Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Гейнцельман Анатолий Соломонович

IV

Бежал я словно очумелый, Полуживой, смертельно-белый, Но вдруг с размаха головой Сошелся с черною стеной. Расшибся, подкосились ноги; Так топот огненных коней с дороги, И рев надвинувшейся бури, И крик рассвирепевших фурий Меня пугал. Вот я пополз на гнущихся коленях И скоро очутился на ступенях Гранатами разбитой паперти… Поднялся выше, дверь незаперта… Еще мгновение – я в храме, Заполненном убитыми телами; И фурии в Господний Дом Глядят со злобой, но перед крестом, Изваянным на мраморном портале, Они бессильны: он их гонит дале: Во храме Божьем смертный грех Свершает только жалкий человек.

V

Лишь кое-где мигавшие лампады, Как светлячки, священные громады Колонн разбитых, арок павших И куполов, во тьме зиявших, Чуть-чуть во мраке озаряли; Иконы, статуи святых лежали В

чудовищном, зловещем Смятеньи: Храм Господний обесчещен. Повсюду между кирпичами Тела убитые пластами Лежали; и не фимиамы Кадильниц синими струями Неслися к сводам, а зловонье Гниющих тел; на рухнувшем амвоне Ничком с пробитой головой Лежал архиерей седой. И, весь дрожа, к исповедальне Я дотащился, в угол дальний, Где думал спрятаться, но вдруг На алтаре сверкавший круг Я увидал, как будто от иконы В блестящей ризе, светом озаренной. И этот свет таинственный Просветом был единственным В ужасном царстве разрушенья. Расправив слабые колени, Я ощупью пополз туда, Где, словно путеводная звезда, Сияла чудотворная икона. Не знаю, долго ли я полз без стона, Но вот я у подножья алтаря, Где много трупов, на нее вперя Померкший взор, в агонии застыли; И грозди тел ступени все покрыли У алтаря, где Мать Нерукотворная Стояла скорбная и черная В тяжелой ризе с жемчугами, Держа тончайшими руками, Благословляющего мир перстами, Младенца с карими очами. Вокруг голодные шрапнели Сожгли киоты и купели, Но Матерь Божья, к высохшим грудям Прижавши чистого Младенца На вышитом широком полотенце, Взирает грустно на погибший храм. Пред древним образом колени Я преклонил и с исступленьем, Перекрестившись, стал молиться, Стал плакать и бессильно биться По мраморным плитам челом. Тогда на фоне золотом Поблекший образ озарился Во тьме и вдруг зашевелился…

VI

Ожили тьмою скрашенные линии И очи Матери небесно-синие, И на деяния людей преступные Катились слезы, слезы крупные; Ожил божественный Младенец Среди расшитых полотенец. И глазки карие, Такие добрые и старые, Познавшие, смиренные, На муку обреченные, Зажглися не мирским огнем, Как будто терния венцом От колыбели Увенчан для закланья он. И Мать и Сын с тоской смотрели В мое землистое лицо И на тюремное кольцо, Что на руке моей болталось… И вдруг она сняла с него пеленки, И он простер ко мне ручонки И отделился от доски священной, С которой столько лет, прикован кистью бренной, Он вместе с матерью страдал. И голос свыше мне сказал: – Возьми Его, Он твой Спаситель! Довольно ты, как праздный зритель, В юдоли скорби проходил Средь безответности могил! – А белокурый царственный Малютка Смотрел проникновенно, жутко И ручки слабые ко мне Тянул в зловещей тишине…

VII

Тогда не знаю, что со мною сталось, В моей груди как будто солнце поднималось, И не одно, а сколько их ни есть; Все звезды до одной, а их не счесть, И все цветы, и все желанья, И волны все в безмерном океане, И все слова из книги заповедной В моей душе израненной и бедной Зажглись и завихрились; И очи тусклые открылись, Как крылья птицы, Как тихие зарницы, – И слезы жарким жемчугом Текли пылающим ручьем. Из бледных рук Мадонны, Сияньем осененной, Уверенный и гордый, Рукой окрепшею и твердой Младенца я приял; И он ко мне доверчиво прижался И тихо-тихо улыбался.

VIII

Бессильно слово Страдания земного, Чтоб передать Ту благодать, Что сердце испытало Сначала, Когда сквозь рубище тепло Малютки сердце мне зажгло, Когда в груди холодный камень Воспламенил небесный пламень, Когда тоску бесцельную В молитву колыбельную Я начал претворять! Ты хочешь знать, чему подобен Был этот миг? Увы, на это неспособен Родной язык! Но если ты певец бездомный, И если чист ты, так припомни Свой первый робкий поцелуй! Припомни, как уста сливались, Как души юные сближались Извивами горячих струй! И голос свыше снова рек: – Неси Спасителя, пророк, Яви его народу! К его вторичному приходу Кровавый мир уже созрел. Идите вместе, твой удел Нести Младенца в отчий край; Готовь Ему дорогу и вещай!

IX

И я понес. Светало. Поле брани Зловеще в утреннем тумане, Как в белом саване, дремало. Роса тела убитых покрывала, В окопах раздавались стоны, Волков голодных лай и карканье вороны. Но путь был ясен: солнце поднималось Оттуда, где отчизна дожидалась Христа Младенца с давних пор. Чрез реки и моря и цепи гор, Чрез тридевять враждебных стран, Чрез лютых ворогов безбожный стан Лежал наш путь тяжелый. Повсюду рвы да частоколы, Леса сожженные, Деревни, пораженные Огнем орудий, Повсюду груды Дымящихся развалин. Угрюм, безжизнен и печален Был

некогда цветущий край. Ручьи и реки то и знай Несли куда-то, в пасмурное море, Потоки несказанного людского горя. Кипучие, кичливые столицы, Притоны лжи безлицей, Кричат, как оголтелые, Охрипшие и овдовелые; И голос пьяных Ник Звучит, как хищный крик, Но тени бедных жен, Сестер и матерей Клянут нелепый сон Державных палачей. У каждой есть мертвец, И лавровый венец Не тешит больше их. Их лик бескровный жутко тих; Из душных подземелий, Из чердаков с постелей Они клянут судьбу И мертвого в гробу Зовут, зовут, зовут … Но город, гнилоглазый спрут, Хрипит о гегемонии Над всеми и над всем, И островерхий шлем На старцев и детей Напяливает он, И гонит, как зверей, Последний батальон.

X

Молчат колокола: На дне плавильного котла В мортиры и гранаты Их обратили супостаты. Безлюден Божий храм По вечерам: Измученные люди О заповедном чуде Лишь изредка теперь, Как об очах несбыточных химер, С проклятьем вспоминают, Когда на поле битвы тают От дисциплины озверевшие полки. Молчат колеса и станки, Автомобили и моторы, – И скоро, скоро Царь Голод победит народ Непризнанных господ. Уже в обезумевших лицах, Как в насмерть пораженных птицах, Видна печать тоски предсмертной, Уже улыбкою инертной Слова высокопарные побед Аттилы Кесаря, Шута профессора Они встречают, но обед Не заменяют им слова. От жертв трезвеет голова, И скоро из могил народный гений Поднимется на мощные колени И на расправу Преступную ораву Героев круглого стола На площадь призовет.

XI

Мы проходили по казармам Среди чудовищной печали, Где тупорылые жандармы Толпой благообразной управляли. Нередко плеть усталых плеч Моих касалась: Бродяге с ношею священною прилечь Нигде не дозволялось. Залив свинцом дрожащие уста, Я нес покрытого Христа; И только раз, Когда какой-то хам отдал приказ Свести бродягу в каменный острог, Я оскорбленья вынести не смог И на минутку Открыл священную малютку … И площадь сумрачная вдруг, Как голубой небесный луг, Зажглась бессчетными огнями, И мостовые райскими цветами Покрылися вокруг. Но хамы острошлемные, Философы тюремные Рычали:  – Всё равно, Христу запрещено Молитвой горней Мутить народ покорный! Ты русский? –  – Да, я русский, Но череп ваш, сухой и узкий, Как видно, не вместит Того, Кто на груди моей горит! – Ругаясь, как сапожники, Культурные безбожники Хотели нас штыками Изрешетить, Но я с малюткой тихими шагами Стал уходить…

XII

Тогда из ящиков гнилых, Где жили тысячи больных Людей, Из окон и дверей Повысыпали плачущие жены, И много серых, воспаленных От слез, от мук, от спазм жестоких И от молитв бесплодных, одиноких, Ужасных глаз Глядело сумрачно на нас, Глядело на печальную малютку… Затем какие-то беззубые старухи Пустили площадную шутку, И зажужжали женщины, как мухи, Грозя Младенцу кулаком … – Довольно с нас Спасителей! У нас своих мучителей, Обманщиков не счесть, Но будет, будет месть! Ученье всепрощения Теперь одно глумление! Нет, мщенье! Труп за труп, За око око, зуб за зуб! Святые все уж названы; Колени стали язвами, А помощь не пришла, И быть ей лишь от зла! Уйди, малютка горькая, Отчизна наша зоркая, В ней есть немало мест, Чтобы воздвигнуть крест! – Сказали. Ядовитый смех Заклокотал в груди у всех. Смеялись девушки и жены, Смеялись дети и старик согбенный, Смеялся в госпитальных воротах Солдат без ног на костылях. Малютка плакал, слезки, как алмаз, Катились из его печальных глаз. И я бежал, потупив взоры, Как из Содома и Гоморры …

XIII

Затем пошли предместья, трубы, Чудовища фабричные, где грубо Стучали молоты и печи Калили сталь для завтрашних увечий, Где сотни тысяч пагубных гранат Готовил для убийства брата брат, Где жалкое отродье Кайна, С усердием тупым необычайным, Ковало миллионы сабель, Чтобы убить тебя, смиренный Авель, Твоих овец и труженика сына. Ужасный лязг, ужасный хохот, Самодовольный дерзкий грохот: То Царь Железа, Стали Демон Гонял на Вислу и на Неман Коней чугунных на подмогу Аттиле новому, что Богу, Забывшись, объявил войну. Всё это на родную сторону Падет расплавленным дождем, На братьев наших и на Божий Дом … Скорей туда, Малютка мой! Домой! Домой! Там на погосте две могилы, Отца и матери, там милый Цветочек Алый слезы льет И день-деньской меня зовет!