Стивен Эриксон Падение Света
Шрифт:
Она подходила к Башне Ненависти. Аратан, должно быть, спит. Одна мысль вызвала разочарование. "Это же дозор... Почти. Он должен быль наготове. У окна, глядя на Худово море мерцающих звезд, гадать, куда я подевалась. С кем могу быть.
А я люблюсь с каким-то Бегущим-за-Псами, снежные глаза и веснушки на руках. Если Ифайле правда хотел возлечь со мной, пошел бы следом. В городе полно пустых комнат. От него даже приятно пахло, если вспомнить.
Приглашение было дразнилкой. Хорошо, что я увидела и откровенно
Поглядите на них всех!
Смерть будет охотиться за мной. Выслеживать целые... ну, не знаю, века. И даже тогда я оставлю ее... неудовлетворенной.
Упал с неба, говоришь? С пятнами солнечного света на руках. Я видела. Как чудно".
Обеспокоенный, но не желающий покинуть Готоса и вернуться в общее с Корией жилище, Аратан сидел у одной из гаснущих жаровней, совсем близко, и уже благодарил ее за тепло. Может, она лежит - думал он - готовая вновь нападать, терзать его юношеский романтизм. А ему мало чем удастся защитить свою позицию.
Но рассвет уже близок. Зима, решил он, опасный зверь - делает пещеры, норы и сумрачные палаты слишком привлекательными, а там долгие раздумья тянут руки над гаснущими углями. Внешний мир и так достаточно бледен, а теперь и время года напоминает о потерях, о том, что лежит в месяцах пути. и все же он решил выйти днем в лагерь или еще раз прогуляться по руинам заброшенного Омтозе Феллака, чтобы мысли развились ковром под холодным беспощадным светом зимы.
Холод и ясный свет оттенят воспоминания о потерях, о брошенном сердце. Оказывается, оно не осталось позади, он ощущает лязг цепей, кои тащит за собой, любуется на блеск железных колец, на следы в снегу, на оторочку инея.
Он решил в унынии, что любовь дается один раз. Нет сомнений, как и намекал Готос, что масса чувств маскируется под любовь, но на деле оказывается чем-то меньшим: осторожной склонностью, влечением, симпатией и, будучи разоблаченными, являют хрупкую иллюзорность. Весьма вероятно, что Ферен держала его в таком состоянии, любовь ее была лишь слабо замаскированной потребностью и, получив желанного ребенка, она легко рассталась с ребенком, с которым делила меховую постель. Суровое суждение. Нужно принять собственную неспособность осознать творящееся, понять, что ты на самом деле слишком юн и наивен. А готовность признать себя обманутым вовсе не помогает избавиться от неприязни к отцу.
Не удивительно, что Драконус знал Готоса, что их соединяет нечто вроде дружбы. Старики ценят разделенную на двоих мудрость, словно укрываются одним ветхим одеялом в долгую ветреную ночь. И склонны уделить потрепанный уголок юнцам, если те готовы. Но это лишь еще один груз для юной души, еще одна вещь, ускользающая из рук, вырванная неловким рывком. Он не готов держаться за то, чего не заслужил.
Все размышления не помогали облегчить единственную печаль. Любовь к Ферен была для него единственным настоящим чувством, крепкими цепями. Лишь эту истину он заслужил, но каждый кусочек мудрости, сколовшийся и упавший,
Оловянная чаша ударилась о колено, заставив Аратана вздрогнуть; чаша зазвенела о пол, катясь под ноги, и Аратан сверкнул глазами на Готоса.
– Еще чая, - сказал Владыка Ненависти, сидевший в кресле у стола.
Аратан вскочил.
– И поменьше тревоги, - добавил Готос.
– Поспеши бежать от уверенности, Аратан, чтобы поскорее впасть в наше проверенное временем бездумное незнание. Я в искушении проклясть тебя, словно в детской сказке, заставить спать сотни лет, будто пыль собирая полезные откровения.
Аратан поставил горшок на угли.
– Например, господин?
– Мешок юности почти пуст, так что вам любое приобретение кажется чем-то громадным. Громоздким, тяжелым, неуклюжим. Но постепенно мешок наполняется без меры - им так кажется, хотя поглядев со стороны, увидишь только тощий кошелек, жалко болтающийся на поясе.
– Вы насмехаетесь над моими ранами.
– Приятно жало моей насмешки, не так ли? Я еще увижу рану жгучую и вздутую, горящую и черную от гнили, пока не отвалятся ноги и руки. О, призови Бездну и надейся, что она достаточно широка, чтобы вместить тысячу твоих гневных светил. Но если насмешки язвят столь легко...
– Простите, владыка, - прервал его Аратан.
– Боюсь, старая заварка в горшке покажется вам горькой. Не подсластить ли чай?
– Думаешь, молчание твое не вопиет, будто полчище проснувшихся на заре пьяных бардов?
– Готос махнул рукой.
– Чем старее листья, тем тоньше вкус. Но толика меда не повредит.
– Не От ли сказал, что клыки с возрастом становятся сладкими?
– Скорее похоже на Варандаса, - буркнул Готос.
– Глупец гадит крикливыми младенцами при виде одинокого цветка, пробившегося меж камней. Ради Варандаса я приглашу тебя и его на следующую сентиментальную ночь, можешь выбрать любую. Но должен предупредить: что начнется вежливым обменом болями ваших разбитых сердец, быстро станет яростным соревнованием в трагичности. Снарядись для битвы, в которой опаснее всего раны прошлого. Поутру пришлю кого-нибудь прибрать за вами.
Аратан налил чай, бросив катышек густого меда.
– Был конюший в имении моего отца, он делал "леденцы" из камня и жевал. Все зубы испортил.- Он прошел и поставил чашу на стол.
Готос хмыкнул: - Привычка, возникающая, когда дитя слишком рано забирают от материнской груди. Остаток дней проводит, сося чего-нибудь, что угодно, всё что попало. Среди Бегущих есть такие, что проникают в стадо, на которое охотятся, и сосут вымя. Они тоже без зубов.
– И никого там не затаптывают?
– Одержимость приемлет риск, Аратан.
Аратан стоял, всматриваясь во Владыку Ненависти.
– Воображаю, нечто вроде вашей "Глупости" тоже сулит немалый риск, владыка. Как вам удается обходить опасные ловушки?
– Само по себе самоубийство не требует особой одержимости, - сказал Готос, принимая чашу.
– Мои навязчивые идеи совсем особенные, и довольно скромные. Всего лишь хочу довести ее до совершенства.
– И когда, господин? Когда вы наконец ее окончите?
– Вот и доказательство, что я не одержим, - ответил Джагут, - ибо мной движет лишь простое любопытство. Да, что случится, когда я ее окончу? Будь уверен, я найду способ дать тебе знать о наступлении нужного дня.