Стихотворения

Кобылинский Лев Львович

«Роняя бисер, бьют двенадцать раз…»

Роняя бисер, бьют двенадцать раз часы, и ты к нам сходишь с гобелена, свободная от мертвенного плена тончайших линий, сходишь лишь на час; улыбка бледных губ, угасших глаз, и я опять готов склонить колена, и вздох духов и этих кружев пена — о красоте исчезнувшей рассказ. Когда же вдруг, поверив наважденью, я протяну объятья провиденью, заслышав вновь капризный менуэт, в атласный гроб, покорная мгновенью, ты клонишься неуловимой тенью, и со стены взирает твой портрет.

«Гремит гавот торжественно и чинно…»

Гремит гавот торжественно и чинно, причудливо смеется менуэт, и вот за силуэтом силуэт скользит и тает в сумерках гостиной. Здесь жизнь мертва, как гобелен старинный, здесь радости и здесь печали нет; льет полусвет причудливый кинкет на каждый жест изысканно-картинный. Здесь

царство лени, бронзы и фарфора, аквариум, где чутко спят стебли, и лишь порой легко чуть дрогнет штора, зловещий шум заслышавши вдали,— то первое предвестье урагана, и рев толпы, и грохот барабана!

Последнее свидание

Бьет полночь, вот одна из стен лукаво тронута луною, и вот опять передо мною уж дышит мертвый гобелен. Еще бледней ее ланиты от мертвого огня луны, и снова образ Дракониты беззвучно сходит со стены. Опять лукаво озираясь, устало руку подает, неуловимо опираясь о лунный луч, со мной плывет! Всю ночь мы отблески целуем, кружась в прохладе полутьмы, всю ночь мы плачем и танцуем, всю ночь, танцуя, плачем мы. Неслышно стены ускользают, сквозь стены проступаем мы, нас сладко отблески лобзают, кружась в прохладе полутьмы. Так полночь каждую бывает, она нисходит в лунный свет, и в лунном свете уплывает, как крадущийся силуэт. И знаю я, что вновь нарушу ее мучительный запрет, и вновь шепну: — Отдай мне душу! — и вновь она ответит: «Нет!» Но, обольститель и предатель, я знаю, как пуста игра, и вот созданью я, создатель, сегодня говорю: — Пора! Конец безжизненным объятьям! И вот лукавая мечта пригвождена одним заклятьем. одним движением перста. Не сам ли мановеньем мага я снял запрет небытия, и вот ты снова — кисея, и шерсть, и бархат, и бумага!

Ночная охота

В тоскливый час изнеможенья света, когда вокруг предметы. как в черные чехлы, одеты в дымку траурную мглы, на колокольню поднялися тени, влекомые волшебной властью зла, взбираются на ветхие ступени, будя колокола. Но срезан луч последний, словно стебель, молчит теней мышиная игра, как мотыльки на иглах, веера, а чувственно-расслабленная мебель сдержать не может горестный упрек и медленный звонок… Вот сон тяжелые развертывает ткани, узоры смутные заботливо струя, и затеняет их изгибы кисея легко колышимых воспоминаний; здесь бросив полутень, там контур округлив, и в каждом контуре явив — гиероглиф. Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы ко мне поддельные простерли лепестки, и вкруг искусственной кружатся туберозы бесцветные забвенья мотыльки, а сзади черные, торжественные Страхи бесшумно движутся, я ими окружен; вот притаились, ждут, готовы, как монахи, отбросить капюшон. Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны, и снова шепот их далек. и вновь ласкает слух и без конца капризный, и без конца изнеженный смычок… Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры, вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев, чу, где-то тетива запела, задрожала, рука узду пугливо сжала, и конь меня помчал через ряды дерев. Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный, за нами лай и стук и гул. на длинных ножках стройный стул скакнул — и мчится быстрой серной. И ожил весь пейзаж старинный предо мной, вкруг веет свежестью лесной и запахом зеленой глуши; гудя зовет веселый рог, скамейка длинная вытягивает уши… две пары ног… и… скок… Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму; ручей, через ручей… Не все ли нам равно? Картины ожили, и через реку в раму мы скачем бешено, как сквозь окно в окно. Та скачка сон иль явь, кому какое дело, коль снова бьется грудь, призывный слыша крик, коль вновь душа помолодела хотя б на миг! В погоне бешеной нам ни на миг единый не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег! А, что, коль вдруг навек я стал картиной?!

Маскарад

терцины

Доносится чуть внятно из дверей тяжелый гул встревоженного улья, вот дрогнули фигуры егерей, и чуткие насторожились стулья. Все ближе звон болтливых бубенцов, невинный смех изящного разгулья. Вот хлынули, как пестрый дождь цветов из золотого рога изобилья, копытца, рожки, топот каблучков, и бабочек и херувимов крылья. Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок, там под руку с Жуаном Инезилья, а здесь Тритон трубит в гигантский рог; старик маркиз затянутый в жилете едва скользит, не поднимая ног, вот негр проходит в чинном менуэте,— и все бегут, кружат, смешат, спешат сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете. И снова меркнут все за рядом ряд, безумные мгновенной пестротою они

бегут, и нет пути назад, и всюду тень за яркой суетою насмешливо ложится им вослед, и Смерть, грозя, бредет за их толпою. Вот слепнет бал и всюду мрак… О нет! То за собой насмешливые маски влекут, глумясь, искусственный скелет, предвосхищая ужас злой развязки.

Менуэт Ш. Д'Ориаса

Среди наследий прошлых лет с мелькнувшим их очарованьем люблю старинный менуэт с его умильным замираньем. Ах, в те веселые века труднее не было науки, чем ножки взмах, стук каблучка в лад под размеренные звуки! Мне мил веселый ритурнель с его безумной пестротою, люблю певучей скрипки трель, призыв крикливого гобоя. Но часто ваш напев живой вдруг нота скорбная пронзала, и часто в шумном вихре бала мне отзвук слышался иной,— как будто проносилось эхо зловещих, беспощадных слов, и холодело вдруг средь смеха чело в венке живых цветов! И вот, покуда приседала толпа прабабушек моих, под страстный шепот мадригала уже судьба решалась их! Смотрите: плавно, горделиво сквозит маркиза пред толпой с министром под руку… О диво! Но робкий взор блестит слезой… Вокруг восторг и обожанье. царице бала шлют привет, а на челе Темиры след борьбы и тайного страданья. И каждый день ворожею к себе зовет Темира в страхе: — Открой, открой судьбу мою! — Сеньора, ваш конец — на плахе!

Иллюзия

Полу-задумалась она, полу-устала… Увы, как скучно все, обыденно кругом! Она рассеяно семь раз перелистала свой маленький альбом. Давно заброшены Бодлер и «Заратустра», здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал… И вот откинулась, следя, как гаснет люстра, и засыпает зал. Она не чувствует, как шаль сползла с колена, молчит, рассеянно оборку теребя, но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,— и узнает себя. То было век назад… В старинной амазонке она изысканно склоняется к луке, на длинные черты вуаль спадает тонкий, и кречет на руке. Сверкает первый луч сквозь зелень молодую, крупицы золота усыпали лужок, все внятней хоры птиц, и песню золотую вдали запел рожок. Последняя звезда еще дрожит и тает, как капля поздняя серебряной росы, лишь эхо смутное из чащи долетает да где-то лают псы… И та, другая, ей так странно улыбнулась. и перья длинные чуть тронул ветерок… Забилось сердце в ней, но вот она проснулась, и замолчал рожок…

В парке

Мерцает черным золотом аллея, весь парк усыпан влажными тенями, и все, как сон, и предо мною фея лукавая… Да, это вы же сами? Вот, улыбаясь, сели на скамейку… Здесь день и ночь ложатся полосами, здесь луч ваш локон превращает в змейку, чтоб стал в тени он снова волосами. Я говорю смущенно. (Солнце прямо смеется мне в глаза из мертвой тени.) Вы здесь одна, плутовка? Где же мама? Давно, давно на бледном гобелене она неслышно плачет надо мною. ее печаль тиха порой осенней, и безутешна скорбь ее весною!

Комната

Я в комнате один, но я не одинок, меня не видит мир, но мне не видны стены, везде раздвинули пространство гобелены, на север и на юг, на запад и восток. Вокруг меня простор, вокруг меня отрада, поля недвижные и мертвые леса, везде безмолвие и жизни голоса: алеет горизонт, овец теснится стадо. Как странно слиты здесь и колокольный рев и бронзовых часов чуть внятные удары, с капризным облаком недвижный дым сигары, и шелка шорохи с шуршанием дерев. Но так пленительна моей тюрьмы свобода, и дружно слитые закат и блеск свечей, камином тлеющим согретая природа и ты. без ропота струящийся ручей, что сердце к каждому бесчувственно уколу, давно наскучивши и ранить и страдать; мне просто хочется послушать баркаролу из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать.

Красная комната

картина Матисса

Здесь будто тайно скрытым ситом просеян тонко красный цвет, однообразным колоритом взор утомительно согрет. То солнца красный диск одели гирлянды туч, как абажур, то в час заката загудели литавры из звериных шкур. Лишь нега, золото и пламя здесь сплавлены в один узор, грядущего виденья взор провидит здесь в волшебной раме. Заслышав хор безумно-ярый, труба меж зелени в окне, как эхо красочной фанфары, взывает внятно в тишине. Как бык безумный, красным светом ты ослеплен, но, чуть дыша, к тебе старинным силуэтом склонилась бархата душа с капризно-женственным приветом.