Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

6–7. БАЙКАЛЬСКИЕ ПРЕДАНИЯ

1. КАТОРЖАНИН И СОХАТЫЙ

Ямская почта мимо проскакала, Но всё, что пел ямщик, я сберегу. Есть пегий бык на берегу Байкала, Пасется он на синем берегу. Есть пегий бык. Его зовут сохатый. Большой нарост под горлом у него. Шумит тайга. Вдали острог дощатый, Проселок, ночь — и больше ничего. Вдруг человека вынесло над бездной. Минуту он стоит, оторопев. Как глух и резок этот звон железный, Стон кандалов, их яростный напев! Как будто мир закрыт ветрами наглухо, Пожаром вся земля опалена, В тумане, будто наливное яблоко, Едва блестит клейменая луна. Он так стоит. Он с моря глаз не сводит, Большие волны рушатся в дыму, И пегий бык тогда к нему подходит, Губой мохнатой ластится к нему. Но дальний шум уже несется лесом, Спешат враги на берег роковой, И конь храпит, пригнувшись над отвесом, Сечет в семь сабель сумерки конвой. Мыча, подходит к берегу сохатый, Садится беглый на спину к нему, Прощай навек, прощай, острог проклятый, — Они плывут, они уходят в тьму. Они плывут, и ночь плывет, седея, А в тихом Курске свищет соловей, Руками машет теплыми Расея, Своих зовет обратно сыновей. Далекий путь, но смерть его минует, Кругом враги, но жизнь его легка, И в губы он мохнатые целует Сохатого, спасителя, быка. Когда зимой обледенеют кенди И каторжане к Нерчинску бредут, То молодым — потайно — о легенде Бесписьменные в ночь передадут. И может, всё, что в жизни им осталось: Щедрота звезд падучих на снегу, Разлучниц-волн нежданная усталость И пегий бык на синем берегу. 1933

2. КЛЮЧИ

В

забытые злые годы Сибирью шел летний снег, И с гулом вздувались воды Ее ненасытных рек. На берег реки покатый Носило раскат глухой. И долго стучал сохатый, Вступая с врагами в бой. И криком его сердитым Гудела тайга в ночи.. Он выбил в ту ночь копытом В промерзлой земле ключи. Спасаясь от злой погони, Ушел партизан в тайгу И видит ключи на склоне, — Не мерзнут они в снегу. 1936

8. ЗОЛОТАЯ ОЛЁКМА

Много было громких песен, токмо Где же ты, заветная Олёкма, Нищая, хоть оторви да брось, Золотом прошитая насквозь? В кабаках девчонки запевали, Золота-де много там в отвале, Мы с одной особенно сдружились — Балалайки-бруньки жарок грай,— Пожениться с ней мы побожились, И ушел я в этот дальний край. Я увидел там зарю из меди. За гольцами бурые медведи. Соболиных множество охот. На траве испарина, как пот. Небо там совсем не голубое. Ночь длинна в покинутом забое. Ворон — по прозванью верховой — Пробегает мятою травой. Я потом тебе писал без фальши: Ты меня обратно не зови, До жилого места стало дальше, Чем до нашей прожитой любви. По тайге, гольцов шатая недра, Непокорней лиственниц и кедра, Ходят зимы в быстром беге нарт. Мне пошел тогда особый фарт — Я нашел в забое самородок. Разве жалко хлебного вина? Весь в дыму и в спирте околоток, Вся Олёкма в синий дым пьяна. Самородок отдал я в контору. Получил за то кредиток гору. Деньги роздал братьям и друзьям. Сшили мне отменнейший азям. Шаровары сшили по старинке, Блузу на широкой пелеринке. Заболел потом я страшной болью: Год лежал в бараке, чуть дыша, Будто десны мне разъело солью, От цинги спасала черемша. Как прошла тайгою забастовка, Я со всеми шел, а пуля ловко В грудь навылет ранила меня. Сто четыре пролежал я дня. Пять годов прошло, как день. Как парус Раздувают ветры средь морей, Сердце мне тогда раздула ярость, Дух недоли призрачной моей. Хорошо потом я партизанил, С боя брал я каждый шаг и дол, Этот край под выстрелы я занял, На Олёкму торную пришел. Ты опять мне поднялась навстречу, Как тугая вешняя гроза, Пегий бык бежит в людскую сечу, По реке проходят карбаза. Ради старой ярости в забое Я стою. Совсем не голубое, Всё в дыму, как перегар пивной, Небо распласталось надо мной. Жизнь моя простая мимолетно Не легла отвалом в стороне, Ты меня прославила, Олёкма, Сколько песен спето обо мне! От гольцов до озера большого Каждый знает деда Кунгушова. Вот она, моя большая доля, Под кайлой гудит моя земля, Ветер вновь летит с ямского поля На мои дозорные поля. 1933

9. СИБИРЯКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ С КАРПАТ В 1917 ГОДУ

Есть белый туман на малиновых взгорьях,— Как скатертью белой покрыта скала, И в губы отставших на утренних зорях Впиваются черные когти орла. Проходят солдаты дивизий сибирских, Лавины летят, грохоча, с высоты, Шинели трещат на плечах богатырских, Пылают вдали ледяные мосты. Идут впереди трубачи молодые, Идут знаменосцы сибирских полков, Идут позади ополченцы седые, Возносятся к небу шесть тысяч штыков. Идут молодые добытчики меди, Крестьяне густых и могучих кровей, Разведчики троп, где таятся медведи, Лошадники из барабинских степей. В тот час по Сибири у каждого тына, Свистя, пробивается кверху репей, Кончается день лисогона Мартына, И ворон в раздел выпускает детей. А тут затаили измену Карпаты. Как гаубица грянет вдали с высоты — Приходят саперы, приносят лопаты, Копают могилы и ставят кресты. Орел пролетит над обрывом зеленым, Увидит — внизу, словно белый навес, Кресты смоляные по кручам и склонам, Огромный, негаданно выросший лес. «Довольно!» — кричат, сатанея, шахтеры, К словам прибавляя реченье штыка. Корниловцы ринулись в дальние горы, Но беглых настигла разведка полка. И новый идет командир, запевая, Кудрявоголовый казак с Иртыша, И песня летит, на зубах остывая, Двенадцатью тысячами легких дыша. А знамя полка вверх стремится упрямо. Что там нарисовано? Кони летят? Снегов бесконечных блистанье? Иль мамонт, Трубящий в зеленое небо Карпат? Нет, в зареве войн и наставших усобиц, С газетой, зажатой в тяжелой руке, На знамени этом встает полководец Не в форме военной — в простом пиджаке. Он встретит солдат после долгих ненастий, Веселый, с улыбкою доброй такой, Он ласково скажет дивизии: «Здравствуй», Махнет, улыбнувшись, могучей рукой, — И каждое слово, как пулю литую, Немного прищурясь, стремит во врага, И душу оно обжигает простую, Волнует моря, зажигает снега. 1934

10. СОБОЛИНАЯ ОХОТА

Встану в час охоты соболиной, Три силка поставлю на пути, Млечный Путь раскинется былиной, От которой следа не найти. Будто в небе тоже эта заметь, Шум снегов и шастанье пурги, И ведет глухой тропою память, И снега глушат мои шаги. Душен мертвой лиственницы запах, Но уже бежит навстречу мне Бурый зверь на красноватых лапах, С ремешком широким на спине. Бурундук прошел, за ним поодаль, По следам разымчатым спеша, Ноготь в ноготь, пробегает соболь. Как тоска, черна его душа. Но дорога ринулась прямая, Выстрел грянет издали, пока, Ничего еще не понимая, Держит он в зубах бурундука. Вот звезду сдувает, как соринку. Шкурку сняв чулком, я на заре Куренгу соболью по старинке Обкурю на медленном костре. Но года пройдут с центральным боем Доброго и верного ружья, И когда смертельным перебоем На весах качнется жизнь моя, Я скажу, что прожито недаром: Грудь под ветер подставлять любил, Золото намыл я по бутарам, По тайге я соболей губил — Чтоб в твоем, республика, богатстве Часть была и моего пайка. Как никто, умел я пробираться По глухим следам бурундука. 1933

11. БИОГРАФИЯ

Сначала малиновка пела в детстве, Бабушкины букли, посыпанные мукой, Крючок на удочке, пруд по соседству, Форель, запыхавшись, плывет рекой. От игры на поляне и детской забавы — Лишь пачка тетрадей да смутный дым, И в юности долго грустит о славе, Идет, торопясь, по путям земным. И в цирке, в тоске обезьян бесхвостых, Мечтал он, что жизнь — вся впереди, Что скажет цыганка, сгадав на звездах: «Строитель, твой час наступил. Иди!» Друзьям говорил: «Ведь и вы упретесь В такой же бесплодный и злой тупик, В фурункулах будет душа-уродец, И станет невнятным ее язык». Так наедине прозябал с мечтами, Но черта ли в стену стучаться лбом? И шел, получив перевод в почтамте, В гремящий мазуркой публичный дом. В цветах из майолик, в узорах странных Злорадные тени по всем углам, И в толстые груди красоток пьяных, Шурша, зарывается мадаполам. А годы меж тем проходили, запись В матрикуле вдруг к концу подошла, И душу, как жжет бородавку ляпис, Любовь неожиданная прожгла. Счастливая пара молодоженов, Покуда еще на подъем легка, Спешит, по совету дельцов прожженных, На самые дальние прииска. Они повезли с собой пианино, На случай бессонницы — белый бром, Платья из бархата и поплина, С орлами развесистыми диплом. И стал поживать инженер богатый, Семейный уют не спеша потек На дом двухэтажный, забор покатый, Площадку для тенниса и каток. И вдруг — революция. Красногвардейцы. Шахтерские вышли в поход полки. Ночами Иванов не спит — надеется, Что всё же отступят большевики. И только по кочкам, в росе туманов, Колчак на Россию повел войска, Все списки зачинщиков сдал Иванов, И кончилась сразу его тоска. Гуляет ночами в калошах, с зонтиком, Не гнутся прямые его шаги,— Спешат казаки с белокурым сотником — И выстрел доносится

из тайги. Колчак побежал, и с ордою беженцев, Под присвист немолчных сорочьих стай, С последним отрядом его приверженцев Иванов бежит на восток, в Китай. Случайно раздавлен на самой границе, Спиной перебитой к земле приник, Недвижно лежит под колесной спицей, И страшен высунутый язык. И тянется снова в покой диванов, В семейный уют, в двухэтажный дом Обрубком руки инженер Иванов, И ночь опускается над прудом. 1933

12. ПЕСНЯ («Спит Алдан и спит Олёкма…»)

Спит Алдан и спит Олёкма, Реки северные спят, И метель стучится в окна, Распустив два дымных локона, Космы серые до пят. Парню рыженькому снится, Будто ходят копачи, Долго цвинькают синицей И зовут его в ночи. В шали рыжей, в шали черной, Накрест сшитой на груди, Вдоль по улице просторной Ходит старший впереди. По снегам, по хрусту галек Он проходит налегке, Полуштоф большой да шкалик В окровавленной руке. Парень рыженький проснется — Прииск снегом занесло, Снег высокий у колодца, Дремлет дальнее село. Спит Алдан и спит Олёкма, Реки северные спят, И метель стучится в окна, Распустив два дымных локона, Космы серые до пят. Темнота на дальнем стане, Осторожна тишина. Шахта тихая в тумане Потаенна и страшна. Он спускается по лестнице. Темь, мохнатая как шерсть. Знать дается пулей-вестницей, Что взаправду гости есть. Кто там ходит? Кто шурует? Пулю целит мне в висок? Наше золото ворует? Промывает наш песок? Чья там торкается поступь? Чьи тут ходят копачи, На лицо наводят фосфор, Чтоб светилося в ночи? У крепей, у старых кровель Тень большая копача. «Вас я, братцы, не неволил», — Вынимает он револьвер, Заряжает сгоряча. Копачи бегут украдкой, Чтобы бить наверняка, И тяжелою перчаткой С сокровенною свинчаткой Ударяют паренька. Жизнь окончена в ночи, Сон уж больше не приснится — Ни дорога, ни синица, Ни ночные копачи. Убегают вверх убийцы Со свинчатками в руках — Только некуда пробиться: Десять выстрелов дробится, Дым холодный на штыках. 1933, 1937

13. УПРАВЛЯЮЩИЙ ПРИИСКОМ

Опять, не поверивши памяти-патоке, Прошедшее тянет мне руки из тьмы, От муки кандальной на сумрачной каторге Бежал я тогда из царевой тюрьмы. Я шел по Иркутску, и крался я стеночкой, Накрапывал дождь, и звонили ко всенощной. Союз Михаила-архангела нес Хоругви и знамя на дальний откос. Лабазники в шапках бобровых прошли. Столбы придорожные ветхи. Сутяжницы-пихты до самой земли Пригнули тяжелые ветки. Тебе ли, Сибирь, прозябать на роду В охотном, в марьяжном, в купецком ряду, С усобицей служб по старинным церквам, С поддевками синего цвета, С шустовской рябиновкой по кабакам, С фитою и ятью по щирым листам, С орлами по черным жандармским полкам, Со всем, что цыганами спето? Чуть осень настанет, пройдется метель Полосками нищих мужицких земель, Прудами рыбачьих затонов — Дорога расхожена на прииска, И гложет по громкому фарту тоска Сумятицей души чалдонов. Расписаны годы, и время всё занято, В снегах достопамятных спит слобода, И падают годы пролетные замертво, Ползет по холодным полям лебеда. Минутная встреча, невнятица, роздых — И дальнедорожная стынет тоска, И с новою явкой дорога при звездах, За дальним Витимом зовут прииска. Давно седина на висках и затылке, А всё я никак не уйду с приисков,— Со мной два товарища старых по ссылке И сто партизанов шахтерских полков. И жадность такая — всё больше бы золота На драги несли придорожные рвы, Скорей бы его с мерзлоты бы да со льда В немолчно гремящие сейфы Москвы, Чтоб, скупости подлой забыв перебранки, В попрание вечное жизней пустых, Отхожее место поставили правнуки Из самых отменных пород золотых. 1933

14. ЛЮБОВЬ

Смерть придет — не в тоске умираем, Сразу в памяти встанет судьба. Вот сплотки — и по брошенным сваям Осторожно бегут желоба. Этой ночью, проворней, чем ястреб, Память торной дорогой пройдет По заметам сугробов и заструг На речной остывающий лед. Вот в лотке золотые крупицы, В старой шахте дробится обвал, Вот лицо инженера-убийцы, Что на гибель меня посылал. Так, но в смуте годов одичалых Только память твоя дорога, Вот весна протрубит на отвалах, Ветер с веток сдувает снега. Промелькни, пробеги по тропинке, Чтоб я вновь увидал, как впервой, Из сафьяновой кожи ботинки, Оренбургский платок пуховой. Вновь поет молодая истома, Проступают из смуты и тьмы Два разбитые кедра у дома, Снеговое сиротство зимы. А луна надо мною, как пряник, И кругла и духмяна на вид. Старый муж, трех дистанций исправник, Вечерами тебя сторожит. Только горные реки взыграли Синим станом воды коренной, Нас в царевый поход собирали, Повели на германца войной. Как война распахнула воротца, Мы и запросто мерли и так, Отдавая свое первородство Перебежчикам конных атак. Только после, по сотням дивизий, Золоченую рвань волоча, Двоеглавых орлов на девизе Полоснули штыком сгоряча. Вот и я восемнадцатым годом Всё лечу на конях вороных. Бродит паводок вешний по водам Над прибоем голов молодых. Я тебе присягал не как рекрут, По согласью с тобой, по любви, Через вал, набегающий к штреку, Берега я увидел твои. Скобяной ли товар, бакалейный, Все гостиные лавки на слом, Станет славою ста поколений То, что было твоим ремеслом. И минуты короткой не выждав, Всё, что было тобой, возлюбя, Снова встану, расстрелянный трижды, Чтоб опять умереть за тебя. Только дождь — и горят мои раны, Чернокнижницы-тучи в пыли, И в песок, в тротуар деревянный Ударяют мои костыли. Но поет молодая истома, Проступают из смуты и тьмы Два разбитые кедра у дома, Снеговое сиротство зимы. Вдалеке от дорожных колдобин Спит в лазоревом дыме плетень, Дальний берег, что смерти подобен И уже беспросветен, как тень. Ты — разор моей юности жаркой, Полдень таборной жизни моей, Всё лицо твое — в смеси неяркой Костромских и татарских кровей. Ты не плачь — осторожны наезды. Весь полон моей жизни храня, Словно слезы, падучие звезды В эту полночь оплачут меня. Мое имя в воде не потонет, На дорожном костре не сгорит, Его нож двоедана не тронет И бродяга в тайге пощадит. 1933

15. БЫЛИНА О КРАСНОМ КОННИКЕ ИВАНЕ ЛУКИНЕ

Ехал эскадронный Иван Лукин По черному берегу злого Витима, Взглянул на снега — снега далеки, Взглянул на тайгу — тайга нелюдима. Как ягоды, красные звезды висят, А небо над ними вечернее, вдовье. По склонам отлогим олени спешат, И сохатый бежит на свое зимовье. Легли по краям прямоезжих дорог Зверей молодых молодые кочевья, Скользнет за рекой позабытый острог — И снова бегут, коченея, деревья. А пастбища мамонтов дремлют вдали, Над ними снегов беспробудные толщи, Под тяжестью мерзлой наносной земли Сгибаются бивни бесчисленных полчищ. Пурга заметает разводья копыт. Едет эскадронный, а ночь нелюдима, Волк пробежит, глухарь пролетит По черному берегу злого Витима. Край там потайный — в глухой стороне, В лесу, хоронясь от змей семиглавых, Творила старуха тесто в квашне На браге и тайных китайских травах. Седая как лунь уплывает луна, Молчит эскадронный, — неужто задумался? Ночь встала над лесом черным-черна, Хотя начиналась без злого умысла. А птицы в отлете у синих степей, А сиверко спит у студеного моря, И стонет пурга, среди черных ветвей Гудя, двоедушные пихты узоря. В далекие дни и в далеком краю Рассказывал сказку солдат одноглазый, Что будто есть город: там светло, как в раю, Его стерегут придорожные вязы. Его стерегут сто дорожных ракит, Ночной нетопырь злые крылья топорщит, А в будке солдат большеротый стоит, И хмель у него в сапоге от порчи. Тот град стерегут по лесам соловьи, А если б туда и добрался храбрый, То выплывет рыба с черным ядом в крови, Распластав по воде стопудовые жабры. Вот видит Лукин избушку в тайге На волчьей спине и на курьих ножках. Как щеголь, дымок навстречу пурге По крыше бежит в слюдяных сапожках. Огорожена лесом смоляная изба, Жилье с локоток, а хозяин недобрый, У него с перепою отвисает губа И трещат к непогоде перебитые ребра.