Страна Яблок
Шрифт:
– По себе не меряй, – огрызнулся Спирька. – Это по отцу. Отца сестра.
– Да ладно, мне-то не рассказывай! Давай колись! Знаем мы этих тёток в стрингах! Где же она живёт, эта мифическая тётка?
– Не мифическая. Марья Ивановна. На Октябрьском проспекте.
– Николаич, а где Вика? – обратился Сергей к Богомолову, уже не слушая Спирьку. – Пусть посмотрит ногу его, да пора на правый берег.
– Она с Василисой, девочка температурит сильно. Ксения посмотрит, она у матери всему научилась.
Меня передёрнуло.
Спирька
– Ноги помой сначала! – крикнул я неожиданно для самого себя. Все ошеломлённо умолкли.
Слишком громко крикнул. Слишком громко и слишком зло. Прав Серёга – лучше бы Спирька приплыл.
Лариса усмехнулась и вышла. Преувеличенно покачивая бёдрами, вернулась с тазом воды.
– Я и помыть могу. Если я ему ногу помою, Аличек, тебя не шокирует? А?
– Да я сам, – сказал Спирька растерянно.
Я смотрел на Серёгу, но боковое зрение не отрывалось от Ксении. Тонкими пальцами она качнула влево-вправо мерзкую Спирькину ногу – после мытья та не стала менее мерзкой – потянула стопу вниз и на себя. Лариса смотрела на меня в упор, ничуть не стесняясь, – изучающий иронический взгляд, нехорошая улыбка.
«Не покраснеть бы», – подумал я и ощутил, как запылало лицо.
– Так больно? А так? Здесь? Вот так? – сдавленно спрашивала Ксения. Совсем не своим голосом, не так, как всегда – звонко, радостно и чуть удивлённо.
Мне показалось, что она старается подражать казённому участию медсестры, и мне это было приятно.
– Надрыв связок, по-моему. Вывиха, кажется, нет, пятка внутрь не повёрнута. Рентгена-то у нас нет. – Как будто извиняется! – Теперь надо повязку наложить и лёд. У вас есть эластичный бинт или я сбегаю? – спросила она у Ларисы, не поднимая глаз.
– Есть. Всё у меня есть, и вата, и бинт есть. Да видать, мой «ибинт» растянулся уже, не такой эластичный. Поэластичней некоторым понадобился. «Некоторые любят поэластичней».
«Некоторые любят поэластичней» – это у неё от бабушки, конечно», – вспомнил я кинобеседы Ларисиной бабушки по дороге в Москву. Даже воспроизводила мне эпизоды, попеременно изображая в лицах Душечку и Джозефину.
– Если у вас бинта нет, я принесу, – предложила Ксения и посмотрела на Ларису.
– Ксения. Подходящее имя для медсестры, – кашлянул Серёга. – Первую в России медсестру ведь Ксенией звали?
– Нет, Дарья, – сказала Ксения. – Первая сестра – Даша Севастопольская. А Ксения – это «странница, странствующая».
– А Лариса… э-э… означает «приятная», «милая», – вдруг влез Вадим, не заметивший шаровых молний, летающих в воздухе. Салонный разговор о значении имён решил поддержать.
– Лариса означает «дура»! – сообщила Лариса и отвернулась к окну.
Что атаман сказал, то мы и сделали. Ну, сделал-то Ракита, конечно. Он игумену рассказывал-рассказывал, потом заплакал. По тяжёлой заревел. Я сбоку стоял и только головой кивал, подтверждал. Про уменьшенный паёк – последние месяцы живот всё время подводит – и про то, что ломим часто по двенадцать часов, иначе не прокормиться, и что стирать заставляют…
– За электричество иногда платить нечем, вот и приходится вручную, – вставил я, чтобы не касаться опасных вечерних постирушек. Хотя и у них здесь с этим нечисто, заметил я за полтора-то дня. Но это их дела. Мне до фонаря, но мэт.
Так что Леонид Палыч правильно игумена понимал, поплыл игумен. Мне неловко даже стало, хотя врать-то ничего мы не врали. От Ракитиных слёз он размяк, распорядился накормить от пуза, комнату гостевую на двоих выделил – так-то воспитанники здесь тоже в общаге живут. В оконцовке перекрестил нас, а Ракиту и по голове погладил.
Не Ракиту – Данилу. Здесь кликухи-погремухи не в ходу. Игумен с помощниками нас зовут Данилка и Егорушка – будто и не к нам обращаются. Так ласково, правда, только они называют. Остальные-то – монахи, послушники, дьяконы, рясофоры и воспитанники… много разных, поди их разбери, – тоже все по чинам, как у нас: хорунжие, подъесаулы, есаулы… короче, остальные с нами попроще. Даже засквошить слегонца пытались, но это не пролезло, куда им. Шуганул так, что аж рясы завернулись.
Потом один, Димитрием зовут, – глаза круглые, бешеные, горят, как у кота, выцепил нас под вечер и погнал по тяжёлой.
– Ты, Данила-отрок, и ты, Егор-юноша, – люди русские. Должны вы и говорить по-русски. Зазорно и срамно изрыгать на свет Божий эти ваши бесовские: «анлук», «анон», «но мэт»… – прости меня, Отец Небесный, что исторгнул скверну эту! Говорите языком, которым отчичи и дедичи наши говорили: «не вижу» либо «не зрю»; не «анон», а «не ведаю»; не «но мэт», а «безразлично» или «теплохладно». И так дальше. Через язык наш Господь узнаёт и отличает нас…
И понёс, и понёс. А нам-то что – но мэт. Теплохладно, в смысле. Сидим, киваем. Это всё ваши дела. Завтра атаман приедет, заберёт.
А назавтра электричества нет, связи нет. И атаман не едет. Игумен людей в Марково отправил – узнать, что случилось; вернулись они только к вечеру, но пошли сначала не к игумену, а к Димитрию круглоглазому. Я сразу заметил: у них здесь типа игумен – власть официальная, а Димитрий – неофициальная. Многие постоянно к нему шастают, кучкуются и шепчутся чего-то. Наш бы Леонид Палыч не потерпел такого. Дрозда бы такого вставил, присесть бы не смогли хорунжие-под хорунжие. Игумен всех собрал и объявил о большой беде и испытании, посланном Господом. Не особо понятно, но ясно, что в округе никого в живых не осталось. А может, и не только в округе. К вечеру ни связь не появилась, ни электричество – значит, плохи дела.