Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

44. ПАРОХОД

Зеленая пена Кипит под винтом, И мы по заливу Неспешно плывем Туда, где огни Отдаленного форта Встают за оградой Военного порта, Где реял бушлатами Синий прибой, Где умер за волю Матрос молодой. Там ходит по взморью Теперь пароход, Гудит он, как будто бы Друга зовет. Тому пароходу Большому давно Матроса погибшего Имя дано. 1929

45. НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Ведь я из первых, кто, свирепость Стихии взорванной познав, По капле пью заводский эпос, Заветный выговор застав. И с песнею, с родной заставой Сдружились дальние края, — Матлота выморочной славой Проходит молодость моя. Она беглянкой светло-русой Кадриль ведет, оторопев. Иду за ней, иду, чтоб слушать Неумолкаемый напев! 1929, 1939

46. СТАРАЯ МОСКВА

Переулки с Арбата к Пречистенке. Сонный ястреб ударил крылом. Там

бродяги слонялись и странники И мусолили карты в три листика, Пахли веником старым предбанники, Ползаставы сносили на слом, И шатала давнишняя мистика Эти темные сны о былом. Старый быт, над проулками реющий, Тупики в невозвратную рань. По базарам лабазы с крупчаткою, А в трактирах напев канареечный. Странник песенку выведет шаткую Про старинную Тьмутаракань На просторы зари вечереющей, Где подрамники греет герань. Вот густая, хмельная, морозная, Небывалая та тишина. Ночь пройдет, как упряжка порожняя, Звезды высыплет мельче пшена. Но в томлении пламени ярого Белым полымем тучи слепят, Стынет бунта крестьянского зарево, На рассветах усадьбы горят. Песни тешили чистым наречьем, Горько плакали в снег бубенцы, У дворов постоялых, при звездах, Вербы горбили узкие плечи, А на ярмарках в тихих уездах Будоражили тишь пришлецы,— По лабазному Замоскворечью Бородатые встали купцы. Лодки правят на горестный берег, По делянкам раскат топора. По-особому родину мерит Миллионщиков новых пора, — Да опять тупики, пересадки, Переправы над сонной рекой, А в кривых переулках отряды, Комиссары, скатавшие скатки, Своеволию юности рады, Славя город пылающий свой, Поведут броневые площадки По сарматской равнине ночной. А в снегах разметалась Таганка. На мосту краснофлотский дозор. Коминтерна ночная стоянка — Отплывающий в море линкор. Сосны к западу клонятся утло, Но, для грома и славы восстав, Отшвартуют в бессмертное утро Все шестнадцать московских застав. 1930, 1939

47. СЛОВО

Был поэт — сквозь широкие годы, Из конца пробиваясь в конец, Он водил черный ветер невзгоды, Оголтелую смуту сердец. Словно отговор тягостной смуты, Словно наговор странствий и бед, Воспевал он, холодный и лютый, Обжигающий сердце рассвет. Старой выдумкой — песней цыганской — Он людские сердца волновал И стихи роковые с опаской Нараспев неизменно читал. Под гитару, как в таборе темном, Над рекой, где гремят соловьи, Он сложил о скитальце бездомном Опрометчиво песни свои. Он твердил: «Если сердце обманет, Покоряйся бездумно судьбе, Пусть негаданно время настанет — Всё любовь не вернется к тебе. Мне с младенчества, словно Егорью, Желтоглазый приснился дракон, Не люблю эту землю с лазорью — Тихой жизни бессмысленный сон. В небесах позабытого года Буду славить холодную тьму, Есть души отгоревшей свобода — В грусти жить на земле одному». Он улыбкой и ложью той странной Желторотых подростков губил, Только я не поддался обману — И поэтов других полюбил. И теперь только вспомню — и снова Ясный свет отплывающих дней Вдруг доносит ко мне из былого Голоса тех заветных друзей. С нами тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох — Весь раскат первородной грозы. Пусть же снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто слава о нас. А поэта того позабыли, Перечтешь — и забудется вновь, Потому что мы сердцем любили Только тех, кто прославил любовь. 1930,1939

48–51. ИЗ ЦИКЛА «СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА» ПОРТРЕТЫ

1. СЕМЬЯ

Над покоем усадеб, Уходящих в безвестные дали, Подымается небо Оттенка суглинка и стали. У высоких домов, У деревьев старинного парка В эту тихую ночь По-особому душно и жарко. И стучат до рассвета Избушки на низеньких ножках Костяною ногой На посыпанных желтым дорожках. Семь цветов, что над радугой Подняты узкой дугою, По проселкам страны Обрываются песней другою. Даль проходит уже, И сбиваются в полночь копыта, Гомозя и гремя Над укладом старинного быта. Там семья — как оплот, И семья там опора всей власти, Там приказу отца Повинуются слезы и страсти. А семейных романов Отменная тонкая вязь, Всё, что мы прочитали, Смеясь, негодуя, дивясь,— Обличенье того, Что теперь уж навек позабыто, Осужденье того Невозвратно ушедшего быта. Я запомнил всё то, Что поют мне об единоверце. Снова пепел отцов На рассвете стучит в мое сердце. Вновь приходит рассвет — И горят золотые зарницы. Ваши кости зарыты На девятой версте от столицы. Не под темною тенью Кладбищенской тесной ограды — По морям, по волнам, По размытым краям эстакады. Встань, другая семья. Вот отцовский резной подоконник. Захолустная ночь. Здесь начало романов и хроник. Здесь преемственность крови, Преданья и сны старины Вспоминаются в утро Великой гражданской войны. 1930, 1937

2. ДЕД

Тихие, тихие теплятся клены, Топчут вечерний покой тополя, Дальних оврагов туманятся склоны, В дымную даль убегают поля. В этой губернии ночи глухие, Сколько плотов на широкой реке Выпьют медвяные зори России. Тройки гремят в непонятной тоске. Каторжник беглый, расстрига, картежник Вспомнят, полжизни своей промотав, Злую тропу, где растет подорожник, Желтый суглинок у старых застав. Вечером слышится звон колокольный. Спит за оврагом бревенчатый дом. Плотник усталый с тоскою невольной Темную думу таит о былом. В тихом проулке забор деревянный Выведет

прямо на берег речной. Ходит форштадтами ветер медвяный, Самою старой пылит стариной. Детям тоскливо в старинном покое, Ждут сыновья издалека вестей, Ходят с конями чужими в ночное, Слушают сказки бывалых людей. Годы пройдут, и отцовского дома Бросят они расписное крыльцо, Смертная их поджидает истома, Северный ветер ударит в лицо. 1930

3. ОТЕЦ

Белый и красный и синий омут — Флаги империи. Свист свинца. Тишь и покой захолустных комнат. Так начинается жизнь отца. Тюрьмы, побеги, угроза казни. Пагубный свет роковых зарниц Русские реки бросает навзничь. Он перешел через пять границ. Сначала все внове казались краски. Мохнатые волны чужих озер. Но вскоре наскучил быт эмигрантский. Северорусский манил простор. И сразу же после первых волнений, Шатающих зарево диких пург, Он не запомнил других направлений, Кроме ведущих на Санкт-Петербург. Он бросил Швейцарию, бросил шрифты. Писарем строгим заполнен паспорт. На дальней границе пьянили пихты, Колоколами встречала Пасха, На Марсово поле спешит император, За Невской заставой собранья, а тут Два контрабандиста, два рыжих брата, Деньги считают и водку пьют. В избушке этой простая утварь. Лежит у порога футбольный мяч. Как финская лайба, скользило утро, Скрипели сосны, как сотни мачт. И вот наконец, перейдя границу, Впервые он полной грудью поет, Пред ним раскрывают свои страницы Журналы «Будильник» и «Пулемет». «Твердыня царей, ты в тоске сугубой Стоишь сейчас ни мертва ни жива, И скалят в тревожный час твой зубы Поэты и мелкие буржуа». Прописан в полиции, внесен в списки Предлинные сей гражданин российский. Марсельского марша напев суровый Гремел по России в далекий год. К бессмертью плывет броненосец новый По тихим просторам печальных вод. В морозный полдень шум эскадронов Сливается с гулом сабель и пик, С бряцаньем глухих портупей и патронов; Проходит отец, — за плечо его тронув, Знакомую спину увидел шпик. Дорогой Владимирской глохли кручи, Тонули остроги в свинцовой мгле, Жандармские ротмистры, усы закручивая, Ходили, смеясь, по чужой земле. Но в сумраке каторжного централа Не сломлена воля большевика, Он знал, что родная страна мужала, И верил: победа труда близка. 1927, 1937

4. СЫН

В твоей дороге молодость теснится, И старший брат сегодня узнает, Как на заре сменяется зарница И пионерский барабанщик бьет. И знаю я — твой год рожденья страшен, Спектакль истории идет не без затей, Как декорации, крошатся крылья башен Последних сухопутных крепостей. Там танцевали так: в боку с глубокой раной, С отметиной картечи на руке, И пули врозь высвистывали странный Мотив, годами стывший вдалеке. Но это всё тебе необъяснимо, В шестнадцать лет ты видишь мир иным. Фабричного стремительного дыма Не застилал тебе сражений дым. Как барабан, стучат грудные клетки, Они полны упорством молодым, Так, вместе с верным войском пятилетки, И ты идешь ее мастеровым. Я знаю, нам теперь возврата нету — Равненье, строй, штыки, полоборот, Из рук отцов мы взяли эстафету, Чтобы немедля ринуться вперед. Когда ж для нас настанет время тленья И смертный час расстелется как дым, Без страха мы другому поколенью Ту эстафету вновь передадим. 1929, 1937

52. МОГИЛА В СТЕПИ

Старик, водивший в Гарму и к Мешхеду Все караваны в давние года, Вел о былом неспешную беседу. Сегодня с ним солончаками еду, Степной орел летит, крича, по следу… Неужто здесь нас стережет беда? Над пересохшей речкой изваянье Какого-то старинного божка. Предсказывал он странникам скитанье, И тьму — слепым, и нищенкам — молчанье, И сам просил, как нищий, подаянья, И простоял, не мудрствуя, века. А рядом есть заветное строенье, Легли кругом горбатые каменья, Чеканки старой, кокчетавской, звенья На черном камне стерлись от подков; Здесь поджидают путника виденья Давно ушедших в прошлое веков. Рассказывают: дочка Тамерлана В урочище степном погребена, Она в походе умерла нежданно, Привезены каменья из Ирана, С Индийского как будто океана, Огромные, как на море волна. Как мучит нас порой воображенье: Она мне снилась много, много дней, Уже тропа вела меня на север, Полынь степную я сменил на клевер, И ночи стали явственно длинней, А не забыть предания о ней… Ведь там и я бы лег среди простора В ночной налет от пули басмачей, Когда б друзья из ближнего дозора, Пройдя пески и переплыв озера, К нам не пришли б, чтоб выручить друзей… 1930

53. ПРИСКАЗКА

Он вышел за сутемь татарской орды, С ржаного дорожного болтня. Шел ветер лесами его бороды, Усы не измерить и в полдня. Вскипает и с ближних и с дальних сторон Рассвет в три погибели, молча, И мечется сорок сорок и ворон Да серая вольница волчья. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Тебе, видно, ночи не спится, — Которые годы кружит над страной Большая двуглавая птица. Он на руки плюнул и землю копнул, И видит он шпиц над собором, На кончик шпица посажен каплун, Сидит полуночным дозором. И сто часовых окружают собор, Пехоты полков девятнадцать, И бьют барабаны полуночный сбор — Пора караулам меняться. Калиновый мостик навстречу летит, Расшива плывет, и теснится, Ровняя верхи придорожных ракит, К Поцелуй-кабаку зарница. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Шумит над вечерней отавой, Встает над далекой степной стороной, Летит над пшеничной заставой. Царь — низенький, рыжий, пшеничный такой, — Тебя мы отныне не стерпим, Ты искоса смотришь и машешь рукой, Стоишь подбоченяся, фертом. Но ядра сорвутся — и штык у виска, И кровь у размытого грунта, И вот уже сразу пройдут свысока Знамена мужицкого бунта. То Русь Пугачева вступает в раздор, Дорога кудрявая тряска. Кленовая роща и звончатый бор, — Но присказка это, не сказка. 1930