Стихотворения Катулла в переводе А. А. Фета
Шрифт:
Где кимвалов слышен голос, где тимпаны вдаль гремят,
Где фригийский флейтщик зычно дудкой загнутой гудеть,[251]
Где мэнады[252] отгибают страстно головы в плющах,
Где они, справляя тайны, подымают резкий вой,
25 Где бродячий хор богини рвется бешено вперед:
В те места, куда нам должно торопиться в три ноги».[253]
Вдруг завыл весь хор свирепый из дрожащих уст своих,
Загремел тимпан летучий, зазвенел пустой кимвал
30 И на верх зеленой Иды быстроногий хор спешит.
Задышав безумством мчится, еле дух переводя,
Всех своим тимпаном Аттис по лесной глуши, ведет,
Словно телка, что умчалась с непривычки от ярма;
За вожатой резвоногой галлы быстрые бегут,
35 Но как в дом они Цибебы утомленные пришли,
То измучены чрезмерно без Цереры впали в сон.[255]
Сон ленивый закрывает шаткой слабостью глаза,
И в покое мягком тонет ярость лютая души.
Но когда лучистым взором золотистый Солнца лик
40 Озарил эфир прозрачный, грудь земли и зыбь морей
И прогнал ночные тени звуконогих прибодря,[256]
То от Аттис пробужденной убежал немедля Сон
И богиня Пазифея приняла его на грудь.[257]
Так от нежного покоя, пробудясь без ярых грез,
45 Разбирала Аттис в сердце все дела свои сама,
И умом спокойным видит, без чего и где она,
И вскипев душой, обратно к морю вновь она спешит.
Там, увидя волн равнину, взором полным слез она,
Грустным голосом к отчизне обратилась в горе так.
50 «О родимая отчизна, о отчизна, мать моя,
Ты, которую несчастный бросил я, как беглый раб.[258]
От господ своих, к идейским я лесам направил путь,
Чтобы жить в снегах холодных средь звериных логовищ,
Чтобы яростно носиться близ убежищ их во мгле,
55 Где, в какой тебя, отчизна, стороне мне полагать?
Глаз стремится сам собою на тебя направить взор,
В краткий срок, покуда ярость злая смолкнула в душе.
Я ли из родного дома понесусь
Брошу все, друзей, отчизну и родителей своих,
60 Брошу форум и палестру, стадий и гимназий я?
Бедный, бедный, плакать вечно — вот судьба твоя, душа.
Есть ли род такого лика, чтоб его я не носил?[259]
Я и юноша и отрок, взрослый я и мальчик я,
Я гимназия цветком был, я елея быль красой;[260]
65 У меня в дверях толпились, мой порог не остывал,
Был цветочными венками мой всегда разубран дом,
Как с восходом солнца должен был покинуть ложе я.
Я ль теперь Цибелы жрицей и служанкой быть должна?
Я ль мэнадой, я ли частью лишь себя — как тщетный муж?
70 Я ль на верх зеленой Иды в снег застывший убегу?
Я ли стану на фригийских жить нагорных высотах,
Где олень, жилец полесья, где кабан лесной жилец?
Жаль мне, жаль, что я так сделал, больно, больно мне терпеть».
Но лишь только звук поспешный с губок розовых слетел
75 И богине в оба уха с вестью новою дошел,
То Цибела, разрешая львов запряженных ярмы,[261]
Так, дразня врага скотины, стала левого учить:[262]
«Ну, свирепый, в путь, и сделай, чтобы в ярость тот вступил,
Сделай, чтоб в порыве яром тот опять ушел в леса,
80 Кто свободен больно, власти избежать моей дерзнул.
Бей хвостом себя, свою же спину бей своим бичом.[263]
Пусть разносится повсюду гром от рева твоего,
Крепкой шеей встряхни ты гриву рыжую свою».
Так рекла Цибеба в гневе и ярмо сняла рукой.
85 Зверь свирепый раздражает сам свой дух на быстрый бег,
Он идет, ревет и топчет под ногой своей кусты.
Но лишь влажных месть достигнул, где белели берега,[264]
То у мраморного моря Аттис нужную узрел,[265]
Вдруг он кинулся. Та в дебри обезумевши ушла:
90 Там на целую осталась жизнь прислужницей она.
О великая Цибеба, ты Диндима божество,
Пусть навек мой дом не знает страшной ярости твоей: