Стихотворения

Кобылинский Лев Львович

Даме-Луне

Чей-то вздох и шорох шага у заснувшего окна. Знаю: это Вы, луна! Вы — принцесса и бродяга! Вновь влечет сквозь смрад и мрак, сквозь туманы городские складки шлейфа золотые Ваш капризно-смелый шаг. До всего есть дело Вам, до веселья, до печали. сна роняете вуали, внемля уличным словам. Что ж потупились Вы ниже, видя между грязных стен, как один во всем Париже плачет сирота Верлен?

Больные лилии

Больные лилии в серебряной росе! Я буду верить в вас и в вас молиться чуду. Я как воскресный день в дни будней не забуду больные лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, душа

давно пуста, душа давно увяла; чья первая рука сорвала и измяла больные лилии в серебряной росе? Как эти лилии в серебряной росе, прильнувшие к листу исписанной бумаги, душа увядшая болит и просит влаги. Ах, эти лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, но в тихом сумраке с задумчивой любовью, как духи белые, приникнут к изголовью больные лилии в серебряной росе!

Tourbillon

Если бедное сердце незримо рыдает и исходит в слезах, и не хочет простить, кто заветное горе твое разгадает, кто на грудь припадет, над тобой зарыдает? А, грустя, не простить — это вечно грустить, уронив, как дитя, золотистую нить! Если сердце и бьется и рвется из плена, как под меткою сеткой больной мотылек, если злою иглою вонзится измена, рвутся усики сердца, и сердцу из плена не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть. Ах, устало оно, и пора отдохнуть! Паутинкою снова закутана зыбкой дремлет куколка сердца больного, пока не проснется и гибкой и радостной рыбкой, не утонет в потоках мелодии зыбкой, не заблещет звездою мелькнувшей на дне, не заплещет с волною, прильнувши к волне. Вверь же бедное сердце кружению звуков, погрузи в забытье и прохладную лень, в их волненье сомненье свое убаюкав, бесконечность раздумий в безумии звуков, закружись полусонно, как легкая тень, оброненная тучкой на меркнущий день.

Рококо

I. Rococo Triste

Вечерний луч, озолоти больные розы небосклона! Уж там с небесного балкона звучит последнее «Прости!» И золотые кастаньеты вдруг дрогнули в последний раз, и вот ночные силуэты к нам крадутся, объяли нас; И тем, чьи взоры ужасает мир солнца, стройно и легко из полумрака воскресает грусть вычурная Рококо. Вот тихо простирает крылья на парк, на замок, на мосты ниспав небрежно, как мантилья, испанский вечер с высоты. И весь преобразился сад, пилястры, мраморы, карнизы, везде бегут, на всем дрожат Луны причуды и капризы. Фонтан подъемлет клюв и вот уж сыплет, зыблет диаманты, волшебный шлейф Луны Инфанты влачится по ступеням вод. И верится, здесь на дорожке под фантастической листвой ее капризно-детской ножки проглянет кончик голубой. Обман спешит стереть обман… Мосты, беседки… Мы в Версале, и мы от запахов устали, нам утомителен фонтан. Кругом ни шороха, ни звука, как хрупки арабески сна, но всюду неземная скука и неземная тишина! В листве желанно и фигурно застыл орнамент кружевной; здесь все так мертво, так скульптурно и все напудрено Луной! Но этот странный мир постижен лишь тем, кто сам иной всегда, и трепетен и неподвижен и мертво-зыбок, как вода; кто, стили все капризно слив, постиг бесцельность созерцанья, усталость самолюбованья, и к невозможному порыв.

II. Rococo Gai

Когда душе изнеможенной родное небо далеко, и дух мятется осужденный, лишь ты прекрасен изощренный, капризно-недоговоренный, безумно-странный Rococo. Ты вдруг кидаешь на колонну гирлянд массивных цепь… и вот она, бежавшая к балкону, свою надменную корону склоняет ниц, к земному лону, потешной карлицей встает. Ты затаил в себе обиды от повседневности тупой, твой взор пресыщенно-слепой живят чудовищные виды, и вот твои кариатиды растут, как башни, над толпой. Твои кокетливые змеи, твои скульптурные цветы, твои орнаменты, трофеи, скачки, гримасы и затеи, отверженным всего милее. как

бред изломанной мечты. Лишь ты небрежный и свободный в своих обманах мудро-прав, загадочен, как мир подводный с его переплетеньем трав; мятеж с условностью холодной невозмутимо сочетав, лишь ты всевидящий провидишь в затейливости — забытье, ты цель лишь в сочетаньи видишь, равно увенчиваешь все, и все, венчая, ненавидишь, влача проклятие свое. Лишь ты коварный, вечно разный все очертанья извратил; неутомимый, неотвязный, изысканный и безобразный в один узор винтообразный ты все узоры закрутил. Лишь ты, своим бессильем сильный, ты, с прихотливостью герба, в бесстильности капризно-стильный, с твоей гримасою умильной, мне дорог, как цветок могильный, приосенивший все гроба. Лишь ты цветешь, не умирая, не знаешь слез, всегда грустя, скелет в гирлянды убирая, ты души, что лишились Рая, научишь изменять, шутя, научишь умирать, играя!

Забытые обеты

Забытые обеты

В день изгнаний, в час уныний, изнемогший, осужденный, славословь три вечных розы, три забытые обета. Роза первая — смиренье, Бедняка Христова сердце, роза скорби, обрученье со святою Нищетою! Славословь другую розу — целомудрие святое, сердце кроткое Марии, предстоящей у Креста. Роза третья — сердце Агнца, роза страшных послушаний, роза белая Грааля, отверзающая Paul

1913.

Pieta

Кельнский дом

Сегодня с утра дождь да тучи, под дождем так угрюм кельнский Дом, как дым, смутен облик могучий, ты его узнаешь с трудом. Как монах, одинокой тропою, запахнувшись зло в облака, он уходит упрямой стопою в иные, в родные века. А лишь станет совсем туманно, он, окутанный мраком ночным, как вещий орел Иоанна, вдруг взмоет над Кельном родным; вознесется плавно и гордо, станет бодрствовать целую ночь, громовержушим «Sursum corda!» отгоняя Дьявола прочь.

Собор в Милане

Чистилища вечерняя прохлада в твоих тенях суровых разлита, но сочетают окна все цвета нетленного Христова вертограда. И белый луч, от Голубя зажжен, сквозь все лучи и отблески цветные, как прежде в сердце бедное Марии, Архангелом в твой сумрак низведен. Его крыло белей и чище снега померкло здесь пред Розою небес, и перед Тем. Кто Альфа и Омега, возносится столпов воздушный лес. В страну, где нет печали, воздыханья, уводит непорочная тропа, и у органа молит подаянья погибших душ поникшая толпа.

Флорентийский собор

(Maria del Lilia)

У ног твоих беснуются авто, толпа ревет: «Satan il destruttore!» Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре века не изменилося ничто. В тебе душа титана Бриарея, пред Агнцем кротко падшего во прах, среди врагов заложником старея, ты задремал по грудь в иных мирах. Разубранный снаружи прихотливо таишься ты, не тратя лишних слов, но яростны твоих колоколов немолчные приливы и отливы. Все предали, но свято ты хранишь синайских громов отчие раскаты, Архангела-гонца глагол крылатый, видений райских пламенную тишь… Уж шесть веков, как в нас померкла вера, блюди же правду дантовых терцин, на куполе — сверженье Люцифера, и над распятьем черный балдахин.

Томва Di S. Domenico

О Доминик, мертва твоя гробница, не слышен лай твоих святых собак; здесь складки мертвые, бесчувственные лица, здесь золото и мрамор, сон и мрак. В холодной мгле безумная Мария, как трепетная раненая лань, рвет на груди одежды голубые и на Отца, стеня, подъемлет длань. У ног ее окровавленный муж простерт, вкусив покой давно желанный, и давит сердце вздох благоуханный цветов увядших и бескрылых душ.