Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

64. «Я жалобу всегда скрывал…»

Я жалобу всегда скрывал — Мужское, властное начало Мне вслух грустить не позволяло, И, стиснув зубы, я страдал. Так почему ж сейчас слеза Какой-то странною напастью От полноты земного счастья Туманит медленно глаза? 1932

65. «Ты светла, словно солнцем ты вымылась…»

Ты светла, словно солнцем ты вымылась, Где пройдешь — словно теплится свет. Тонкой веткой дорожная жимолость На заре тебе машет вослед. 1932

66. «Ты спросила меня, как зовется…»

Ты спросила меня, как зовется Та звезда, — я не помнил, не знал, Я в наплыве небесного воска Глубь зрачков твоих ясных искал. Знаю, там, в высоте, за оленем Проскакал беспощадный стрелок. Если б я неизбежным веленьем В высоту сразу ринуться б смог, Ты звезде мое имя дала бы, До утра выходила смотреть Над

обрывом, где финские лайбы Тянут к берегу редкую сеть. И тогда не страшила б разлука, Не томил наступающий день, — Может, всё мое счастье, вся мука — Этот скачущий звездный олень. 1932

67. ДУБ

Грозой расколот дуб огромный, Она прошла, испепеля Весь край той ветки, темной-темной, Чуть ноздреватой, как земля. Остался след в долине этой Мелькнувшей молнии былой, И пахнет воздух разогретый Прогорклой северной смолой. А где же молния? Сияньем Уже вдали слепит она… Пусть ты ушла, — а всё дыханьем Твоим душа обожжена. 1932

68. «Море разделившая зарница…»

Море разделившая зарница Зажигает реи кораблей… Хочешь, расскажу я про синицу Сказку самых ранних, детских дней? Та синица за море ходила, За морями города зажгла… Как я ей завидовал, и сила В этой сказке дедовской была. «Да какая ж это вот синица?» — Спрашивал у взрослых я не раз… Увидал — безропотная птица, А гляди ж, какой о ней рассказ… 1932

69. «Как темная даль беспредельна была…»

Как темная даль беспредельна была… Вновь слышу твой медленный голос, — Кубанская шапка с размаху легла На русый седеющий волос. Упрямые губы всё шепчут свое, А сердце по морю тоскует, По лесу, где ночью кричит воронье И белая вьюга колдует. Так началось наше знакомство с того, Что взводы сверкнули штыками. На улице дымной — снегов торжество. Высокое небо над нами. В извозчичьи сани мы сели. Москва Вся в оползнях зеленокрылых. Какие тогда говорили слова — Пожалуй, я вспомнить не в силах. А щеки мороз одичалый дерет, Сквозь зубы два слова процедим — И снова в пролет Триумфальных ворот На низеньких саночках едем. Фофан с толокном да Иван с волокном, А вьюга-разлучница пляшет… В ту ночь непогода шумит под окном, Широкими крыльями машет. Последняя ночь в деревянной Москве. Ночные луженые своды. В коротком раструбе, как в злом рукаве, Грустят москворецкие воды. Нас время разводит, нас годы трясут, Давно мы с тобою седеем, Но диких степей молодую красу Вовеки забыть не посмеем. Ты был комиссаром — и вел наш отряд. Я был ординарцем веселым. Флажки золотые на солнце горят По вольным станицам и селам. 1933

70–97. ЗОЛОТАЯ ОЛЁКМА

1. «Дай руку мне, пойдем со мною…»

Дай руку мне, пойдем со мною В тот вьюжный край, Он полонил мне сердце тишиною, И снегом зим, и свистом птичьих стай. Там горбоносых желтобровых птиц Эвенк охотник ждет, и на рассвете Слепят огни бесчисленных зарниц, И гнет пурга тяжелых кедров ветви. Тайга бежит по белым склонам вдоль Последних побережий, Где по заливам высыхает соль И где во мхах таится след медвежий. Там сердца моего заветная отрада, Край детских лет, Родной страны холодная громада, Я — твой поэт. 1933

2. СТАРЫЙ ИРКУТСК

На Дьячем острове боярский сын Похабов Построил хижину, чтоб собирать ясак… Прошли года в глухой тоске ухабов, Века легли, как гири на весах. Над летниками тесными бурятов Сыченый дух да хмель болотных трав; Сюда бежали, бросивши Саратов, И вольный Дон, и старой веры нрав. И город встал в пролете этом узком, Суму снегов надевши набекрень, И наречен он был в веках Иркутском, Окуренный пожарами курень. Вот он встает в туманах, перебитых Неумолимым присвистом весны. Немало есть фамилий именитых — Трапезниковы, Львовы, Баснины. Он богател. Его жирели тракты. Делил полмира белыми дверьми, И чай везли его подводы с Кяхты, Обозы шли из Томска и Перми. Он грузен стал, он стал богат, а впрочем, Судеб возможно ль было ждать иных От золотых и соболиных вотчин, От ярмарок и паузков речных. Он, словно струг, в века врезался, древний. Рубили дом, стучали топоры, Бродяги шли из Жилкинской деревни, С Ерусалимской проклятой горы. Он шлет их вдаль. Оборванные парни Идут навстречу смерти и пурге, Мрут от цинги в тени холодных варниц, От пули гибнут смолоду в тайге — Чтоб богател, чтоб наливался жиром Купеческий, кабацкий, поторжной, На весь немшоный край, над целым полумиром Поставленный купцами и казной. 1933

3. ХОЗЯЕВА

Низко кланяясь, провожала управа, Лошадь рванула — сойти с ума, Налево — лабазы его, а направо — Им же построенные дома. А сбоку саней медленно едет, Снегом и ветром обдавая на миг, Весь мир, разбитый на «дебет» и «кредит», Занесенный в рубрики бухгалтерских книг. Купола церквей — как пробки графинов. Зело выдыхается это вино. Кладбище в жимолости и рябинах: Здесь-де покоиться суждено. Годы легли по откосам чалым, Как козырные тузы крестей. Души загубленных по отвалам Изредка встанут во мгле ночей. Души всех тех, кто погиб в юродстве (Вниз пригибаются плечи их), Тяжбы в старинных судах сиротских, Торжище ярмарок площадных. Сядет обедать — уха стерляжья. Скучно идет с коньяком обед. Сын-гимназист, бормоча, расскажет: «Жил-де на севере людоед». Покажется сразу: пельмени — уши, Злобно мигают глаза сельдей, В черном рассоле коптятся души Всех позагубленных им людей. В комнату бросится прямо с инею И поясные поклоны бьет. Ветер уходит в Китай да в Индию, Неопалимой тропарь поет. Церковь построит, на бедных тысячу, Но не оставит сего в тиши, Толстый бухгалтер на счетах вычислит Цену спасенья его души. Деньги дарит он теперь, раздобрясь. Надобно всё ж искупить добром Трупы шахтеров и брата образ. (За ассигнации. Топором.) Так бы и жил, да нежданно выплыл, Всех сотрапёзников веселя, Купчик из Питера — голос сиплый, В кожаной сумочке векселя. Месяц прошел, — прииска ему продал, Тихо заплакал: «Что ж, володей», Но следом за купчиком шла порода Совсем непонятных, чужих людей. Никто из них не ел струганину, Они и не знали, как водку пьют, Когда баргузин вдруг ударит в спину И дымный мороз невозбранно лют. Они аккуратно носили фраки, Души свои не трясли до дон, Вовек никому не кричали: «враки», А всё по-французски: «pardon, pardon». Их имя со страху едва лепечется, Топырясь, идут упыри-года, И стало подвластно им всё купечество, Процентом напуганы города. 1933

4. РОМАНСЫ

Есть один романс старинный. На отверженной заре, Ночью зимней, длинной-длинной, Он гремел на Ангаре. «Моего ль вы знали друга? Он был бравый молодец, В белых перьях штатский воин, Первый в бале и боец». В белых перьях ходит вьюга. Зимний вечер хмур и тих. Кто идет? Найду ли друга У шлагбаумов пустых? От него пришел гостинец, И тоскуют на току Сто дебелых именинниц По Иркутску-городку. Эти годы отступили, Отстучали в барабан, Колчаковцы прокатили По Сибири шарабан. То английский, то японский Танец грянет на балах, И поет правитель омский В смуте виселиц и плах. «Белы струги, белы перья, Не хватает якорей, Где дредноут твой, империя, В глубине каких морей?» А по Лене ходят паузки, Бьет по отмелям весна, В деревнях, в Тутурах, в Павловске Не гуляют лоцмана. Моего ль вы знали лоцмана С красной лентой у штыка? Вместе с ним дозоры посланы Партизанского полка. 1933

5. В БЕГА

«В бега!» — закричали тебе снегири, «В бега!» — громыхают на шахте бадьи, «В бега!» — зарывается в гальку кайла, «В бега!» — прижимается к локтю разрез, Как ель, на костре придорожном сгори, Хоть в дальней дороге без хлеба умри, Послушай, что скажут ребята твои: За прииском сразу — крутая скала, За ней пригибается к северу лес, Хоть из носу кровь, собирайся в поход От этих гремящих без устали вод. Нарядчик тебя в три погибели гнул, Пять шкур барабанных с тебя он содрал. Твой брат в дальнем шурфе навеки уснул, Беги за Байкал и беги за Урал! Глядит на тебя, не моргая, дупло, И неясыть-филин дорогой кричит, Уходит в тайгу отработанный штрек, Бежит впереди он, и стало светло, И сумрак широким крылом развело, И прыгает белка, и коршун летит. Тебя управляющий розгами сек, Ты нож ему в сердце — он сразу упал, Беги, задыхаясь, покуда живой, Старинной, заветной, болотной тропой. На небе сто звезд, словно сотни стрижей, Дорожный кустарник рыжей и рыжей. Ты счастья искал, — но к туманной стене Приковано счастье цепями семью, На семь завинчено крепких винтов. Разрыв-трава и листок-размыкай Напрасно тебе снились во сне, Напрасно за ними ты шел по весне, Покинув деревню и бросив семью. Отвал отработан, ты тоже готов, Ложись на дороге, ложись — умирай. Дожди тебя били, слепили снега, И кости твои обглодала цинга. В последнюю вспомнишь минуту свою Вашгерды, проселки, жену в шушуне, Кушак кумачовый и шаль на груди, И песню, которую нянчил якут, И шаньги, которые девки пекут, Березы и сосны в родимом краю, Дороги, бегущей на юг, колею, Реку при дороге, овраг при луне, Кривые кресты на путях впереди. Неужто всё запросто — сумрак и мгла, И жизнь мимоходом, как шитик, прошла? Мы едем тайгою. Валежника треск. Век прошлый хрустит под копытом. С твоей ли могилы разломанный крест Нам знаменьем машет забытым? 1933