Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

Охладелый

Перевод В. Левика

Умрешь — так знай, придется в прах Надолго слечь. И гложет страх. Да, страх берет: до воскрешенья Сойдешь с ума от нетерпенья! Еще б хоть раз, пока светло В глазах и сердце не сдало, Хоть раз в конце пути земного Щедрот любви отведать снова. И пусть мне явится она Блондинкой, нежной, как луна, — Вредней, чем солнце в полдень знойный, Мне жар брюнетки беспокойной. Цветущим юношам милей Кипенье бешеных страстей, Размолвки, клятвы, беснованья И обоюдные терзанья. А я не молод, не здоров, И пусть бы мне под грустный кров Любовь, мечты послали боги И счастье — только без тревоги!

Соломон

Перевод Б. Слуцкого

Замолкли кларнеты, литавры, тромбоны, И ангелы-меченосцы браво — Шесть

тысяч слева, шесть тысяч справа — Хранят покой царя Соломона. Они от видений царя охраняют: Едва он брови насупит, тревожен, Двенадцать тысяч клинков из ножен, Подобно стальным огням сверкают. Но возвращаются в ножны вскоре Меченосцев мечи стальные. Исчезают страхи ночные, И спящий тихо бормочет в горе: «О Суламифь! От края до края Израиль с Иудой подо мною. Я царь над здешнею стороною — Но ты не любишь, и я умираю».

Погибшие надежды

Перевод В. Левика

Привлеченные взаимно Сходством душ в любой детали, Мы всегда друг к другу льнули, Хоть того не сознавали. Оба честны, оба скромны, Даже мысли сплошь да рядом Мы угадывали молча, Обменявшись только взглядом. О, я жаждал быть с тобою До последнего момента, Боевым твоим собратом В тихом dolce far niente. Да, мечтой о жизни вместе Сердце тешил я и разум, Я бы сделал что угодно, Чуть мой друг моргнул бы глазом. Ел бы все, что ты прикажешь, И притом хвалил бы с жаром, Прочих блюд и не касался б, Пристрастился бы к сигарам. И тебя, как в годы оны, Угощал бы для забавы На еврейском диалекте Анекдотами Варшавы. Ах, забыть бы все мечтанья, Все скитанья по чужбинам. К очагу твоей фортуны Воротиться блудным сыном. Но, как жизнь, умчались грезы, Сны растаяли, как пена, Я лежу, приговоренный, Мне не вырваться из плена. Да, и грезы и надежды — Все прошло, погибло даром. Ах, мечтатель прямо в сердце Смертным поражен ударом!

Поминки

Перевод Н. Зиминой

Не прочтут унылый кадош ^{108} , Не отслужат мессы чинной, Ни читать, ни петь не будут В поминальный день кончины. Но, быть может, на поминки, Если будет день погожий, На Монмартр моя Матильда С Паулиной выйдет все же. Принесет из иммортелей Для могилы украшенье И, вздыхая: «Pauvre homme!» [9] — Прослезится на мгновенье. Жаль, что я живу высоко, — Не могу я, как бывало, Кресла предложить любимой, Ах, она в пути устала! Милая моя толстушка, Вновь пешком идти не надо, Посмотри — стоят фиакры За кладбищенской оградой.

9

Бедняжка! (франц.).

Госпожа Забота

Перевод Л. Пеньковского

Тогда, в дни солнечной поры, Как тут отплясывали комары! Мне другом каждый был в те дни: Со мной по-братски все они Делились моей котлетой, Моей последней монетой. Но счастье — прочь, карман мой пуст, — И ни друзей, ни братских чувств. Затмилось солнце той поры — Ни комаров, ни их игры. Друзья с комарами схожи: Ушли со счастьем тоже. Забота у койки моей — точь-в-точь Сиделка — всю проводит ночь. Белейшая кофта, черный колпак, Сидит и нюхает свой табак; Скрипит табакерка сухо, — Противная старуха! Мне снится юный май порой, Былое счастье, комариный рой, Беспечный смех друзей и подруг… Но, боже, скрипит табакерка вдруг, — Пузырь мой лопнул мыльный — Старуха сморкнулась сильно.

В октябре 1849

Перевод В. Левика

^{109}

Умчалась буря— тишь да гладь. Германия, большой ребенок, Готова елку вновь справлять И радуется празднику спросонок. Семейным счастьем мы живем, От беса — то, что манит выше! Мир воротился в отчий дом, Как ласточка под сень знакомой крыши. Все спит в лесу и на реке, Залитой лунными лучами. Но что там? Выстрел вдалеке, — Быть может, друг расстрелян палачами! Быть может, одолевший враг Всадил безумцу пулю в тело. Увы, не все умны, как Флакк^{110}, — Он уцелел, бежав от битвы смело! Вновь треск… Не в честь ли Гете пир?^{111} Иль, новым пламенем согрета, Вернулась Зоннтаг^{112} в шумный мир И

славит лиру дряхлую ракета? А Лист? О милый Франц, он жив! Он не заколот в бойне дикой, Не пал среди венгерских нив, Пронзенный царской иль кроатской пикой. Пусть кровью изошла страна, Пускай раздавлена свобода, — Что ж, дело Франца сторона, И шпагу он не вынет из комода. Он жив, наш Франц! Когда-нибудь Он сможет прежнею отвагой В кругу своих внучат хвастнуть: «Таков я был, так сделал выпад шпагой». О, как моя вскипает кровь При слове «Венгрия»!^{113} Мне тесен Немецкий мой камзол, и вновь Я слышу трубы, зов знакомых песен. Опять звучит в душе моей, Как шум далекого потока, Песнь о героях прошлых дней, О Нибелунгах, павших жертвой рока. Седая быль повторена, Как будто вспять вернулись годы. Пусть изменились имена — В сердцах героев тот же дух свободы. Им так же гибель рок судил: Хоть стяги реют в гордом строе, — Пред властью грубых, темных сил Обречены падению герои. С быком вступил в союз медведь,^{114} Ты пал, мадьяр, в неравном споре, Но верь мне — лучше умереть, Чем дни влачить, подобно нам, в позоре. И ведь хозяева твои — Вполне пристойная скотина, А мы — рабы осла, свиньи, В вонючем псе признали господина! Лай, хрюканье — спасенья нет, И что ни день — смердит сильнее. Но не волнуйся так, поэт, — Ты нездоров, и помолчать — вернее.

Дурные сны

Перевод А. Ефременкова

Во сне я был и юн и весел снова. Вот сельский домик наш, обрыв под ним, Вот по тропинке с берега крутого С Оттилией мы взапуски бежим. Как сложена! Как сладостно мигают Ее русалочьи глаза порой! И ножкой крепко так она ступает, — Вся сочетанье силы с красотой. Звук голоса так чист и так сердечен, Что кажется: сама душа поет, А тон ее речей умом отмечен; Бутону роз подобен алый рот. И вовсе не любовью я взволнован, — Не в грезах я и не в чаду страстей, — Но странно так малюткой очарован, Целую с тайной дрожью руку ей. Мне помнится: склонившись над водою И лилию сорвав, я ей сказал: «Возьми цветок и будь моей женою, Чтоб кротким я, как ты, — счастливым стал». Но что ответила она, не знаю, — Я вдруг проснулся… Вижу: брезжит свет, И снова — комната, где я, страдая, Лежу, неизлечимый, столько лет.

Она угасла

Перевод Л. Пеньковского

Спектакль окончен. По домам Мужчины провожают дам. По вкусу ль пьеса им? Наверно: Я слышал — хлопали усердно. Высокочтимой публикой Отмечен был успех поэта. Теперь театр пустой такой — Ни оживления, ни света. Но чу! Раздался резкий звук У самой сцены — треск удара. Быть может, лопнула там вдруг Струна на чьей-то скрипке старой? Уж крысы злобные снуют В партере темном там и тут, Чадит в последней лампе масло, Все пахнет горечью сейчас. И вот — огонь, шипя, угас. Ах, то моя душа угасла!

Духовная

Перевод Л. Пеньковского

Близок мой конец. Итак — Вот моей духовной акт: В ней по-христиански щедро Награжден мой каждый недруг. Вам, кто всех честней, любезней, Добродетельнейшим снобам, Вам оставлю, твердолобым, Весь комплект моих болезней: Колики, что, словно клещи, Рвут мои кишки все резче, Мочевой канал мой узкий, Гнусный геморрой мой прусский. Эти судороги — тоже, Спазмы, течь мою слюнную И сухотку вам спинную Завещаю, волей божьей. К сей духовной примечанье: Пусть о вас навек, всеместно Вытравит отец небесный Всякое воспоминанье!

Enfant perdu

Перевод В. Левика

^{115}

Как часовой, на рубеже свободы Лицом к врагу стоял я тридцать лет. Я знал, что здесь мои промчатся годы, И я не ждал ни славы, ни побед. Пока друзья храпели беззаботно, Я бодрствовал, глаза вперив во мрак. (В иные дни прилег бы сам охотно, Но спать не мог под храп лихих вояк.) Порой от страха сердце холодело (Ничто не страшно только дураку!) — Для бодрости высвистывал я смело Сатиры злой звенящую строку. Ружье в руке, всегда на страже ухо, — Кто б ни был враг — ему один конец! Вогнал я многим в мерзостное брюхо Мой раскаленный, мстительный свинец. Но что таить! И враг стрелял порою Без промаха, — забыл я ранам счет. Теперь — увы! Я все равно не скрою — Слабеет тело, кровь моя течет. Свободен пост! Мое слабеет тело… Один упал — другой сменил бойца! Я не сдаюсь! Еще оружье цело, И только жизнь иссякла до конца.