Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Гейнцельман Анатолий Соломонович

10 июня

ПОБЕЖДЕННЫЕ

Неаполь. Вечером. Толедо. Следы голодного обеда На лицах жителей видны. Солдаты сыты лишь одни, Солдаты из-за океана, Всё янки, бриты, обезьяна Чумазая кой-где меж них, А где солдаты, там и лих. Из грязных, смрадных переулков, Где люди в каменных шкатулках Живут, как мертвецы в гробах, Где мощи сушатся рубах, Смотрите, крадутся мальчишки, Классические всё подонки, Эфебы Джемито из бронзы, Что жарятся весь день на солнце, И тащат за рукав героев, Купающихся здесь в помоях, И с ненавистью на глазах Им шепчут с личиком в слезах: «Как арбузы у мамы груди, Все поражаются им люди, Сестричек грудки абрикос, Чисты они, как сам Христос! Идите, чужестранцы, в гости, Там карты есть, вино и кости, Запрета нет для вас ни в чем, Теперь у нас публичный дом!» И в пролетарские палаты Заморский гость идет богатый На груди бедных матерей, На грудки крошек дочерей. Италия! Мученица

наша, Горька твоя из века чаша; За мнимого величья час Ты распята на крест, как Спас!

5 июля

ПАВЛОНИЯ

Какая тихая агония В больницы мертвенном саду! Пятисотлетняя павлония Склонилась тихо на гряду. Вокруг певучие аркады Филипповых учеников, В квадрате облаков громады Без очертаний и оков. Больных глядят из окон лица На великана смерть в саду, Испуганная сверху птица Кричит, как грешники в аду. Его, наверно, Марко Поло, Что первый посетил Катай, Привез для Папского престола Иль в новый флорентийский рай. Он видел в годы Возрожденья Перед мертвецкой, как тела Анатомировал Мантенья, И подле страшного стола Стояли два Архистратига И Леонардо с бородой, И тайны открывалась книга Пред живописцами порой. Он видел новые Афины, Перерастя дворцы вокруг, Он видел города руины, Паденье, рабство и испуг. Он созерцал, он цвел багрянцем, Он ничего не зная знал, Но, утомленный долгим танцем, Он меж аркадами упал. Он видел смертные страданья Бессчетных смертников вокруг, Он – самый тихий сын созданья, Не зная, что такой испуг.

12 июля

ЗАУПОКОЙНАЯ [4]

I

Она стояла у окошка, Внизу пустынная дорожка: По ней явиться должен сын. Солдат немецкий лишь один Из-за угла глядит в окошко. Ей жутко от него немножко, Она спускает жалюзи... От страха мысли не в связи... Но немец заприметил руку, Поднял невиданную штуку... Пальнул. Попал. Как спелый плод, Распался череп, за народ В стольких страдавший госпиталях, При жизни кровяных деталях. Усталый разлетелся мозг, Как одуванчики в мороз. Профессор-муж собрал осколки И мозг разбрызганный... Иголки Употребил, кривой ланцет, И страшной раны словно нет. Запахло сулемой, карболкой... И мертвая лежит уж пчелкой Преставившейся на столе Под образами в уголке. Два сына пали на колени, Бледнее полуночной тени, Недоуменные, без слез. Букеты появились роз. Неумолимые мортиры Громят соседние квартиры, За окнами бои вокруг. Молчанье в комнате. Испуг. Зачем всё это? Правый Боже! Вопрос является всё тот же. Увы! наверное, сам Бог Ответить на него б не смог.

4

Для матери Л. Ф. Леончини.

II

Неумолимые мортиры Громят соседние квартиры. Под мусором тела лежат, И хоронить их не спешат. Стоит кокон людской в гостиной Меж мебелью дедов старинной, А рядом жизнь, совсем как смерть, Как запечатанный конверт С всеобщим смертным приговором И строгим каждодневным взором: Пьют кофе, суп едят пустой И шепчутся весь день с тоской. Бегут от бомб шипящих в погреб, Предательской внимают кобре, И гроб тогда один стоит, Как мертвый в келье эремит. Как восковые изваянья В паноптикуме, без сознанья Профессор-муж и сыновья На страшной грани бытия. Без сожаленья, без проклятий: Механика дневных занятий И в бездну устремленный взор Да небу синему укор. По временам, склонясь у гроба, Как три убогие микроба, Они словами литаний Боролись с голосом стихий. И это продолжалось сорок Ночей кошмарных, целых сорок, Пока зарыли прах в земле, – И стало пусто в уголке, Так пусто, что хотелось снова Себе мучения такого И матери, хотя б в гробу, С кровавой раною на лбу.

27 июля

САХАРА

Зыбится предо мной Сахара, Как золотистый океан, Чудесная в пустыне чара Необитаемых лишь стран. Червонным кружевом покрыты Вокруг песчаные бугры, Самумом все они изрыты, Как драгоценные ковры. Над океаном желтым море Небесное, крови алей, Что вечности таит во взоре Лазурный чистый мавзолей. Кой-где лежат верблюжьи кости Иль павший в стычке бедуин, Но редко кто приходит в гости Сюда, коль он не Божий Сын. Я Божий Сын, и я в пустыне Хожу нередко, как Иисус, Когда в душе моей святыню Вползет сомнения искус. Но не приходит Искуситель, Что нищий для него поэт, Что самого себя спаситель, В котором властолюбья нет? В шатрах дырявых бедуины Меня, как марабута, чтут И фиников своих корзины С кумысом кобылиц несут. И нищий понимает нищих, Благословляет их рукой, Духовной отдает им пищей, За свой благодарит покой. Когда-нибудь насыпет гибли Над нами золотой бугор, Чтоб наши горести погибли, Существованье вечный вздор.

7 октября

ТОСКАНСКИЙ ЭТЮД

Два черных, мрачных кипариса Меж морем пепельных олив, Меж лавра силуэт Нарцисса, Глядящий в воду, шаловлив, Мечтательный, покрытый мохом, Безруких группа Ниобид, Глядящих в синеву

со вздохом, По сторонам в безбрежность вид. В кровавых кадках померанцы, За ними розовый рондель, Цикад обезумевших танцы, Пастушья вдалеке свирель. С колоннами под крышей вилла, Зеленые в ней жалюзи, Графитная со стен сивилла Глядит на Граций визави. Под портиком касаток гнезда, Меж одичавших роз коза. Маркиза не придет с погоста, Хоть, кажется, прошла гроза, И на столбах никто фонарных Не собирается вельмож Так ради слов высокопарных Повесить, чтобы стал похож Наш век на прототип французский, Век допотопных гильотин; Как изверг мы привыкли прусский К научности своих картин. Снимите ж доски с пыльных окон, Откройте мраморный портал, Чтоб развевался всюду локон, Чтоб собрались опять на бал, Чтоб вышел Фосколо с Альфиери, Беседуя, в аллею к нам, Чтоб Боккерини иль Сальери Внушили спящим жизнь смычкам.

8 октября

ИОСАФАТ

Звучат серебренные трубы, И раскрываются гроба; Дрожа выходят душегубы, Святых решается судьба. Стою и я пред Божьим троном, От долгого застывший сна, Дивлюсь алмазовым коронам, Дивлюсь, как тучам из окна... Пришел и мой черед. Неслышно Предстал я пред своим Судьей. – Что сделал ты, – сказал Всевышний, – С своим талантом и со Мной? – Я, Господи, развил в пустыне На диком месте свой талант, Я, думаю о Божьем Сыне, Нес страсти мира, как Атлант. – Но ты другим не дал напиться Из кубка радости своей? – Я, Боже, певчая лишь птица, И я не верую в людей. – Ты потерял и веру в Бога, И в справедливость на земле. – Мне ни одна не шла дорога, Я жил охотней на крыле. К тому же, Господи, пророки Давно уж людям не нужны, Поэты даже одиноки, Как их лазоревые сны. Твой мир юдольный недостоин Рожденных вдохновеньем слов, Я не был ни небесный воин, Ни галилейский рыболов! – Иди ж опять на эту землю, Пустынную уже навек; По временам охотно внемлю Тебе я, гордый человек! – И Черное увидел море Я снова, мертвое навек, Где чайка реет на просторе, Где я последний человек.

9 октября

ПЧЕЛКА

В синем небе пряди шелка, Пряди снежные совсем. Чрез окно влетает пчелка, Пчелка желтая совсем. Что ей нужно, этой пчелке? Ведь не улей нищий дом, Где лишь книги есть на полке, Что читаются с трудом, Без цветочка шаткий столик, Где работает поэт, Да к тому ж он не католик, Свечек золотистый свет Не мерцает, ни лампады На домашнем алтаре, Никакой такой отрады В темной нет моей дыре. Почему ж ты прилетела? Разве этот белый лист, Мертвое бумаги тело Привлекает? Но он чист, Этот лист еще лилейный, А без слов какой же мед? Терпок запах мой келейный, Желчь тебе в глаза пахнет! Но ты вьешься над бумагой, Как над яблонным цветком, Ты в него впилась, как шпагой, Жала острого клинком... Лист заполнился словами, Русскими словами вновь, Хоть я уж давно Гаутами, Идол, потерявший кровь От бесцельного висенья На невидимом кресте, От священного служенья Слов стихийной красоте.

14 октября

В БИБЛИОТЕКЕ

Аллеи женственных платанов. Лазурь над ними в октябре, Сто тысяч ласковых обманов, Как кошка с мышкою в игре. Холмы поющие вдоль Арно. San Miniato в высоте. Нахмуренно, высокопарно Лес кипарисовый кой-где. Всё позолоченное. Жарко. Вода – прозрачный малахит. S. Nicol`o угрюмо арка Глядит на солнечных харит. Душа смеется поневоле От солнечных повсюду чар, Как цветик аленький на поле, – И, как свинцовый с сердца шар, Спадает в реку полстолетья, И снова хочется всё знать И снова сыпать междометья, Влюбленный в голубую мать! Но вот дворец библиотеки, Одной из лучших на земле. Лавины книг, журналов реки, Как не рассеяться тут мгле! Полвека в этих тихих залах Провел я меж цветов теплиц, Полвека на словесных балах Я изучал бумажных птиц. Когда-нибудь и мой гербарий На полках этих будет тлеть, Коль не подпалит пролетарий Познанья каменную клеть. Свинцовых литер отпечаток Поэзию души мертвит, Не нужно никаких перчаток, Не нужен самый алфавит!

16 октября

АДАМ

Я всё забыл, чему учился, Всю мудрость школьную свою, Я тайне Божьей приобщился, Как птица я теперь пою. Исчезли в бездне силлогизмы, Математическая сушь, Академические призмы, Реторты и другая чушь. Как пред незнающим Адамом, Лежит передо мною рай, И в центре нахожусь я самом, Родимый созерцая край. Всё прошлое уже – глубоко В земле похороненный пласт, И нет во мне уже пророка, И чужд мне уж иконокласт. Я одинокий лишь художник, Наивный я опять поэт, И самый скромный подорожник Мне ближе, чем идейный свет. Неслышному я внемлю росту Росистой под ногой травы, По радуги шагаю мосту, И камни для меня живы. Все звезды братья мне и сестры, И волн и ветра шепот мне Важней стократ, чем Ариосты, И я живу как в вещем сне. Всё прошлое – кровавый полог, Всё киммерийская лишь тьма. Антракт убийственно был долог, Но расступилась бахрома, И началось богослуженье Мистическое для меня; Жизнь – странное стихотворенье, Жизнь – атом мирового дня.