Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

«Да, ты оправдана судом…»

Перевод В. Левика

Да, ты оправдана судом Неумолимого рассудка. «Ни словом, — приговор гласит, — Ни делом не грешна малютка». Я видел, корчась на костре, Как ты, взглянув, прошла спокойно. Не ты, не ты огонь зажгла, И все ж проклятья ты достойна! Упрямый голос мне твердит, Во сне он шепчет надо мною, Что ты мой демон, что на казнь Я обречен тобой одною. Он сети доводов плетет, Он речь суровую слагает, Но вот заря — уходит сон, И обвинитель умолкает. В глубины сердца он бежит, Судейских актов прячет свитки, И в памяти звучит одно: Ты обречен смертельной пытке!

«Меня не тянет в рай небесный…»

Перевод В. Левика

Меня не тянет в рай небесный, — Нежнейший херувим в раю Сравнится ль с женщиной прелестной, Заменит ли жену мою? Мне без нее не надо рая! А сесть на тучку в вышине И плыть, молитвы распевая, — Ей-ей, занятье не по мне! На небе — благодать, но все же Не забирай меня с земли, Прибавь мне только денег, боже, Да от недуга исцели! Греховна суета мирская, Но к ней уж притерпелся я, По мостовым земли шагая Дорогой скорбной бытия. Я огражден от черни вздорной, Гулять и трудно мне и лень. Люблю, халат надев просторный, Сидеть с женою целый день. И счастья не прошу другого, Как этот блеск лукавых глаз, И смех, и ласковое слово, — Не огорчай разлукой нас! Забыть болезни, не нуждаться — О боже, только и всего! И

долго жизнью наслаждаться С моей женой in statu quo. [12]

12

В том же положении (лат.).

Вознесение

Перевод Л. Пеньковского

На смертном ложе плоть была, А бедная душа плыла Вне суеты мирской, убогой — Уже небесною дорогой. Там, постучав в ворота рая, Душа воскликнула, вздыхая: «Открой, о Петр, ключарь святой! Я так устала от жизни той… Понежиться хотелось мне бы На шелковых подушках неба, Сыграть бы с ангелами в прятки, Вкусить покой блаженно-сладкий!» Вот, шлепанцами шаркая, ворча, Ключами на ходу бренча, Кто-то идет — и в глазок ворот Сам Петр глядит, седобород. Ворчит он: «Сброд повадился всякий — Бродячие псы, цыгане, поляки, А ты открывай им, ворам, эфиопам! Приходят врозь, приходят скопом, И каждый выложит сотни причин, — Пусти его в рай, дай ангельский чин… Пошли, пошли! Не для вашей шайки, Мошенники, висельники, попрошайки, Построены эти хоромы господни, — Вас дьявол ждет у себя в преисподней! Проваливайте поживее! Слыхали? Вам место в чертовом пекле, в подвале!..» Брюзжал старик, но сердитый тон Ему не давался. В конце концов он К душе обратился вполне сердечно: «Душа, бедняжка, ты-то, конечно, Не пара какому-нибудь шалопаю… Ну, ну! Я просьбе твоей уступаю: Сегодня день рожденья мой, И — пользуйся моей добротой. Откуда ты родом? Город? Страна? Затем ты мне сказать должна, Была ли ты в браке: часто бывает, Что брачная пытка грехи искупает: Женатых не жарят в адских безднах, Не держат подолгу у врат небесных». Душа отвечала: «Из прусской столицы, Из города я Берлина. Струится Там Шпрее-речонка, — обычно летом Она писсуаром служит кадетам. Так плавно течет она в дождь, эта речка!.. Берлин вообще недурное местечко! Там числилась я приват-доцентом, Курс философии читала студентам, — И там на одной институтке женилась, Что вовсе не по-институтски бранилась, Когда не бывало и крошки в дому. Оттого и скончалась я, и мертва потому». Воскликнул Петр: «Беда! Беда! Занятие это — ерунда! Что? Философия? Кому Она нужна, я не пойму! И недоходна ведь и скучна, К тому же ересей полна; С ней лишь сомневаешься да голодаешь, И к черту в конце концов попадаешь. Немало, наверно, и твоя Ксантупа ^{162} Пилила тебя из-за постного супа, В котором — признайся — хоть разок Попался ли ей золотой глазок? Ну, успокойся. Хотя, ей-богу, Мне и предписано очень строго Всех, причастных так иль иначе К философии, тем паче Еще к немецкой безбожной вашей, С позором гнать отсюда взашей, — Но ты попала на торжество, На день рожденья моего, Как я сказал. И не хочется что-то Тебя прогонять, — сейчас ворота Тебе отопру… Живей — ступай!.. Теперь, счастливица, гуляй С утра до вечера по чудесным Алмазным мостовым небесным, Фланируй себе, мечтай, наслаждайся, Но только — помни, не занимайся Тут философией, — хуже огня! Скомпрометируешь страшно меня. Чу! Ангелы поют. На лике Изобрази восторг великий. А если услышишь архангела пенье, То вся превратись в благоговенье. Скажи: «От такого сопрано — с ума Сошла бы и Малибран ^{163} сама!» А если поет херувим, серафим, То поусердней хлопай им, Сравнивай их с синьором Рубини, И с Марио, и с Тамбурини. Не забудь величать их «eccelenze», [13] Не премини преклонить коленце. Попробуйте, в душу певцу залезьте, — Он и на небе чувствителен к лести! Впрочем, и сам дирижер вселенной Любит внимать, говоря откровенно, Как хвалят его, господа бога, Как славословят его премного И как звенит псалом ему В густейшем ладанном дыму. Не забывай меня. А надоест Тебе вся роскошь небесных мест, — Прошу ко мне — сыграем в карты, В любые игры, вплоть до азартных: В «ландскнехта», в «фараона»… Ну, И выпьем… Только, entre nous, [14] Запомни: если мимоходом Бог тебя спросит, откуда ты родом И не Берлина ли ты уроженка, Скажи лучше — мюнхенка или венка».

13

Ваши сиятельства (итал.).

14

Между нами (франц.).

Филантроп

Перевод М. Сандомирского

Они были брат с сестрою. Богатым был брат, бедной — сестра. Сестра богачу сказала: «Дай хлеба кусочек мне!» Богатый ответил бедной: «Оставь в покое меня! Членов высокой палаты Я позвал на обед. Один любит суп с черепахой, Другому мил ананас, А третий ест фазанов И трюфли `a la Перигор. Четвертый камбалу любит, А пятому семга нужна, Шестому — и то и это, А больше всего — вино. И бедная — бедная снова Голодной пошла домой, Легла на тюфяк из соломы И, вздохнув, умерла. Никто не уйдет от смерти, Она поразит косой Богатого брата так же, Как и его сестру. И как только брат богатый Почувствовал смертный час, Нотариуса позвал он — Духовную написать. Значительные поместья Он церкви завещал, А школам и музею — Очень редких зверей. Но самой большою суммой Он обеспечил все ж Союз миссионеров С приютом глухонемых. Собору святого Стефана Он колокол подарил — Из лучшего сделан металла, Он центнеров весил пятьсот. Колокол этот огромный И ночью звонит и днем, О славе того вещая, Кого не забудет мир. Гласит язык его медный, Как много тот сделал добра Людям разных религий И городу, где он жил. О благодетель великий, Как и при жизни твоей, О каждом твоем деянье Колокол говорит! Свершали обряд погребенья, Во всем были роскошь и блеск, И люди вокруг дивились Пышности похорон. На черном катафалке, Похожем на балдахин, Украшен перьями страуса, Высоко покоился гроб. Блестел он серебряной бляхой, Шитьем из серебра, — Все это на черном фоне Было эффектно весьма. Везли умершего кони, И были попоны на них, Как траурные одежды, Спадавшие до копыт. И тесной толпою слуги В черных ливреях шли, Держа платки носовые У покрасневших глаз. Почтеннейшие горожане Здесь были. За ними вслед Черных карет парадных Длинный тянулся хвост. В процессии похоронной, За гробом, конечно, шли Члены высокой палаты, Но только не весь комплект: Отсутствовал тот, кто охотно Фазаны с трюфлями ел, — От несваренья желудка Он кончил бренную жизнь.

Капризы влюбленных

Перевод Л. Пеньковского

(Истинная история, вновь рассказанная по старинным документам

и переложенная в изящные немецкие стихи)

Унылый жук, примостясь на забор, С любимой мухой вел разговор: «Сестра по духу, будь мне, муха, Женой, — шептал он мухе в ухо. — Скажи, чем я тебе не муж? Брюшко золотое, а к тому ж — Какая спина! Нет подобных спин: Смарагд в ней блещет, горит рубин…» «Что? Ведь не так глупа уж я, Чтобы жука избрать в мужья, А золото и драгоценности нет! Ведь не в богатстве счастья секрет. Я идеала жажду лишь — Ведь муха я, — noblesse oblige!» [15] Жук улетел, огорчен несказанно, А муха принять решила ванну. «Эй, пчелка! Ах, служанки эти! Ты мне нужна при туалете. Намыль мне нежную спину, бока: Иду я замуж за жука. Отличная, в сущности, партия! Что ж? Жука интересней не найдешь. Спина

его — роскошь, нет краше спин: Смарагд в ней блещет, горит рубин! Живот золотой, и лицом благороден, — С ума я сведу подружек-уродин! Живо, пчелка, меня причеши ты, И зашнуруй меня, и надуши ты; Натри меня мускусом, камеристка, — Лавандой ноги мне обрызгай, Чтобы нисколько мне не вонять, Когда меня милый захочет обнять. Хлопочут уже шаферицы-стрекозы, Меня поздравляют, становятся в позы, Вплетают в свадебный мой венец Они уже флердоранж наконец. И музыканты здесь — все, как надо; Явилась и примадонна-цикада, Сверчок тут, и шмель, и комар поджарый: Ударят в литавры, задуют в фанфары. Пусть развлекают на свадьбе моей Слетевшихся пестрокрылых гостей. Родня расфранченная, много знакомых И просто случайных, чужих насекомых. Вот тетки, кузины — саранча да осы, — Встречают их тушем, приветы, расспросы. Пришел весь в черном пастор-крот: «Пора начинать, заждался народ». Звон колокольный — бим-бам, бим-бом… Что ж это с милым женишком?..» Бим-бам, бим-бом — звон колокольный… Жених улетает дорогой окольной. Звон колокольный — бим-бам, бим-бом… «Что ж это с милым женишком?..» Жених меж тем в печали жгучей Сидел на далекой навозной куче. Вот так он просидел лет семь, Покуда муха сгнила совсем.

15

Благородство обязывает! (франц.).

Добрый совет

Перевод Ю. Тынянова

Брось смущенье, брось кривлянье, Действуй смело, напролом, И получишь ты признанье, И введешь невесту в дом. Сыпь дукаты музыкантам, — Не идет без скрипок бал, — Улыбайся разным тантам, Мысли: черт бы вас побрал. О князьях толкуй по чину, Даму также не тревожь; Не скупись на солонину, Если ты свинью убьешь. Коли ты сдружился с чертом, Чаще в кирку забегай, Если встретится пастор там, Пригласи его на чай. Коль тебя кусают блохи, Почешись и не скрывай; Коль твои ботинки плохи, — Ну, так туфли надевай. Если суп твой будет гадость, То не будь с супругой груб, Но скажи с улыбкой: «Радость, Как прекрасен этот суп!» Коль жена твоя по шали Затоскует — две купи, Накупи шелков, вуалей, Медальонов нацепи. Ты совет исполни честно И узнаешь, друг ты мой, В небе царствие небесно, На земле вкусишь покой.

Воспоминание о Гаммонии

Перевод В. Левика

^{164}

Бодро шествует вперед В чинных парах дом сирот; Сюртучки на всех атласны, Ручки пухлы, щечки красны, О, прелестные сиротки! Все растрогано вокруг, Рвутся к кружке сотни рук, В знак отцовского вниманья Льются щедрые даянья, О, прелестные сиротки! Дамы чувствами горят, Деток чмокают подряд, Глазки, щечки милых крошек, Сахарный дарят горошек. О, прелестные сиротки! Шмулик, чуть стыдясь, кладет Талер в кружку для сирот И спешит с мешком бодрее, Сердце доброе в еврее. О, прелестные сиротки! Бюргер, вынув золотой, Воздевает, как святой, Очи к небу, — шаг нелишний, — На него ль глядит всевышний? О, прелестные сиротки! Нынче праздничный денек: Плотник, бондарь, хлебопек, Слуги — все хлебнули с лишком, — Пей во здравие детишкам! О, прелестные сиротки! Горожан святой оплот — Вслед Гаммония идет: Гордо зыблется громада Колоссальнейшего зада. О, прелестные сиротки! В поле движется народ — К павильону у ворот; Там оркестр, флажки вдоль зала, Там нажрутся до отвала Все прелестные сиротки. За столом они сидят, Кашку сладкую едят, Фрукты, кексы, торты, пышки, Зубками хрустят, как мышки, — О, прелестные сиротки! К сожаленью, за окном Есть другой сиротский дом, Где живется крайне гнусно, Где свой век проводят грустно Миллионы, как сиротки! В платьях там единства нет, Лишь для избранных — обед, И попарно там не ходят. Скорбно в одиночку бродят Миллионы, как сиротки.

Разбойник и разбойница

Перевод М. Замаховской

Пока лежал я без заботы, С Лаурой нежась, Лис-супруг Работал, не жалея рук, — И утащил мои банкноты. Пуст мой карман, я полон муки: Ужель мне лгал Лауры взгляд? Ах, «что есть истина?» — Пилат Промолвил, умывая руки.^{165} Жестокий свет тотчас покину — Испорченный, жестокий свет!.. Тот, у кого уж денег нет, И так мертвец наполовину. К вам, чистым душам, сердце радо В край светлый улететь сейчас: Там все, что нужно, есть у вас, А потому — и красть не надо.

Воспоминание о днях террора в Кревинкеле

Перевод Ю. Тынянова

^{166}

«Мы, бургомистр, и наш сенат, Блюдя отечески свой град, Всем верным классам населенья Сим издаем постановленье: Агенты-чужеземцы суть Те, кто средь нас хотят раздуть Мятеж. Подобных отщепенцев Нет среди местных уроженцев. Не верит в бога этот сброд; А кто от бога отпадет, Тому, конечно, уж недолго Отпасть и от земного долга. Покорность — первый из долгов Для христиан и для жидов, И запирают пусть поране Ларьки жиды и христиане. Случится трем сойтись из нас — Без споров разойтись тотчас. По улицам ходить ночами Мы предлагаем с фонарями. Кто смел оружие сокрыть — Обязан в ратушу сложить И всяких видов снаряженье Доставить в то же учрежденье. Кто будет громко рассуждать, Того на месте расстрелять; Кто будет в мимике замечен, Тот будет также изувечен. Доверьтесь смело посему Вы магистрату своему, Который мудро правит вами; А вы помалкивайте сами».

Аудиенция

Перевод В. Левика

^{167}

(Старинное сказание)

«Я в Ниле младенцев топить не велю, Как фараоны-злодеи. Я не убийца невинных детей, Не Ирод, тиран Иудеи. Я, как Христос, люблю детей, — Но жаль, я вижу их редко. Пускай войдут мои детки, — сперва Большая швабская детка». Так молвил король. Камергер побежал И воротился живо; И детка швабская за ним Вошла, склонясь учтиво. Король сказал: «Ты, конечно, шваб, — Тут нечего стыдиться!» «Вы угадали, — ответил шваб, — Мне выпало швабом родиться». «Не от семи ли ты швабов пошел?» — Спросил король лукаво. «Мне мог один лишь быть отцом, Никак не вся орава!» «Что, в этом году, — продолжал король, — Удачные в Швабии клецки?» «Спасибо за память, — ответил шваб, — У нас удачные клецки». «А есть ли великие люди у вас?» — Король промолвил строго. «Великих нет в настоящий момент, Но толстых очень много». «А много ли Менцелю^{168}, — молвил король, — Пощечин новых попало?» «Спасибо за память, — ответил шваб, — А разве старых мало?» Король сказал: «Ты с виду прост, Однако не глуп на деле». И шваб ответил: «А это бес Меня подменил в колыбели!» «Шваб должен быть, — сказал король, — Отчизне верным сыном. Скажи мне правду, отчего Ты бродишь по чужбинам?» Шваб молвил: «Репа да салат — Приевшиеся блюда. Когда б варила мясо мать, Я б не бежал оттуда!» «Проси о милости», — молвил король. И, пав на колени пред троном, Шваб вскрикнул: «Верните свободу, сир, Германцам угнетенным!^{169} Свободным рожден человек, не рабом! Нельзя калечить природу! О сир, верните права людей Немецкому народу!» Взволнованный, молча стоял король, Была красивая сцена. Шваб рукавом утирал слезу, Но не вставал с колена. И молвил король: «Прекрасен твой сон! Прощай — но будь осторожней! Ты, друг мой, лунатик, надо тебе Двух спутников дать понадежней. Два верных жандарма проводят тебя До пограничной охраны. Ну, надо трогаться, — скоро парад, Уже гремят барабаны!» Так трогателен был финал Сей трогательной встречи. С тех пор король не впускает детей — Не хочет и слышать их речи.