Стивен Эриксон Падение Света

Киницик Карбарн

– А потом извлечь.

Варез смотрел на двоих офицеров.
– Бегущие-за-Псами? Господа, мы солдаты на службе Матери Тьмы. Кто призывает ведьм от Бегущих? Мы Легион Хастов!

– Точно. Недавно этот легион, говоря простым языком, оттрахали по-королевски.

– Мы думаем, - добавил Празек, - что Галар Барес вернется с командующей Торас Редоне. Как насчет ее демонов, лейтенант?

– Но наша богиня...

Празек подался вперед, глаза вдруг сурово заблестели.
– Ритуал, сир, от которого железо завоет. Пока не избавимся от дисбаланса сил, пока не

станем хозяевами своих клинков, своих защитных одежд - мы будем никем. Нас окружили сонмы бесчисленных преступлений, мириады подробностей парализуют нас. Легиону и всем в нем нужна чистка.
– Он не без сочувствия кивнул Ренс.
– И она поведет нас. Лицом к лицу с той, кем она была и кто есть. С убийцей ребенка.

Фарор Хенд ожидала в отдалении, так, чтобы видеть вход в шатер. Вышедшая Ренс была так слаба, что едва держалась на ногах; Варез выскочил, помогая ей, но женщина оттолкнула его и сбежала в переулок, где начала блевать, упав на колени.

Листара Празек с Датенаром отослали в разгар ночи. Ведя двух запасных коней, молодой сержант ускакал на равнины. Листар, одержимый, носящий обвинение так, словно оно было нарядом по мерке, поскакал искать ведьму или шамана - Гадающего по костям из народа, не похожего на Тисте, народа дикого и примитивного.

"Ритуалы. Духи земли и неба, воды и крови. Головные уборы из рогов, меха хищников и шкуры жертв. Вот что станет зерцалом истины и перемен для Легиона Хастов.

Мать Тьма, где же ты?"

Утро выдалось светлым и холодным. Над лагерем, над тропами и дорогами низко повисли полотнища дыма - Легион пробуждался к новому дню.

ШЕСТНАДЦАТЬ

– Вот наше проклятие: едва выйдем из детства, начинаем смотреть на невинность сквозь пелену печали.

Созерцавший пейзаж рядом с лордом Аномандером Айвис хмыкнул: - Милорд, мы многое потеряли, потому невинность так жалит нас.

Дыхание вырывалось плюмажами, быстро развеиваясь на крепнущем северном ветре. Зловещий сумрак дня становился только гуще.

Аномандер почти сразу покачал головой: - Склонен думать, друг мой, что ты описываешь лишь одну сторону предмета, ту, что смотрит внутрь. Как будто лишь границы твоей жизни имеют ценность, а всё, что снаружи, пусто и бесцельно.

– Похоже, милорд, я не понял.

– Подумай, Авис. Мы печалимся потому, что видим будущее ребенка. Суровые уроки, раны глубокие, но не подвластные пониманию, потери и неудачи - диктуемые судьбой ребенка или волей окружающих. Искусы убеждений, потеря веры, сначала в себя, потом - будто нас захватывает шторм - в любимых, отцов, учителей, хранителей. Вот раны, несущие потерю невинности.

Айвис лишь крякнул, вспоминая свое детство.

Аномандер вздохнул.
– Сочувствие - не слабость, Айвис. Печалясь по потере невинности, мы напоминаем себе,

что в мире есть и другие жизни.

С высоты башни им открывался северный лес, сплошная серая масса, полог веток и сучьев - словно рваный ковер терний. Густые, железного оттенка тучи пятнали небо над деревьями. Ветер плевал в лица ледяной крошкой. Близился снегопад.

– Нет иного пути, - произнес Айвис чуть погодя.
– Живя, мы огрубели на путях жизни. Ничего нельзя исправить, милорд. Да уж, судя по рассказам, юный Вренек успел хлебнуть страданий полной мерой.

– Но разве он хоть раз задал вопрос, Айвис? Хоть раз удивился, что все идет так плохо?

– Насколько я слышал, нет, - согласился Айвис, скребя под бородой. Ледяные кристаллы повисли на усах.
– В этом, милорд, он старше своих лет.

– Неужели дети должны задавать вопросы, на которые не решаются отвечать взрослые?

– Возможно. Если так, парень упустил шанс и ни о чем не думает. Решил, что должен уйти, и мщение его будет вовсе не детским. Какие-то роковые черты характера толкают его на такой путь. Он не задается вопросами.
– Айвис помолчал думая, и пожал плечами.
– Похоже, он какой-то дурачок.

– Какой жестокий мир, Айвис. Мы не различаем глупость и чистоту души.

– Гражданская война сделала всех циниками, милорд.

– Неужели?
– Аномандер чуть пошевелился над мерлоном, бросив взгляд на Айвиса.
– Голод по переменам. Он создает мир, в коем любое желание будет ублажено - мечом, кровью. Любой враг будет брошен на колени. Но в тот миг, Айвис, в день яркого триумфа - неужели мир замрет? Неужели само время прекратит ползти, наваливая одно мгновение на другое? Какой же мир предлагает эта невозможность? Зачатый умом и воспитанный в цепях, навеки лишенный свободы. Лелея ностальгию, друг мой, мы порабощаем себя.

– Милорд, не мы ли сражались за родину? Вы, я, Драконус и все? Не старались ли мы отбросить захватчиков? И не заслужили ли свободу?

– Да. Всё это мы сделали, Айвис. Но разве время неподвижно застыло в миг победы? Ты видишь нас стоящими с улыбками торжества, словно плененных картиной Кедаспелы? Победа принадлежит холсту, не реальному миру. Нет, здесь мы движемся. Урусандер и его солдаты ушли с поля битвы, чтобы оказаться в захудалых трактирах, увидеть блеклое утро. Знать? Снова в имениях, видит детей, ставших чужаками, жен или мужей, чья любовь остыла.
– Он снова покачал головой и повернулся спиной к пейзажу за стеной.
– Но эхо еще тревожит нас, мы мечтаем сделать тот миг вечным.

– Слышал, милорд, что вы отказали Кедаспеле. В портрете. Теперь, увы, слишком поздно.

– Поздно? Почему бы?

– Как, милорд? Он ослеп.

– Сейчас я охотнее доверился бы его руке, нежели тогда, Айвис. Думаю, пора принять предложение. Наконец он свободен рисовать как хочет, не споря с внешним миром.

– Сомневаюсь, милорд, что он подойдет к вам.

– Согласен. Но причина вовсе не та, что ты вообразил.

– Милорд?

– Он винит меня, Айвис. За изнасилование и убийство сестры. За смерть отца.