Стихотворения

Кобылинский Лев Львович

Осень

Шуре Астрову

Холодно в окнах и грустно и хмуро; пусто в саду, лишь лягушка проскачет… Солнышко, плачь! А уж маленький Шура плачет! Весело в детской: лошадки несутся. мушка за мушкою вьется… Солнышку снова пора улыбнуться! Глядь, а уж Шура смеется!

Снежинка

Наташе Конюс

Я белая мушка, я пчелка небес, я звездочка мертвой земли; едва я к земле прикоснулась, исчез мой Рай в бесконечной дали! Веселых малюток, подруг хоровод развеял злой ветер вокруг, и много осталось у Райских ворот веселых малюток подруг. Мы тихо кружились, шутя и блестя, в беззвучных пространствах высот, то к небу. то снова на землю летя. сплетаясь в один хоровод. Как искры волшебные белых огней, как четок серебряных нить, мы падали вниз, и трудней и трудней

нам было свой танец водить; как белые гроздья весенних цветов, как без аромата сирень, мы жаждали пестрых, зеленых лугов. нас звал торжествующий День. И вот мы достигли желанной земли, мы песню допели свою, о ней мы мечтали в небесной дали и робко шептались в Раю. Увы, мы не видим зеленых полей, не слышим мы вод голубых, Земля даже тучек небесных белей, как смерть, ее сон страшно-тих. Мерцая холодной своей наготой, легли за полями поля, невестою белой под бледной фатой почила царица-Земля. Мы грустно порхаем над мертвой Землей, крылатые слезы Земли, и гаснет и гаснет звезда за звездой над нами в холодной дали. И тщетно мы рвемся в наш Рай золотой, оттуда мы тайно ушли, и гаснет и гаснет звезда за звездой над нами в холодной дали.

В рай

М. Цветаевой

На диван уселись дети, ночь и стужа за окном, и над ними, на портрете мама спит последним сном. Полумрак, но вдруг сквозь щелку луч за дверью проблестел, словно зажигают елку. или Ангел пролетел. «Ну, куда же мы поедем? Перед нами сто дорог, и к каким еще соседям нас помчит Единорог? Что же снова мы затеем, ночь чему мы посвятим: к великанам иль пигмеям, как бывало, полетим, иль опять в стране фарфора мы втроем очнемся вдруг, иль добудем очень скоро мы орех Каракатук? Или с хохотом взовьемся на воздушном корабле. и оттуда посмеемся надо всем, что на земле? Иль в саду у Великана меж гигантских мотыльков мы услышим у фонтана хор детей и плач цветов?» Но устало смотрят глазки, щечки вялы и бледны, «Ах, рассказаны все сказки! Ах, разгаданы все сны! Ах, куда б в ночном тумане ни умчал Единорог, вновь на папином диване мы проснемся в должный срок. Ты скажи Единорогу и построже, Чародей, чтоб направил он дорогу в Рай, подальше от людей! В милый Рай, где ни пылинки в ясных, солнечных перстах, в детских глазках ни слезинки, и ни тучки в небесах! В Рай, где Ангелы да дети. где у всех одна хвала, чтобы мама на портрете, улыбаясь, ожила!»

Гаммы

Торопливо, терпеливо гаммы Соничка играет. звук очнется боязливо и лениво умирает. И полны тоски и скуки звуки догоняют звуки — словно капли дождевые где-то в крышу, неживые, однозвучно, монотонно, неустанно ударяют. Далеко мечты летают, и давно устали руки, звуки гаснут, звуки тают, звуки догоняют звуки. Лишь окончила, сначала… О в который раз, в который? Тихо спит и меркнет зала, ветерок играет шторой; те же паузы и ноты, те же скучные длинноты, так печально, машинально занывают, уплывают, словно слезы, застывают. Ах, как звучны эти гаммы, эти ноты однозвучны, как суров приказ докучный и немного строгий мамы! Уж ее передник черный весь измят игрой проворной, уж, отставив кончик, ножка затекла, похолодела, и сама она в окошко все-то смотрит то и дело. Надоело ей, как белке, в колесе кружить без толку — на часах друг друга стрелки настигают втихомолку. Но полны тоски и скуки звуки догоняют звуки. Ах, не так ли, как по нотам, ты и жизнь свою сыграешь. всем восторгам и заботам уж теперь ты меру знаешь, однотонно, монотонно те же звуки повторяешь… Но она очнулась вдруг и движеньем быстрых рук, звук со звуком сочетая, заплетает звуки в круг. и, как мошка золотая, к нам в окошко залетая, зазвенев, трепещет звук, и дрожит, жужжа, как жук, раскрывающийся тает. и рыдающий ласкает и, лаская, умолкает обрывающийся звук.

Песня кукол

Из «Сказки о фарфоровом царстве»

Как китайские тени, игриво, прихотливо скользят облака; их капризы бесцельно красивы, их игра и легка и тонка. Это царство огня и фарфора, ярких флагов, горбатых мостов, механически стройного хора восковых и бумажных цветов. Здесь в стеклянных бубенчиках шарик будит мертвую ясность стекла, и луна, как китайский фонарик, здесь

мерцает мертва и кругла. То горит бледно-розовым светом, то померкнет, и траурно-хмур к ней приникнет ночным силуэтом из вечерних теней абажур. Здесь никто не уронит слезинки, здесь улыбка не смеет мелькнуть, и, как в мертвенной пляске снежинки, здесь не смеет никто отдохнуть. Здесь с живыми сплетаются тени, пробуждая фарфоровый свод, это — праздник живых привидений и воскресших теней хоровод. Дай нам руку скорей, и в мгновеньи оборвется дрожащая нить, из фарфоровой чаши забвенья станешь с нами без устали пить. Будет танец твой странно-беззвучен, все забудешь — и смех и печаль, и с гирляндой теней неразлучен, унесешься в стеклянную даль. Ты достигнешь волшебного зала, где единый узор сочетал с мертвым блеском земного кристалла неземных сновидений кристалл. Ты увидишь, сквозь бледные веки Фею кукол, Принцессу принцесс, чтоб с ее поцелуем навеки ты для мира живого исчез!..

Безмолвие

На рождественском Vorlrag'e доктора Рудольфа Штейнера в Ганновере в 1911 году.

«Смерти нет», — вещал Он вдохновенно, словно в храме стало тихо в зале, но меж нас поникших умиленно двое детских глазок задремали. Прогремел — и силою велений в несказанном вдруг предстал величье, но, склонившись к маме на колени, задремала сладко Беатриче. Он замолк, и стало все безгласным, из безмолвия рождалось Слово, и слилась с безмолвием ужасным тишина неведенья святого.

Отрава

Мальчик проснулся ужален змеею, в облаке сна исчезает змея; жгучей отравой, безумной тоскою чистая кровь напоилась твоя! Бедный малютка, отныне ты будешь медленно слепнуть от черного сна, бросишь игрушки и сказки забудешь, детская станет молитва смешна. Лепет органчика сладко-невинный в сердце не станет и плакать и петь, Божия Матерь с иконы старинной вдруг на тебя перестанет смотреть! Бабочки вешней живые узоры сердцу не скажут про солнечный край, женские грустные, строгие взоры вновь не напомнят утраченный Рай. Сам не поймешь ты, что сталось с тобою, что ты утратил, бесцельно грустя, и, улыбаясь улыбкою злою. скажешь задумчиво: «Я не дитя!»

Ангел хранитель

М. Цветаевой

Мать задремала в тени на скамейке, вьется на камне блестящая нить, видит малютка и тянется к змейке, хочет блестящую змейку схватить. Тихо и ясно. Не движутся тучки. Нежится к кашке прильнув мотылек. Ближе, все ближе веселые ручки, вот уж остался последний вершок Ангел Хранитель, печальный и строгий, белым крылом ограждает дитя, вспомнила змейка — ив злобной тревоге медленно прочь уползает свистя.

Святая книга

Иоганне П.-М.

Век не устанет малютка Тереза книгу святую читать: «Голод и жажду, огонь и железо все победит благодать!» Перечень строгий малютке не скучен рыцарей рати святой! «Этот за веру в темнице замучен. этот растерзан толпой! Рабски в пустыне служили им звери, в самой тюрьме — палачи… Розы нетленной в молитве и вере тайно взрастали лучи! Им покорялась морская стихия, звезды сходили с небес, пели им Ангелы Ave Maria!»… Всех не исчислить чудес! «Кто же наследит их славу?» — мечтая, молвит и никнет, грустя… Вдруг отвечает ей книга святая: «Ты их наследишь, дитя!»

Голубой цветок

Голубой цветок

Лидии Т.

Как своенравный мотылек, я здесь, всегда перед тобой и от тебя всегда далек, я — голубой цветок! Едва ты приотворишь дверь туда, во мглу былых веков, я говорить с тобой готов! Ты верил прежде — и теперь царю цветов поверь! Я — весь лазурь, лазурь небес, очей и первых васильков; я в сад зову чрез темный лес, где след людей давно исчез, под вечный кров чудес! Два голубых крыла моих над временем парят: одно — надежда дней иных, другое — мгла веков седых. я — нежный взгляд, я — миг! Ты знаешь: только я везде, ты знаешь: я, ведь, ложь! Ищи меня в огне, в воде, и не найдешь нигде! Когда померкнет все вокруг, и этот мир так мал, перед тобой возникнет вдруг далекий идеал, как нежный цвет, как легкий звук. Но миг — и легким всплеском рук меня мой друг сорвал… Но снова между пыльных строк, увлажненных слезой, я свой дрожащий лепесток раскрою пред тобой чтоб ты в тоске не изнемог: я — голубой цветок!