Сто лет пути

Устинова Татьяна Витальевна

Варвара Дмитриевна мечтала поскорее увидеть Шаховского и заранее стеснялась, и не знала, что станет ему говорить, да и вообще положение казалось ей до крайности неловким.

Как же?.. Все узнают, что они теперь жених и невеста, а вовсе не добрые товарищи! Она же не просто барышня, она думский корреспондент, член кадетской фракции, можно сказать, находится на передовой общественной и политической жизни, а тут вдруг такие перемены.

…Интересно, а в замужестве князь позволит ей ходить на службу? Впрочем, что за глупости? Что значит — позволит? Князь — либерал,

всегда поддерживал идею женского равноправия, домостроевские замашки ему несвойственны. И все же?.. Теперь ей придется во всем считаться с мнением князя, не принимать никаких решений «без оглядки», потому что она «больше не принадлежит себе», как сказал отец.

При мысли о том, что она «принадлежит» князю, Варвара Дмитриевна вспыхнула и стала быстро обмахиваться платочком — так вдруг жарко ей стало.

— Варвара Дмитриевна, мое почтение!

Она кивнула в ответ, так и не поняв, кто из знакомых ей поклонился.

…Бедный, бедный Алексей Федорович Алябьев! Как он боялся и недолюбливал Генри, как все пытался перещеголять Набокова с его аристократическими повадками и галстуками! С виду — обыкновенный человек, красноречивый депутат, уж никак не секретный агент. Что ей стоило говорить с ним поласковее и повнимательнее, но Варваре никогда не было до него дела, он казался ей просто смешным человеком, своим, из Думы, не более. Теперь он убит, и ему ничего уже не скажешь, и это так странно и непонятно. Как это? Вот только что человек жил, и больше не живет, и мы никогда не увидимся.

…Никогда — как это? Сколько это? Выходит, вся остальная жизнь пойдет теперь без него — заседания Думы, речи депутатов, Большие дни, когда с докладами приезжают министры. Он не узнает, что Шаховской сделал ей предложение и она его приняла. Не узнает, что день сегодня пасмурный и какой-то странный — то ли от бессонницы, то ли от волнения, то ли от того, что за ночь она стала взрослой, отец ее постарел, а сам князь изменился до неузнаваемости, не только из-за усов, приклеенных новейшим немецким клеем!

И дождика Алябьев не увидит, и туч над Невой, и единственного солнечного луча, упершегося в зеленую взбаламученную воду, вон ту лодку под парусом, которая летит далеко-далеко, и все это совершенно невозможно понять…

Во избежание разговоров, на которые Варвара Дмитриевна сегодня была решительно не способна, они с Генри пошли не покоями, а садом. Вон и решетка со шток-розой, и любимая каменная чаша, и французское окно, чуть приоткрытое.

Как все это странно, очень странно.

Варвара Дмитриевна вошла в комнату, поздоровалась, уселась на свое место и рассеянно перебрала бумаги, оставшиеся на столе со вчерашнего дня, а казалось, что сто лет прошло.

— Вы слышали? Говорят, жандармы разгромили подпольную типографию на Малоохтинском. Взяли много литературы и печатный станок.

— Не на Малоохтинском, а на Потемкинской, и не типографию, а марксистский кружок! Лютует милостивый государь Петр Аркадьевич, силу за собой чувствует!

— Не напрасно он со Щегловитовым прилюдно помирился. Какую-то каверзу наверняка готовят против русской революции.

Нет, господа, как хотите, а нужно продолжать борьбу. Самодержавие не может оставаться таким, как сейчас. Эту гидру необходимо обезвредить и, наконец, раздавить.

Варвара Дмитриевна, которая всегда интересовалась русской революцией, на этот раз лишь сказала негромко:

— Помилуйте, господа, мы ведь ничего не знаем. Кто и кого разгромил!..

— Под большим секретом передали, но факты подлинные, Варвара Дмитриевна, уверяю вас. Собираюсь сегодня на заседании этот вопрос поднять. Пусть Столыпин перед Думой отчитается!..

— Ну, Николай Григорьевич, ежели операция в самом деле была да проводила ее охранка, Петр Аркадьевич отчитываться не станет. Все на секретность спишут.

— Господа, Россию спасет гласность и только гласность! Чем меньше секретов, тем лучше! Власть вечно прикрывает свои безобразия секретностью и государственной необходимостью, а нам негоже идти у нее на поводу.

Тут Варвара Дмитриевна поняла, что больше ни минуты не может выносить подобных разговоров, поднялась и подошла к окну. Ей хотелось зажать уши руками.

Что такое случилось? Почему все так невыносимо?..

Какой-то человек прошел по дорожке и скрылся за розовыми кустами, потом вернулся и прошел еще раз. Приостановился, снял шапку и неловко поклонился. Варвара Дмитриевна узнала Бориса, помощника убитого депутата Алябьева.

Ей не хотелось ни видеть его, ни разговаривать, но, помедлив, она все же вышла.

— Здравствуйте, Варвара Дмитриевна.

Она кивнула.

— Вот ведь как все получилось.

Она опять кивнула.

— По-хорошему больше мне в Думе делать-то и нечего. Алексей Федорович… да вы знаете, наверное.

— Знаю.

— А я пришел, — сказал Борис торжественно. — Куда же мне теперь?

Она покивала, соглашаясь, что идти ему теперь некуда.

Помолчали. Варвара оглянулась на приоткрытое французское окно, может, князь Шаховской уже явился? Но так и не поняла.

— Организация разгромлена, — заговорил Борис, понизив голос. — На свободе почти никого не осталось. Охранка нарочно выпустила четверых самых низовых работников, чтобы было похоже на рядовую операцию — кого-то захватили, а кто-то скрылся. А остальные все в крепости.

— Зачем нужно, чтоб походило на рядовую операцию?

— Этого я не знаю. У Столыпина свои резоны.

— Возможно.

— Я же там был, Варвара Дмитриевна, — совсем тихо выговорил Борис. — Все видел своими глазами и вот так близко, как вас сейчас.

— Как?! Вы же… Это же опасно! Вас могли заподозрить!

— Могли, могли. Но в последнюю минуту товарищ Юновский вызвал меня запиской. Один из товарищей, который должен был во втором этаже наблюдать за улицей и в случае подозрения подать сигнал, напился пьяным, вот меня и призвали…

— Господь всемогущий… Страх какой.

— Я на чердаке сидел, и дело как по маслу прошло. Откуда жандармы взялись, я так и не увидел, хоть глаз с улицы не спускал. Чистая работа.

— Как же вас… не арестовали со всеми вместе?