Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Гейнцельман Анатолий Соломонович

23 ноября

ГОЛУБОЙ ЗОНТИК

Три дня уже свинцовые громады Объемлют туч угрюмый горизонт, Три дня уже я слышу репримады: – Купи, голубчик, дождевой мне зонт! И раб пошел царевшины покорный И подобрал по тощему карману С псевдослоновой ручкой зонтик черный И к милому принес его тирану. «Ха-ха! Ха-ха! Да ведь он голубой! Посмешище какое-то, не зонт!» – Он черный… черный… – я, дрожа губой, Шептал в ответ с испугом. Вот афронт! Но ты противное мне доказала, И любящий мне дорог произвол. «Пусть так! Вселенной помрачилась зала, И кстати нам лазоревый символ!»

Ноябрь

ЗИМНИЙ ЭСКИЗ

Смятеннодушный, безосновный, Но временами чародей, Брожу я средь ученых овнов И голосующих сельдей. Телесный правя кавардак, В свинцовые гляжу простыни, Но дух мой жаждет лишь пустыни, Пещеры жаждет он, чудак! И если б не арестовали, Всему бы пожелал

я vale И в новой где-нибудь Фивайде Поминки справил бы по райде За истиной облыжноглазой. Но стыдно как-то, и меж разной Блуждать я продолжаю тварью, Что заливает киноварью Безумья нового вертеп. И зачастую также слеп Сержусь я, радуюсь зачем-то, Пока угрюмое Memento Мне mori в траурных венках Не перережет вдруг дорогу, Пока не вспомню впопыхах Заглохшего стремленья к Богу, А вспомнив, в храм Аннунциаты Бегу под балдахин богатый, Где в бликах серебра и свеч Латинской литургии речь И ритуал евхаристии В Судьбой придушенном витии Рождает в творческом экстазе Гирлянды голубых фантазий. Затем бегу к каморке тихой, Где за своей неразберихой Сидит моя метафизичка, И милое целую личко, Грустящее по бедной маме, Оставленной в стране, где хамы Творят Антихристов шабаш – И чрез края слиянных чаш Нектар божественный сливается, И жизнь вокруг одушевляется, И Песнь-Дитя от слов рождается!

3 декабря

КРИК В НОЧИ

О Ты, живущий там, Где нет щемящей яви, Зачем моим мечтам Горыныч, многоглавый И кровожадный Змей, Как у аттических камей, Срывает нежные головки? Зачем Афон он и Соловки Мечтателя не пощадил, И фимиам паникадил Зачем словесных потерял Спасавшую когда-то силу И под зубами плотских рал Сошел за родиной в могилу? Ведь я всё тот же, непреклонный, Тобой, Отец, одушевленный, Ничем земным не зачумленный, Алчбой рабов не искушенный, Духовный, чистый атом Твой, В познанья суете нагой! В тобой назначенную мне Влюбленный девственную Розу. Так почему ж опять во мне Плотскую слышу я угрозу? Так почему ж мои мечты Всё снова распинаешь Ты? И в тихие мои Соловки Сомненья посылаешь Змея Свернуть эфирные головки На синем небе Эмпирея Задуманные, Боже, мной За монастырскою стеной?

12 декабря

ПИСЬМО ХИЛЬЧЕ

Мы были вне себя, поверьте, Наш златокудренный Хильчук, Узнав, что Вы из Царства Смерти Избавились исподних мук И после мытарства в Пленбеже, Et caeter`a, et caeter`a, Пристали в тихом Паневеже; Хоть он изрядная дыра, Но всё же лучше во сто крат Российского равенства лужи, Где всякий каторжник-Марат Что день затягивает туже На шее плотскую петельку И где лишь спрятанный в постельку До Иосафатова Суда Счастлив бывает иногда. Когда мы год тому назад Попали в буржуазный Ковно, Он поразил голодных, словно Всевышнего лазурный сад, И океан в безбрежной чаше Не мог нам показаться краше Литвы убогой городка; Как два спасенных голубка, Мы зерна редкие культуры Клевали, жадные, повсюду И дивовались на конуры Laisves аллеи, как на чудо, Как не дивуемся теперь На флорентинские палаццо. Но что ж, таков духовный зверь, Привычка хуже всяких Аццо, Тиранов старины седой, Лишь с пролетарской лебедой Да философией из жмых Не примиришься; чтоб им лих! Но год прошел – и пролетарий Следы равенской киновари С лица и брюха посмывал – И мысли пламенный штурвал Окрепшей направляет волей Розеночек с ожившим Толей В лазоревые небеса, Где неувядшая краса Веков минувших и грядущих, Нерукотворное несущих Бесцельным в мире пилигримам, В неосязаемом, незримом Нашедшим Божьи чудеса, – И с духа упадут леса Минутной на земле постройки, И бытия лихие тройки Умчатся, словно вертикаль, В Создателя святую даль. Привычка – подлый Совнарком С гниющей падали душком, Но не в Италии она К моей душе пригвождена; Здесь до последнего мгновенья Я буду видеть сновиденья И грезу вещую любить, Здесь новую всё буду нить Я плесть блестящих сновидений, Пока печальноокий гений Не загасит мою свечу, – Здесь я за бытие плачу Лишь звонкой Божьею монетой. Всё сызнова берет мой дух Вселенной голубой воздух, Над тайной естества простертый. Нем разум и немы реторты, Но созерцающий аккорд От распреуравненных морд Освобождает нас, сестрица, И раненная насмерть птица Освобождается от смерти И кличет сродных к звездоверти, Благовествует и, не зная, Не ведая куда, зачем, Доликовавшися до рая, Становится мгновенно всем! Из этой выси три луча Отрезав острием меча С лепешкой из лазурной манны Всегда божественной Тосканы И засушив их меж листов Письма, – я, кажется, готов; Готовым быть давно пора; Меня торопит мамчура: Довольно, Толик, не балуй! Привет и братский поцелуй!

28 декабря 

1922 1-я тетрадь. Флоренция 

УЩЕМЛЕННОЕ СЕРДЦЕ

Я спас изможденного тела В подвале прогнивший ларец, Душа ж улететь не хотела В лазоревый Божий дворец. Ее пригвоздили чекисты Заместо Распятья на гроб России, страдалицы чистой И жертвы восставших утроб. Ее утопили советы В равенства смердящего лжи, В нее, оборвав эполеты, Свободы

всадили ножи. И вот почему на чужбине Плетется печальная тень, И вот почему без святыни Живу я в ликующий день!

7 января

ЗАПЛЕВАННЫЕ СВЕТОЧИ 

1

Богохульники и звери Много парчевых поверий В Боженькином тронном зале Заплевали, растерзали По невежеству, должно быть, И по сатанинской злобе, А над дивною парчой Полунощник со свечой, Брат-отшельник и поэт, Просидели много лет, Много-много – и не счесть, Ткать пришлось им, ткать и плесть, И слезами поливать Изумрудную печать Тайны несказанно-странной, Еговою повдыханной В словом избранную грудь, В сердца чистый изумруд!

2

Не хотите – и не надо, Слова пьяная менада Отрезвилась, видя чудо, Два уродливых верблюда Труп Фантазии стокрылой От свободы свинорылой В сердце отвезут Сахары, И для отрезвленной хари Мир погибнет этот старый, А животная Медуза На алтарь воздвигнет пузо Уравненного скота! Что же, пусть, нам всё едино, Сердце у поэтов – льдина; Песни бедного Франциска, Мудрость нежного Христа, – Это солнечного диска Отпылавшие уста.

3

Мы не сами песни пели, От затейливой купели До могилы гнилоротой Он ударной правил ротой; Царь ритмических мгновений, Идеальных помышлений, Воль смятенных Государь, Мироздания Звонарь. И послал Он нас туда, Океанские суда Душам где еще нужны Для вселенской глубины, Где живут не для сумы – Будем славословить мы, Где лохмотия – не цель, Там Орфеева свирель На равенства экорше В исстрадавшейся душе Плащ набросит из шелков, Небылиц святой покров!

Начало января

СМЕРТЬ БЕНЕДИКТА XV (22 января 1922 г.)

В расписанном рукою Рафаэля Дворце убогая стоит постеля, Таков был Провидения вердикт – Пятнадцатый лежит в ней Бенедикт. В агонии Петра святой наследник, Ледяный Смерть набросила покров, Вокруг него Великий Исповедник, Племянники и плеши докторов, Вокруг пурпуровые кардиналы И нобилей испанский силуэт, Откуда-то несутся месс финалы И шорохи последних эстафет. Бледней, чем алавастровый Спаситель, В пуховиках дрожит Святой Отец. Свершается. Отходит утешитель Полумиллиарда раненых сердец. Великий Исповедник, как над Чашей, К Нему склонился плачущим лицом: – Святой Отец, благословите ваших Скорбящих родственников пред концом! – И умирающий, не раскрывая Уже навек отяжелевших глаз, Как ото льда повиснувшая вая, Что по снегу зимы чертит наказ, Сложил три пальца ледяных и синих И что-то на подушке начертил; И снова, как вопьющего в пустыне, Глас Исповедника вдруг повторил: – Святой Отец, друзей и приближенных, Испытанного кормчего лишенных, Перед концом своим благословите! Владыка Церкви Божьей, вы не спите?! – Но только вздрогнули чуть-чуть три пальца И легкий-легкий отозвался вздох, Что вряд ли затуманил бы зеркальце Иль шелохнул ковылевый пушок. И в третий раз, совсем уже без веры Прелата прошептал дрожащий рот: – Святой Отец, страдающий без меры И мира алчущий благослови народ! – Вдруг несказанное свершилось чудо: Глаза открылись мертвого Владыки, Как два блестящих, дивных изумруда, Не старческие были в них языки, Неземным пламенем они горели, Не крохотное тельце, как малютки, Вдруг поднялось и село на постели И озирало всех с величьем жутким, А пастырь католического Рима, Первосвященник церкви мировой, И зашуршали вдруг два серафима Незримо крыльями над головой, Торжественно для таинства ожившей, Потусторонним светом озаренной, И дланию, иероглифы чертившей Мистерии, еще не разрешенной, Могучий крест он изваял три раза Перед собой в предутреннем тумане, И с уст благословляющая фраза, Рожденная в оливках Гефсимана, Готова была вырваться, как вихрь, В торжественной апостолов латыни, Но, не родясь, аккорд ее затих В неизречимой истины пустыне. И синие, как бесконечность, персты Всё человечество благословили, Так широко они были отверсты, Так растекались мириады крылий Повсюду от незримого креста, Что на престоле пышного Бернини В орнате всем в нем никогда доныне Такая не бывала красота. Одно мгновенье. Молния погасла, И на подушки опустился прах, Так фитилек лампадовый без масла, Свернувшись, угасает в черепках. Со старческим лицом лежит малютка В постеле бедной в пышном Ватикане, Но от креста его не так уж жутко, Не так уж холодно вокруг и странно!

25 января

ПРЕСМЫКАНИЕ

Мы полуангелы и получерти, Мечтаний и действительности смесь, Мы в солнечной вселенной звездоверти Не выведали тайны и поднесь. Суть выветрилась из словесной дерти И кажется неуловимой здесь, Но в колесе задумываться Смерти Велит не человеческая спесь: Чудовищною кажется нелепость Души, давно исчерпанной, печали, И плоти опьяненная свирепость, И пресмыкание без вертикали; Безбожников заведомая слепость Сокрыта в поклонении детали.