Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

7. «Какая ты стала сейчас невозможная…»

Какая ты стала сейчас невозможная, Какие слова подбираешь замедленно, Откуда сегодня улыбка тревожная, Как отсвет, плывущий над гулами медными? Зачем же слезинка случайная катится, Невнятицу ль давней тоски обнаружила? И мнешь ты по-детски короткое платьице, С оборкой широкой из белого кружева… Сметай наше счастье, лесная метелица, По-вдовьи рыдай над глухими сугробами, А время придет — и улыбка затеплится, Да только тогда не поймем ее оба мы… Между 1932 и 1936

8. «Шумит последняя гроза…»

Шумит последняя гроза, Кончается в раздольях осень. Друг другу поглядев в глаза, Печально мы друг друга спросим: «Неужто близится зима?» Ты улыбнешься так устало И

скажешь: «Не пойму сама, Как пережить ее начало». А ночью вдруг окно откроет Морского ветра хриплый вой, И сразу душу успокоит Мерцанье ночи снеговой. Между 1932 и 1936

9. «Над зыбью волн кривые прутья…»

Над зыбью волн кривые прутья, Осколки старых черепиц, — Мы здесь с тобой на перепутье, На рубеже, меж двух зарниц. Одна гроза отбушевала, Другая где-то далеко, А всё тебе и горя мало — Шагаешь быстро и легко. А может, так в предгрозье надо — Не слушать ропота молвы, Ходить по шелку листопада, Бродить по ситчику травы. Грустить у моря, брови хмуря, Мечтать у низких берегов,— Ведь всё равно, коль грянет буря, Ты сам откликнешься на зов. Между 1932 и 1936

10. «На холме высоком мы с тобой стояли…»

На холме высоком мы с тобой стояли, Дымка пролетала в синий кругозор, А за ней нежданно выплыли из дали Парки, зданья, мачты, берега озер. Где над морем низким бились перекаты, Грохоча сурово над прибрежной мглой, Как в котле огромном, плавали закаты, Пар голубоватый стлался над землей. Нищее раздолье тех полей песчаных, Заячьи ремизы, дымка вдоль болот, Вдруг сквозь эту дымку, словно призрак странный, Купол непомерный золотом блеснет. И тогда возникнет грозное виденье, Город точных линий, как сплетенье жил,— Весь очеловечен — в каждое строенье Жизнь свою строитель по частям вложил. В этом небе бледном, в этом запустенье, В воздухе болотном — эллинский покой, Будто Парфенона грозное виденье Золотом в лохмотьях тает пред тобой. Этот край угрюмый, это захолустье — Будто перед нами самый край земли. Разве наши жизни, с их мечтой и грустью, Здесь уже отпеты, здесь уж отошли? Между 1932 и 1936

11. «Те нерусские названья…»

Те нерусские названья Монплезира и Марли Мы в минуту расставанья Медленно произнесли. Будто пламя разгорелось В их звучании чужом, Чувств былых былая зрелость Сразу вспыхнула огнем. Ты и слова не сказала, Только знал я, что порой Вспомнишь всё ты — от начала До разлуки горевой. И подумаешь, быть может, Возвратившись в отчий край: Лучший день был жизни прожит Просто, смутно, невзначай, Незаметно и приветно, С той дремотной тишиной, Что жила в порыве ветра, В дымке осени родной. Жили так, беды не выдав, То в веселье, то в тоске, Но без горя, без обиды — С веткой ивовой в руке. Среди этих желтоватых, Свежекрашенных дворцов, На широких перекатах Петергофских берегов. Между 1932 и 1936

12. «Одержим строитель был…»

Одержим строитель был Странною причудою — Из берез дворец срубил С нимфой полногрудою. В прошлом веке, в полумгле, Средь цветов и зелени, Перстнем вензель на стекле Вырезали фрейлины. Нас встречала тишина, Мы в дворце том грезили, — Там и наши имена: На стекле — и в вензеле. Замела метель пути, Нет ни слов, ни отзыва… Как же мне опять пройти В тот дворец березовый? Между 1932 и 1936

13. «Я тебя в своей песне прославлю…»

Я тебя в своей песне прославлю, Всю отдам тебя русским снегам. Мчатся ль кони твои к Ярославлю По заволжским крутым берегам? Иль, быть может, в истоме тревожной Ты не спишь в эту звездную ночь, Вспомнив муку той песни острожной, Что велела любовь превозмочь? Что же делать?.. Мне тоже не спится… Ведь былую любовь развело, И она не подымет, как птица, Перебитое пулей крыло… Где искать тебя? В зареве диком? В реве ветра? В бегущих годах? В Белозерске? В Ростове Великом? Иль в старинных других городах? Или, может, до вести, до срока, Словно благовест чистой любви, Вдруг плеснут, вдруг плеснут издалёка Лебединые крылья твои? Между 1932 и 1936

14. «Когда я умру, ты не плачь…»

Когда я умру, ты не плачь, Нас время с тобою рассудит, Меня не повесит палач, Разбойник в лесу не зарубит. Сраженный в открытом бою, Паду я на снежное поле… На грудь припадешь ли мою? Припомнишь ли всё поневоле? Расскажешь ли людям о том, Как жили на свете когда-то? Накроешь ли старым плащом Застывшее тело солдата? Ответишь ты мне или нет? Придешь ли до вести, до срока, Иль буду в холодный рассвет Лежать на снегу одиноко? Не взглянешь, как губы мои Метель темной синью обводит, И чистое слово любви В могилу меня не проводит? Пусть так — всё равно дорога Ты мне навсегда и доселе, Пускай же заносят снега Мой прах и клубятся метели. Я землю родную любил И счастлив, что стал я отныне Одною из дремлющих сил В ее упокойном помине. Между 1932 и 1936

124. СТАРАЯ ЗАСТАВА

Город Бабушкина, Шелгунова, Как твое воскресенье сурово, В бледном небе горят фонари, В звоне шашек и в стуке прикладов Строгий город военных парадов На ущербе осенней зари. Столяры прорезали бороздки, С папироской ходили подростки, Баржу вел по реке рулевой, И опять по дороге по длинной Низко клонятся кисти рябины, И застыли мосты над Невой. По утрам тротуар деревянный Выбегает на берег туманный, И стоит у забора трактир, Но грохочет завод многотрубный, Словно вход в неизведанный, в трудный И сверкающий празднично мир. Еще сталь громыхает в прокате, Еще город застыл на закате, Фонари, чуть мигая, горят, И встает, как в мятежном преданье, В разгоревшемся звездном сиянье Город славы — заря — Петроград. 1936

125. ПОЭТЫ

Кровь на снегу — и вот пришла пора, Последний час судьбы певца опальной. По вечерам над городом Петра Горят костры, и свет звезды печальной, Воспетой им, зовет издалека В туманный путь, неведомый и дальний, И тихо спит безмолвная река. А там, где стынут темные громады, Еще гудит последняя строка Его стихов, и за глухой оградой Прохожий шепчет медленно слова, Двум поколеньям бывшие отрадой. Ночная тень легла на острова, Поэт безвестный ходит торопливо, И в злой тоске кружится голова. Когда бы шторм ударил вдруг с залива, Когда бы гром убийц певца сразил, Когда бы весь, в волнении порыва, Вдруг встал народ в величьи грозных сил, Чтоб отомстить стрелявшим в грудь России, И Пугачева дух заговорил! Морозный сад. Там статуи босые В снегу застыли. Тайная тоска Свела как будто их глаза большие. Им снятся сны. Поэт издалека Подходит к ним. Темна его тревога. Лицо в слезах. Дрожит его рука. Предчувствие томит его. Дорога Бежит на юг пустынной колеей, И белый склон спускается отлого. Но он еще не ведает душой, Что час настал безвестного обета; Что он судьбой отмечен роковой, Обычной долей русского поэта, И чашу горя выпьет до конца; Что и его, по приговору света, Еще казнят бездушные сердца; Что он — наследник песни величавой — Пройдет путем погибшего певца, С его судьбой, с его великой славой, Другим сердцам неведомой досель, С последним днем за темною дубравой; Что и ему назначена дуэль; Что день придет — он станет у барьера… Пустынный сад. Безумствует метель. Дворец в тумане дремлет, как химера, За Черной речкой страшный поворот. Тоски подобной не было примера, Но лишь пора короткая пройдет — Россия станет у другой могилы И Лермонтова имя назовет. 1936