Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

4. ГОЛОС

Здесь тени клонятся косые За низким берегом реки. Сплетают девочки босые Из желтых лютиков венки. Семь звезд — то солнце раскололось На семь осколков золотых, В лесу поет протяжный голос О светлых днях пережитых. Поет о том, что сердце реже Грустит по горести былой, А лодка вновь плывет на стрежень, И парус пляшет над волной. О родина, в цветах узорных В твоем прославленном краю, Среди озер, в полях просторных Любимый голос узнаю! Скрипя пройдет по снегу полоз, Но не забуду я плоты, И девочек босых, и голос Неповторимой чистоты. 1938

5. ИЗОБРАЖЕНИЕ НА СКАЛЕ

На синем Онего, на блещущем склоне Огромной, сбегающей в воду скалы Рыбак подымается, — весла в ладони, Над ним осторожные вьются орлы. Кругом тишина приозерного края, Резьба деревянная в небо плывет, И

низкая верба дрожит, умирая, Не в силах уйти от пылающих вод. Откуда пришел на Онего скиталец? Неужто и капли дрожат на весле? Как память веков отошедших, остались Орлы, и весло, и рыбак на скале. Рисунок был высечен круто по камню Художником древним у самой воды, Зрачок розоватый в глазу великаньем Горит расточительным светом звезды. И вот рыбаки, что заносят свой невод, Где мойва и стерлядь на узком крыле, Вверх смотрят с опаской… Боятся ль разгневать Того рыбака, что застыл на скале? Иль чудится им погорелец на круче, Вонзающий в сердце с размаху копье? Не тут ли когда-то художник могучий Увидел в воде отраженье свое? И выбил, векам изумленным на зависть, Всё то, что увидел доверчивый глаз, Дикарской рукой белых кряжей касаясь, Когда над обрывами туча неслась. И каждый художник, как верную память, Однажды увидев, навек сбережет Рассвет над Онего и скалы, где мамонт, По прихоти странника, вечно живет. 1938

158. ГРИН

Он жил среди нас, этот сказочник странный, Создавший страну, где на берег туманный С прославленных бригов бегут на заре Высокие люди с улыбкой обманкой, С глазами, как отсвет морей в янтаре, С великою злобой, с могучей любовью, С соленой, как море, бунтующей кровью, С извечной, как солнце, мечтой о добре. Страны этой вовсе на карте не сыщешь, Но в море, где волны ударят о днище Скользящей стремительно лодки твоей, Где парус косой, побираясь как нищий, Пьет черную пену косматых зыбей, В тот час, когда горечь ветров нестерпима, Сквозь легкое облако раннего дыма Увидишь ветрила его кораблей. В поэзии нашей Летучим Голландцем Прошел он, мечтая. По реям и шканцам, Повсюду, где пахнет морским ремеслом, Слывет он родным. Не слепым чужестранцем Вошел он когда-то в наш праздничный дом С рассказами, полными помыслов странных,— Забыв о мельканье имен чужестранных, Мы русское сердце почуяли в нем. Рассвет изначальный на выпуклом мысе, Бегут корабли осторожные в Лиссе, Спешит по тропе зурбаганский стрелок, Тревожный оттенок в лазоревой выси, И хрупкие травы на склонах дорог. Холмы подымаются вверх за мостами, В зените глухом становяся шарами, Какие лишь сказочник выдумать мог. Задумчивый, с шляпою широкополой, Гостей удивляя походкой веселой, В мохнатом пальто Москвошвея, весной Он вдруг появлялся, ведун незнакомый, И медленно солнечной шел стороной, И светлого глаза веселая зоркость В блистанье весеннего города вторглась, И сказка его молодела с Москвой. Его я заметил в день встречи случайной, Как будто со мной поделился он тайной, В лицо незнакомое молча взглянул, Потом постоял у извозчичьей чайной, Фанерные двери ногою толкнул, Увидел мальчишку, пускавшего змея, Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», — И сразу в глухой переулок шагнул. Высокого неба густая раскраска Туманилась медленно. Кончилась сказка, Ушел небывалой страны властелин. Но с неба широкую тучу, как маску, Сорвал журавлей пролетающий клин, Игрушечный змей пробивался сквозь тучи, Стучали пролетки, и ветер летучий Примчал к нам веселое прозвище: «Грин». И в каждом столетье свой сказочник бродит, Загадкам старинным разгадку находит, С улыбкой младенческой строит миры, И замки он ставит, и стены возводит, В чужих небесах возжигает костры, Проходит по шумной земле новосельцем, И всё, что услышит бесхитростным сердцем, Подвластно закону великой игры. 1939

159. ПЕТР И АЛЕКСЕЙ НА СЕВЕРЕ В 1702 ГОДУ

После ночи двухмесячной заотсвечивало, В монастырях стали воск белить, А где ям над рекой, допоздна, до вечера, Собиралися беглые брагу пить. А и за зиму-то сердце у них подморозило, Кудрявится пена, по усам течет, От Пудожа-города до Белоозера Кузнецам-устюжанам воздается почет. А ветер? То шалоник, то галицкие ерши (Откуда взялось-повелось сие прозвище?). Вдруг судно плывет — паруса хороши, И темная грусть в богатырском посвисте. Да и в розовом отливе сосновых боров Проплывала тогда знаменитая шнява,— Сам Петр Алексеевич прохаживался, суров, Алексей говорил нараспев, гнусаво. Скоро лютые морозы, будто волчьи своры, Побегут на Русь по вечному льду… Аль холодно тебе, Алексей Петрович? Аль чуешь сердцем какую беду? По «российскому винограду» и «поморским ответам» Староотеческих раскольничьих книг, Семьсот кругозоров над краем этим, И за каждым узорится путь на Выг. И плывут берега, пахнет горьким вереском, Пустынь за озером, — там в хлебне живет Юродивый старец, с лицом предерзостным, И в дождь привередные слезы льет. Петр смотрит на пустынь — там души не согреешь, Ладонь на грудь, — о, как сердце стучит. «О чем ты задумался нынче, царевич?» Но царевич нахмурился — и молчит. А Петр чинит парус — никак не утешится… А мстителен чаек низкий полет… Государство Российское! Правда! Отечество! К беззакатному солнцу судно плывет… 1939

160. ОКА

Ока — название реки И человеческое имя, Хранят речные тростники Мечту, забытую иными, О том, что может человек Жить многократно, оживая В названиях певучих рек, Текущих по родному краю. Живет певучая река, И наудачу, как в былине, В зеленом платьице Ока Бежит по голубой долине. Конец 1930-х годов (?)

161. СТЕПИ

Сокол злой кричит, А костры горят, А весной ключи По степям кипят. Я в степях тех был, Тем путем скакал, Из ключей тех пил, Соколов пускал. Ковыли да соль, След моих охот. Ты скажи, отколь Старый друг придет? Конец 1930-х годов (?)

162. «Есть поколенья…»

Есть поколенья, Что горят в огне, Живые звенья Небывалых дней, Они связали Тысячью узлов Былые дали И заветный зов Времен грядущих, Чей придет черед… Наш флаг не спущен, Мы зовем вперед. Уйдем из жизни, В ад уйдем иль в рай, На кладбищах рядами В синий май Уляжемся, а внуков наших дети Всё будут ждать И за чертой волнующей столетий Припоминать, Листая наши книги В крови, в пыли, Каких времен какие сдвиги Тогда прошли. И душам чистым, нежным Я дать хочу Ту силу, что влекла огнем мятежным Меня к мечу, Что победить дала мне силу смерти, Вела нас в бой, Что в будущем разметит и расчертит Простор земной, Чтоб мир цветущим садом стал… И не моя вина, что не застал Я тех времен безмерной синевы… Но за меня прославьте землю вы. Конец 1930-х годов (?)

163. «Есть страшный сон самоубийства: вдруг…»

Есть страшный сон самоубийства: вдруг, Взглянувши вниз, увидеть сонный луг, Где спит вьюрок и вьется горный щур, Тропинку узкую, бегущих к дому кур, Дымок далекий, бережок реки, И — ринуться туда, ломая позвонки. Но вот взгляни: тропа, по ней ты раньше брел, Теперь идет по ней подстреленный орел, Он выступает, крылья волоча, Как гренадер, всё с правого плеча, И смело смотрят в пропасть с высоты Голубоглазые альпийские цветы. Смертельно раненный навылет пулей в грудь, Ты тоже должен так бестрепетно шагнуть. Конец 1930-х годов (?)

164. «Что сделал я? Немного песен спел…»

…Что сделал я? Немного песен спел, Измученный работою поденной, — Негаданно мне выпавший удел. Я так мечтал: вот напишу-де повесть, В которой будет всё: и крупный план, И мысль, и стихи, и вдохновенье — то есть Подобие «Полтавы» и «Цыган». Я оглянулся. Холодно и пусто. Неужто ж, дело сделавши на треть, Стать обреченным смертником искусства, Навек в журнальной смуте умереть? А может быть, довольно и того, что, Своим старинным штемпелем гордясь, Мои стихи пройдут в века, как почта, Которую задержит наркомсвязь. Историк сверит надпись на конверте, Потом, письмо на время отстраня, Разыщет дни рождения и смерти И в свой некрополь занесет меня. Конец 1930-х годов (?)

165. ПРЕДВЕСЕННЕЕ

На поляне прогалины черные, Словно галки на мокром снегу, Предвесенние тени узорные Никогда разлюбить не смогу. И на сердце так радостно, молодо, Если слышу опять по весне Чистый звон телеграфного провода, Словно тихий твой голос во сне. 1940

166. ИЗ ПИСЬМА

Где теперь ты? В бегущих годах? В реве ветра? Иль в зареве диком? Иль в старинных родных городах? В Белозерске? Ростове Великом?.. Вижу ветхий бревенчатый дом, Где скрипят под ногой половицы, Где в озерный большой водоем На заре северянка глядится. Там бегут по ложбинам ручьи, И теперь на любом перекрестке Суета — прилетели грачи… Лишь вчера опушились березки. В этом крае хозяйкою ты, Край твой светел, и тих, и обширен, Облака на рассвете чисты, Словно говор московских просвирен. А на тысячу верст — погляди! — Голубеют озер перекаты, Над дорогами пляшут дожди, Плавят золото в небе закаты. Я на дальней живу стороне, Скоро год уж, как длится разлука, Почему же не пишешь ты мне? Что тебе моя песня и мука? Завтра вечером в школу придешь… География первым уроком. И обступит тебя молодежь — Всё расспросы о мире широком. Будут спрашивать, где бы сейчас Побывать ты хотела в России. Устремишь ты в раздумье на класс В этот вечер глаза голубые, И украдкой покажешь ты им Дальний остров на северном море, Где навстречу огням штормовым Парус мой промелькнет на просторе. 1940