги: «Они, они! Лови!..» И страх Как будто рыщет вдоль дороги И в черных прячется кустах. Марко сечет бичом свистящим И эту мглу, и этот клич, — Но перед ужасом грозящим Бессильно опустился бич. Гогочет, гикает погоня, Взрастает отголосков гуд, И слышно: бешеные кони Храпят и удила грызут. Куда бежать, какой тропою, Когда, как бы боец от ран, Покрытый пеною густою, Свалился загнанный Султан? Или Марине только снится: И лес во тьме теней ночных, И сам паныч, как злая птица, В ночи напавшая на них? И как во сне: «Паныч! Пустите!» — «Сопротивляться? Быдло! Хам! Вяжи его!» — «Я не грабитель! Паныч, уж время вышло вам!» — «А! вышло? Не грабитель, скажешь? Добился прав таких давно? Эй, Кутернога! Что не вяжешь? Иль хочешь порки заодно?» И точно сон Марине снится: Над панычом, взлетев огнем, Взметнул Марко свою десницу С широким дедовским ножом. И вот в ответ на этот быстрый, На смелый, на прекрасный взмах Огнем ударил громкий выстрел — И целый мир потух в глазах. Марина! Что не утопилась, Когда ты маленькой была? Зачем, зачем ты уродилась Приманкой панского стола? Воспоминанье ты, как муку, Храни о том, кто был готов Поднять бестрепетную руку На панычей и на панов!

2

Близка заря. Поплыли на долины Туманы. Звонкий рокот соловьиный Звучит повсюду. Смутно замерцал Широкий пруд… Нередко я встречал И юношу, и старика седого, Которые, после труда дневного, Здесь, на пруду, на плесе, в камышах, Как цапли, чье житье на берегах, Мечтали над премудрою удою. И с ними тихим шепотом порою Я говорил, ища уместных слов, И полюбил разумных чудаков, Воспринимая хитрую науку: Как на живца брать яростную щуку, Как из глубин в блеск солнечного дня Вытаскивать зеленого линя, Закидывать стрекоз плотве сребристой. Денису я, как дивному артисту, Завидовал: не ловля, а игра! (На всё у нас найдутся мастера, Денис — тот уродился рыболовом.) Не раз, дождем застигнутый, под кровом Себе приют желая отыскать, Я в хату шел, где обступали мать Босые дети, лакомясь ухою, Голодные; «Сегодня мы с едою — Отец недаром рыбки наловил…» Как много я былого не забыл! И юность, и товарищи… Да, много Того, чем будет помниться дорога Суровая, а не бездумный путь. Пора, душа! Идиллии забудь В кипучем гневе творчества живого… Старик Мусий — образчик рыболова, Как все, сейчас описанные мной. Уж до зари торчал он над водой, Согнувшись в три погибели, бедняга! Шуршал камыш, едва журчала влага, Но в гору солнце юное плыло… Уже и муха не спеша на лоб Мусию села. Мотылечек белый Внимательно взирал на порыжелый Его рукав — сукну немало дней, — А он всё ждал наивных окуней, Лещей ленивых, лиходейку-щуку… Но что за мяч (к глазам он поднял руку) По лугу покатился?.. И старик Обрадовался: это внук возник На холмике, его Павлусь!.. Но что же Стряслось с мальчонкой, так его встревожа? В глазах испуг: «Ой, дед!.. В овраге… ой! Не знаю сам…» — «Да что с тобой, постой! Кто напугать осмелился Павлуся?» — «Ой, дедушка! Там — мертвый! Ой, боюся!» И дед Мусий за внуком поспешил К оврагу… Там, в избытке свежих сил, Сплелись дубы одеждой многолистой, Цветы вздымают аромат струистый, Сосновый недалеко шепчет бор,— И неподвижно руки распростер Красивый кучер. Он забрызган кровью… И тихий взор под неподвижной бровью Не загорится более огнем. Всё просто, дед! Раздумывать о чем? Ведь сын твой тоже был забит плетями. Не удивляйся! Кровью и слезами Твое житье, житье детей твоих Всегда залито… И старик притих. Он смотрит — и разгадана загадка: Что для него яснее отпечатка Вдоль этой смятой, скомканной травы? Вот, близко от прекрасной головы, Той головы, что порождала муки Любви, тоски и горя от разлуки,— Широкий нож, как золото, горит. А там, подальше — панский конь лежит, И след колес, и сбитая подкова — Всё рассказали старику без слова. Склонился он, и вот, упав из глаз, Под солнцем чистый засверкал алмаз.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ой, у полі сосна, Під сосною корчма, А у тій корчомці П’ють два чужоземці. Один чужоземець Мед-вино кружляє, Другий чужоземець Дівку підмовляє: «Ходім, дівко, з нами, З нами, козаками, Буде тобі лучче, Як в рідної мами…» [113] Песня

Примите, сосны, низкий мой поклон! Хотя в полях Украйны я рожден, Хоть больше я к дубам привык — не скрою — Да к рощицам, где летнею порою Осине светлой нежиться дано; Хоть я к березкам, в детское окно Заглядывавшим, нежность не нарушу,— Пристрастье к вам в мою проникло душу, — Роскошные, зеленые всегда! Ваш пышный шум в далекие года Возник впервые. Дни и поколенья Текли; церквей заброшенных каменья Сыпучим порассыпались песком. Хмельничину и коднинский разгром [114] , Как будто мхом, окутали преданья, А песня, с ветром слившая звучанье, Из рода в род по-прежнему текла. Ей всё равно: кровавые дела, Которыми полна Украйна наша, И чумака в котле убогом каша, Охотников затейливый рассказ, И нежный шепот, сладкий всякий раз Для тех, кто чтит любовные обеты… Июльских звезд плывут над вами светы Иль осень застывает в тишине, — Шумите вы, как море, в вышине, Как морю, вам людские чужды цели. Густеют смол прозрачные капели, Под солнцем, греясь, дремлет смолокур, Птиц косокрылых тонкий тает шнур Меж облаков с чуть розовым отливом, — А вы, в приволье сладком и ленивом, Качаетесь, как мачты кораблей, И лишь порой сквозь мерный шум ветвей Ударит дятел и замолкнет снова… Когда же молния сверкнет сурово И грома разнесется ярый гнев — Вершин сосновых тот же всё напев, Лишь более звучит он громогласно. Земное всё знакомо вам, всё — ясно, О сосны! Я несу вам свой поклон. На холмике, видна со всех сторон, Где два леска смыкаются краями, Корчма стоит. С далекими годами Сроднилось слово это… Скрип колес, Таранью легкой нагруженный воз, Волов идут, покачиваясь, пары, И, как оазис в глубине Сахары, Домишко, покосившийся давно… Вот и хозяйка глянула в окно, Волы, с водой почуявшие ведра, И тень, и корм, — без понуканья, бодро Сворачивают на широкий двор… Нисходит вечер. Звездный светит взор, Чумацкий Шлях раскинулся, широкий, Спокойно месяц клонится двурогий, А чумаки ложатся на ночь в ряд, О том о сем чуть слышно говорят, Сменяя lento, maestoso, grave… [115] Но промолчать нельзя о скверной славе Вот этой поэтической корчмы: Ведь здесь дела, исполненные тьмы, Вершил кулак — «свой брат». Он речью бойкой, Табачной ядовитою настойкой Здесь бедняков несчастных покупал; Здесь эконом с усладой мед вкушал, Нагайкой поработав тороватой; Здесь, местью клокоча, конфедераты Злосчастного терзали шинкаря… (Вот пламенные строки «Кобзаря» В моих убогих вспыхнули палатах.) И здесь бедняк, обтрепанный, в заплатах, Последнюю корову пропивал… Как хорошо, что навсегда пропал Уют корчмы лирический, укромный, Что больше нет стены тяжелой, темной, Что канул строй «гармонии благой»!.. Но далее рассказ продолжу свой, Беря в пример старинные поэмы… Итак, в корчме находимся мы, где мы Пробудем эту новую главу. Войдем во двор. Жуя свою траву, Степенно кони встряхивают гривы. Заглянем в окна — красные отливы Блестят на них от сумрачной печи. Кому, с такой поспешностью, в ночи Яичницу состряпала Настуся, Шинкарка молодая? Поклянусь я, Что у нее молодчики в гостях! Не на волах явились, на конях Они в корчму примчались Боровую. Один сидит, насупился, тоскуя, Задумался. Пузатый с медом жбан Ему поставлен. Это наш Марьян Медынский, уж читателю знакомый. От мыслей, утомления, истомы На лбу его морщина залегла. Другой, который сел в конце стола, Кому вино, как видно, угодило, — Ольшевский Кароль; «казаком Кирилом» Себя он больше любит называть. Вот — побратимы! Этих не разнять Ничем! Скажу старинными словами: Они — дубы, сплетенные ветвями, Они — две чайки в выгибах волны… Ну, словом, дружба в духе старины: Ни в пьянстве удальцам не расставаться, Ни в приключеньях. Драться — так уж драться, Смеяться — так чтоб звякало стекло, А на коня вскочить — так чтоб крыло Орла за ними в лёте не поспело! Еще лицо сегодня к ним подсело — Лесничий, престарелый Никодим: Марьян любил вести беседы с ним. Живя в лесу как в стужи, так и в вёсны, Сам Никодим разросся, словно сосны; Как ветвь, была жестка его рука, А нос торчал подобием сучка Среди волос, как бы поросший мохом. Медок глотая не спеша, со вздохом (Медынский Никодима угощал), Он так же не спеша повествовал О новости, которая ходила Среди людей и всякие будила Волнения — добыча для бесед. Как в зимний день взрастает снежный дед: Сперва лишь ком, рукой ребенка сжатый, — Так имена Марины смугловатой И конюха Марка — уж неспроста! — Из уст переходившие в уста, В диковинную сказку вырастали. Уж столько люди былей наболтали, Что не поверишь собственным ушам! Лесничий же Марину видел сам, Когда ходил в усадьбу за приказом, — Людским бы не поверил он рассказам, Да истина теперь ему ясна! Заплакана, сурова и бледна,— Он видел, — у окна она стояла. Хотел он покалякать с ней сначала, Да передумал: гайдуки кругом. К тому же, как трепали языком, Должно быть, так и есть на самом деле,— Глаза потухли и остекленели, Молчит она, как будто бы уста Навеки ей сомкнула немота… Да что сказать бедняжке? Что ответить? Чего ей ждать? Марка уж нет на свете, Нет милого; она же, вместе с ним, Простилась и со счастьем молодым! Сказать о пане просите? Ну, чудо! Пришлось ему сегодня тоже худо. Как был дороден, крепок и здоров! Ого! А как узнал про беглецов… Когда случилась эта вся тревога И Генрих, сын, явился у порога И в кабинет вошел — так что-то там Недоброе случилось… Только вам Признаюсь я, другим бы не открылся: Сынок в отца, как видно, уродился, И до девчонок так же он охоч… Старик проведал что-то; словно ночь. Весь потемнел от злости и с размаха Как рухнет на пол… Дом весь полон страха… А впрочем, воля божия над ним… Да говорил мне конюх… ну, Максим — Приятель мой, с ним в юности гуляли — Уже три раза в город посылали За лекарем, и ксендз был раза два… Одна у нас, конечно, голова, Одна, как ни неси ее высоко… Да, пожил пан! Смерть, видно, недалеко. Наш пан откуролесил… «Ну, а что Про Генриха слыхать?» — «Ну, с ним не то! Он молод, по-иному рассуждает, Ведь не старик!» — «Да разве не пугает Его… с Марком… тот случай?..» — «Как не так! Ну, если бы пан Генрих был бедняк, Тогда, конечно… Тут — дела другие. Вы знаете: червонцы золотые На грязь любую бросьте — новый вид Всё примет, всё укрыто, всё блестит… Еще сказать: написано в законе, Что коли кто убил при обороне, Сие в вину не ставится ему… Да мне ль учить вас надобно уму? А ежели рассказ вас не обидит, Еще прибавлю… (Обождите… выйдет Настуся.) Гм… К Марине господин Так воспылал (хоть множество Марин Таких имел), что хочет, для приличья, Ее пока отправить он в „Девичье“ (Сельцо господское. Вдали оно…): Ей наказанье мол, присуждено. Опасен пан, паныч опасней вдвое… Не зря он ездит в те края порою Охотиться. Ушла от старика, Да не уйти ей, видно, от сынка, Все так твердят… Ну, хватит! Вестью новой Потешил вас… По роще по дубовой Пройдусь еще… Попал бы я в беду, С другими так болтая… Ну, пойду… Уж очень тут язык мой распустился… Спасибо вам… Не то я притомился, Не то уж больно крепок ваш медок… Спасибо вам… Что выпил я? Глоток! А ноги… Н-да… Нейдут, как будто спьяна…» Лесничий вышел. А кулак Марьяна Бац по столу! «Погибну я — ну что ж! Ведь за нее! Увидят все! Я в дрожь Повергну землю! Вот они, Мараты, Проклятые вельможи!» — «Брат, куда ты Заносишься! К чему такая речь!» — «Эх, Кароль мой! Где доблестная Сечь? Где рыцарство? Скажу я без притворства: Бушует сердце. Лишь единоборство Мне по плечу!» — «Ну, погоди… Итак… Иль не Кирило я и не казак! Раз у тебя душа к безумству падка, Тебе в утеху скоро будет схватка. Не спустит Генрих». — «Увалень такой? С девчонками лишь смел он — не со мной. Не будь Медынский я! С него ведь станет — Скорее он меня к суду притянет!» — «Ну, а в суде… Ведь скверно там… Да, да…» — «Пусть за бедой берет меня беда! Пусть душу в пекло забирают черти, Лишь был бы верен побратим до смерти!» — «Уверен будь!» — «…Ни молния, ни гром Мне не страшны в решении моем!» Такой-то заговор вершился новый В глухой корчме. Лишь бор гудел сосновый, Шумела даль, чуть слышный зыбля звон… Примите, сосны, низкий мой поклон!

113

Ой, в поле сосна, под сосною корчма, а в той корчме пьют два чужеземца. Один чужеземец мед-вино пьет, второй чужеземец девицу уговаривает: «Идем, девица, с нами, с нами, казаками, будет тебе лучше, чем у родной матери». — Ред.

114

Кодня — городок, где страшными казнями казнили гайдамаков (XVIII ст.).

115

Музыкальные термины: «медленно, величаво, важно».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I широкую долину, І високую могилу, І вечірнюю годину, І що снилось, говорилось — Не забуду я. [116] Т. Шевченко

1

Эх, облетает яблоневый цвет! Как жаль, Марина, улетевших лет! Приснилися, привиделись… и скрылись… И черный страх, клыки оскалив, вылез, Накинув панский на спину жупан… Еще не умер Пшемысловский-пан, Как уголь — глаз сверкает ястребиный, Да вот осанка нежная Марины Его сыночку сердце обожгла… Хоть, правда, тенью перед ним легла Глухая ночь… и выстрел среди поля… Да пустяки! Марку такая доля, Как видно, суждена… И то сказать: Холоп не только вздумал убежать — Еще грозился, бунтовщик проклятый! Забыты и Дантоны и Мараты, Речей в пивнушке звонкая струна (Добавить надо: всякий раз спьяна), И мировая скорбь уснула что-то,— И Генрих настежь растворил ворота Волне багровой яростных страстей… Марина! Помнить прошлое не смей, Грядущий день тем паче занавешен. Совсем недавно лепестки черешен Марку с тобою устилали путь, — Теперь они… истлели где-нибудь, А твой Марко… Да как забыть мгновенья Любви, слова — что ветра дуновенье, И взгляд, и звуки песни молодой, Весь милый образ, смелый и живой, Все дни, от первой до последней встречи?.. А тут, как панне поклонившись, речи Заводит Кутернога без стыда: «Что за беда? Ведь ты же молода. Сумей пред панычем лишь отличиться — И сможешь райской жизнью насладиться… О ком грустишь? О кучере! Ха-ха! А может быть, боишься ты греха? Какой тут грех?.. Запомни, дорогая, Ты из того же теста, что любая, Привычку церемониться откинь, Не ерепенься. Сказано — аминь! Смирись, не прекословь господской воле, Уж раз поймали перепелку в поле — В мешок, и точка! Ясно? И не хнычь. Пойми: тебя приметил сам паныч! Он в городе уже, наверно, с двести Красавиц перебрал, скажу по чести, Да и в селе из рук не упускал, Чуть девка побелее и поглаже… А ты ведь — мышь… Да что! Мышонок даже! Возьмись за ум! Послушайся меня! Вот так похнычешь три-четыре дня И согласишься… Эх! Пустое дело И говорить с ней… Кукла! Покраснела! Царевна! Королевна! Не пойму, Зачем, господь, ты создал и к чему Капризных баб да комаров сердитых!» Ушел, — а рассуждений ядовитых Тупое жало в грудь ее вошло. Один лишь раз повеяло тепло Марине в сердце, полное печали. Хоть гайдуки следили, не дремали, Казалось — нет просвета на пути, А все-таки сумел тайком пройти, Поговорить, хоть и за ним глядели, Знаток вина и кухонных изделий, Рассказчик неустанный — дед Наум. Хоть полон сам тяжелых, жгучих дум, Хоть все забыл он присказки смешные, Нашел слова сердечные такие, Каких, казалось, никогда не знал. Не слышала Марина, что шептал Ей старый повар, — только вспоминала… Пред нею снова детство возникало, II дом, и мать, и низенький порог, Подруг на перекрестке говорок, И всё, что снилось, было и забылось… Всплакнула — и улыбкой озарилась. Так позднею осеннею порой В степи, когда холодный и косой Струится дождь, колючий, мелкий, жуткий, — Босая и промокшая малютка Лицом прижмется к матери своей И плачет, сердце разрывает ей: Всю жизнь бродить им с нищенской сумою! И мать обнимет ласковой рукою, Прижмет дитя к измученной груди И шепчет, шепчет ей, — и впереди Как будто солнце вдруг блеснет из тучи… А что в словах? Ну, чем они могучи? Бессвязный, жалкий лепет невпопад. Что в голосе, где горести дрожат? Что в нежной ласке рук ее таится? Так ветерок над травами промчится, Остудит, обласкает, колыхнет — И зелень поднимается, растет И видит: в высоте испепеленной Движенье тучи темной, окрыленной, Она всё ближе — гостем дорогим С собою жизнь приносит всем живым.

116

И широкую долину, и высокий холм могильный, и вечерний час, и что снилось, говорилось — не забуду я. — Ред.

2

Счастлив тот мастер, кто из глыбы белой Прекрасное творит рукой умелой На радость людям. За окном зима Спокойно спит, безгрешна и нема, В лазури стынут розовые дымы, — А мастер, светлый и неутомимый, Чарует камень трепетом весны. Счастливец! Человечества сыны И дочери сквозь этот мрамор строгий Увидят бесконечные дороги, Ведущие к стране заветной той, Где отгремел величественный бой, Сады покрыли землю. Тихо воды Объяли города и огороды, И славный труд уверенной руки Поля животворит и цветники… Счастлив тот мастер, — он искусством ясным Внушил стремленье к битве — безучастным, Он хладнокровных стариков зажег. Счастлив тот мастер! О, когда б я мог, Свои рисуя грустные картины — Лицо убитой, плачущей Марины, Позорные часы прошедших лет,— Услышать голос юности в ответ, Как светлую награду и признанье! Марина, пережив то испытанье, Где ночи свет сменился черным днем, Где милый с окровавленным лицом Упал — и навсегда — на луговину, — Преобразилась в новую Марину. Был детский мир, — как василек он цвел, Несмело заглянув за частокол Своими светло-синими глазами. А дальше что? Холодными слезами Блеснуло горько золото ресниц. Пустыня без надежд и без границ, Где замолкает даже речь живая. Не раз, печальная, перебирая Раздумий нить, припомнила она: Был теплый день, счастливая весна, Ягнята разбежались по долине, Пастух играл на дудке… Что ж Марине Приснилось, померещилось тогда? Ее душа, как чистая вода, Вдруг отразила толпы незнакомых Людей. В наивно убранных хоромах Под звуки бубнов, скрипок и цимбал Досужий люд беспечно танцевал. В тех людях было что-то от старинных Рассказов деда — в них, таких картинных, Наряженных в парчу и красный шелк… Но тучи вдруг нашли. Пастух замолк. Из лога с ветром сырость потянулась, И волшебство развеялось, проснулась Марина, песню тихо завела — Завез проезжий в тишину села Ту песню, чтоб росла, не сиротела. Не думала Марина, что запела И как, — но не могла она молчать. О песня! Где слова мне отыскать, Достойные высот твоих, святая? Ты — плеск реки, ты — боя медь густая, Ты — сумеречный шорох камыша… Народа ты великого душа! Сердца глубокой грустью наполняешь, Манишь, зовешь и дали открываешь. Прими, прими и от меня поклон! Пускай, лукавством, ленью отягчен, Я шел порой неверными тропами, Но у тебя холодными ночами И помощи и отдыха искал И голову больную приклонял К твоей знакомой ласковой ладони. Спасибо, мать! Хотел бы я на лоне Твоем родном навеки опочить! Оборвалась мгновений светлых нить… Марина, пой! За песенкой чуть слышной Забудется мираж палаты пышной, Свободный танец радостных людей Замрет в душе израненной твоей. Был страшен сон — страшнее пробужденье, Когда к свободным людям на мгновенье Невольница Марина попадет…