Стоход
Шрифт:
Но Грише некогда ждать. Во что бы то ни стало надо наловить рыбы! Как заставить ее подняться со дна протоки и плыть вниз, туда, где впритык расставлены широко разинувшие пасти мордушки?
Коровы почти на одном месте жадно хватают высокую сочную отаву. На них только изредка нужно посматривать, чтобы не затеяли драки. Гриша в одежде и постолах бродил по протоке и, шуруя палкой в воде, гнал рыбу вниз. Наконец вытащил мордушку. Пусто. Видно, потому что стояла на самой середине. Бросился ко второй, стоявшей у глубокого, обросшего камышом берега. Эта оказалась тяжелее. Мордушка еще в воде, но руки уже чувствуют, что в ней бьется что-то большое и сильное. Сердце радостно замерло. Гриша с трудом
«Полпуда! — мелькнуло в голове, и Гриша кинулся со своей добычей на берег. — Сразу три злота!»
Даже не посмотрев по сторонам, Гриша вынул затычку из хвоста мордушки, немного приподнял ее, и щука тяжело шлепнулась в траву. За нею серебристым ручейком посыпалась мелкота. Гриша поднял щуку.
— Эх ты! Полное брюхо рыбы! Жадность тебя и погубила, — упрекнул он щуку вслух.
В третьей мордушке оказалось с десяток довольно крупных подъязков. «Вот обрадуется Олеся!» — Гриша улыбнулся, глядя на полную торбу, и, побросав в речку прыгавшую по траве плотву, начал снова ставить мордушки.
По воде вдруг пробежала темно-серая рябь, и сразу хлынул крупный холодный дождь. Через лужайку, где паслись коровы, Гриша пробежал в лес, под ель, и только теперь заметил, как вымок и замерз. «Не было б лихорадки», — подумал он и начал прыгать, чтобы согреться. Но в мокрой одежде согреться трудно. Недолго думая, он снял штаны и рубашку, выжал и опять оделся. Однако теплее не стало, потому что дул холодный, пронизывающий ветер.
За сплошной стеной дождя речки не было видно. С трудом угадывались силуэты неподвижно стоящих коров. Гриша почувствовал, что его начинает лихорадить… Что делать? Спички остались в торбе. Наверное, отсырели. Да и не легко развести костер под таким ливнем… Хорошо, если Олеся переждет дождь, а если побежит и вымокнет до нитки? Здесь негде будет обогреться. Зубы стучали. По спине пробегали то холодные, то горячие мурашки. Потом вдруг показалось, что студеный дождь сменился горячим. Хлещет по спине и отогревает окоченевшее тело. Гриша прижался к мокрому стволу ели. Захотелось уснуть. Сложив руки на груди и дыша в кулаки, он старался сжаться в комочек, чтобы меньше занимать места под дождем. Уснуть, забыться, пока пройдет лихорадка… И вдруг ему показалось, что рядом стоит дедушка и говорит строго, внушительно:
— Не поддавайся беде! Не поддавайся!
Решительно выбежав из-под ели, Гриша помчался к торбе, оставленной возле протоки. Там у него была всего лишь одна спичка, которую он целое лето хранил про черный день. Не промокла ли? К счастью, спичка, завернутая в бересту, оказалась сухой. Вернувшись в лес, он надрал березовой коры, наломал сухих веток под большой елью, куда не доставал дождь, и, укрывшись от ветра за толстым стволом дуба, начал хлопотать над кучкой хвороста, как наседка над цыплятами. Бережно, стараясь унять дрожь в пальцах, подложил под ветку кору, достал свою спичку и маленький огрызок спичечного коробка. Наклонился еще ниже. Чиркнул. Рыжая, чуть пахнущая серой полоска осталась на черной грани коробка. Но спичка не загорелась. Чиркнул еще. Синий огонек вспыхнул, нерешительно пошипел и все-таки взвился желтым язычком. Тут же взялись огнем белые кудряшки бересты. Запахло березовой смолой, дымком, жизнью…
Решив, что одного тепла для Олеси будет мало, Гриша принес к костру свою торбу и начал чистить рыбу. В дедовском солдатском котелке, в котором из дому приносил кашу, он сварил двух окуньков и трех подъязков. Кроме воды и рыбы, у повара не было ничего, но запах ухи казался очень вкусным и соблазнительно
«Что ж она не идет? — думал Гриша, посматривая на запад, где серая пелена туч уже разорвалась и показалась голубая полоска неба. — Ждет, пока перестанет дождь?»
Не вытерпел. Съел окунька, выпил половину зеленоватого душистого отвара и сразу повеселел.
Дождь перестал. На небе показалось уже спускавшееся к горизонту тусклое, словно охлажденное дождем солнце. А Олеси все не было.
«Может, полицейские заметили, что она возит на базар рыбу? А если в лесу на нее волки напали?.. Или… — вдруг еще одна, самая страшная догадка пришла в голову, — или умерла мать?»
Погасив костер, Гриша повесил через плечо щуку, завернутую в лопухи, и погнал коров домой, чтобы еще засветло сбегать в бараки и все узнать.
В котелке так и остались нетронутыми приготовленные для Олеси рыбешки.
Графский скотный двор стоял в километре от Морочны, на высоком откосе, окруженном ольшаником. Три крытых черепицей здания были расположены буквой «П». В одном из них стоял крупный рогатый скот, в другом — овцы и свиньи, в третьем — рабочие лошади. И окна, и вентиляция, и кормушки в помещениях для скота сделаны так, что не стыдно показать даже европейским гостям, не только соседним помещикам. Далеко за скотным двором вечно дымятся огромные кучи навоза, который время от времени батраки увозят на поля. А за этими кучами, в зарослях ольхи, чернеет старый покосившийся барак — общежитие батраков ясного пана Жестовского. Барак по самые подоконники врос в землю и так накренился в сторону болота, что кажется, вот-вот рухнет в смрадную, рыжую жижу. Старая расплющенная крыша съехала набок, как рваная шапчонка столетнего деда.
Когда-то здесь стояла кузница. Но случился пожар, и кузнец построился в другом месте, над дорогой в Морочну. А обгоревшую кузницу кто-то из батраков надстроил, кое-как покрыл и поселился. Через год к стене этой хаты другая семья пристроила себе комнатенку. И так постепенно старая кузня разрослась, как дикий пчелиный улей. Однажды, сговорившись, батраки покрыли свое строение сплошной соломенной крышей. Но это было так давно, что солома почернела и превратилась в труху. Поверх гнилой соломы появились заплаты из камыша, теса, дранки и всякой всячины. Словно кочки на болоте, росли на ней мхи, бурьян и даже конский щавель. Издали она казалась прикрытой детскими одеялами из разноцветных лоскутьев. А на углу, на почерневших и потрескавшихся стропилах, свил себе гнездо аист. И хотя крыша в этом месте протекала, батраки не стали ее чинить, чтоб не спугнуть птицу, приносящую счастье.
Не лучше кровли выглядят и стены барака. Года четыре назад сгорела почти вся южная стена. Пожар потушили, а стену заложили кирпичом-сырцом. И теперь она, как промокательная бумага, тянет вверх всю болотную сырость. Летом эта стена покрывается зеленоватой пушистой плесенью, а зимой — сплошным снегом, как окна в плохо топленной комнате.
Двора здесь нет совсем. С одной стороны под окнами проходит узкая, вечно грязная и захламленная дорога, а с другой окна смотрят в заплесневевшее, рыжее болото.
Перед угловым оконцем с глухой стороны дома сохранился след палисадничка — чья-то неудачная попытка украсить свою житуху. Плетня вокруг палисадника давно уже нет. Теперь на его месте буйно растет крапива. Под самым окном случайно уцелел куст канупря, самого печального, неприхотливого цветка. Да еще сохранилось два дерева. Большая раскидистая верба наклонилась над болотом. Кажется, что она стыдится нищеты людей, живущих в этом доме, и отвернулась, чтоб ничего не видеть. А рядом с ней стоит засохшая изуродованная черемуха. От корня ее поднимается зеленый отросток.